Ладно, Фатьма, говорил он, пусть будет по-твоему, но ты поступила бесчеловечно, маленькому ты сломала ногу, а что со старшим, я не так и не понял, он весь синий, наверное, крепко ему досталось, но мне придется смириться с этим ради энциклопедии, я отправляю их далеко в деревню, нашел одного бедного человека, который согласился усыновить детей, так как я хорошо заплатил ему. Из-за этого я вынужден в ближайшее время опять позвать еврея, но что делать, это — во искупление нашего греха. Ладно, ладно, не начинай опять, ты безгрешна, этот грех — только мой, но теперь ты больше не будешь спрашивать, почему я так много пью, оставишь меня в покое; на пустой кухне работать будешь сама. Сейчас я иду к себе работать, а ты мне на глаза не попадайся, не буди во мне зверя, закройся у себя в комнате, ложись в свою холодную постель, лежи всю ночь, не смыкая глаз, и пялься в потолок, как сыч!
Я все лежу и не могу уснуть. Жду ночь. Хоть бы скорее пришла она, ночь, замарать которую ни у кого из вас не хватит сил — все вы растянулись в своих кроватях и спите! Оставшись в одиночестве, я бы стала размышлять, касаться, вдыхать, пробовать на вкус и слушать: воду, графин, ключи, носовой платок, персик, одеколон, тарелку, стол, часы… Они все стояли бы ради меня, вокруг меня, спокойно и просто, в пустоте, как и я, поскрипывали бы, потрескивали бы в ночном безмолвии и, зевая вместе со мной, очищались бы от грязи, пороков и греха. И тогда время становилось бы временем, а они — мне ближе, а я — ближе самой себе.
Я увидел что-то странное и необычное и сразу проснулся, но, поняв, что все, что я видел, было во сне, очень расстроился. Во сне я видел старика в плаще, который летал вокруг моей головы и звал меня: «Фарук! Фарук!» Наверное, он собирался открыть мне тайну истории, но все тянул и никак не говорил. Я, почему-то веривший, что все имеет свою цену, страдал, сгорая от нетерпения, ради знаний, почему-то стыдился этого и говорил себе: надо крепче стиснуть зубы, дождаться и узнать, но стыд внезапно стал нестерпимым, и я проснулся весь в поту. Сейчас я слышу шум пляжа, проехавшую мимо калитки сада машину и шум катеров и пароходов. Долгий послеобеденный сон не помог мне: я пил вчера всю ночь, и поэтому сейчас мне все еще хотелось спать. Я посмотрел на часы — время без четверти четыре. Пить еще рано, но я встал.
Я вышел из комнаты. В доме — ни звука. Спустился по лестнице, пошел на кухню. Привычно взявшись за ручку дверцы холодильника, я вновь ощутил чувство ожидания: что-то новое, какой-то волнующий сюрприз, неожиданное приключение. Произошло бы что-нибудь эдакое в моей жизни, чтобы я смог забыть и архив, и рассказы, и историю. Я открыл холодильник, его свет почему-то напомнил мне витрину ювелирного магазина. Миски, бутылки, помидоры, яйца, черешня, соцветье красок, развлеките меня. Но они будто отвечают мне: нет, мы уже не сможем тебя развлечь, развлечь тебя сможет только то, что приятно тому, кому наскучил мир, или тому, кто делает вид, что мир ему наскучил. А потом ты почувствуешь еще больше безразличия ко всему и даже к самому себе и дополнишь такое развлечение и свою боль алкоголем. Ракы осталось полбутылки, сходить, что ли, в бакалею за новой? Я закрыл холодильник и вдруг подумал: а если мне поступить так же, как они, как мой дедушка и отец, если бросить все и закрыться здесь, если каждый день ездить в Гебзе, если сесть за стол ради труда в миллионы слов, без начала и конца, о том, что именуется историей? И если поступить так не для того, чтобы превратить весь мир в настоящих людей, а для того, чтобы рассказать, что такое мир?
Прохладный ветер задул сильнее. Я посмотрел на небо — надвинулись тучи. Дует сильный южный ветер. Глядя на закрытые ставни, я подумал о том, как спит в своей комнате Реджеп. Нильгюн сидит в саду у курятника и читает, сняла сандалии, босыми ногами на земле. Я немного побродил по саду. Я поиграл с колодцем и насосом, как мальчишка-бездельник, вспомнил молодость. И свое детство. Потом начал вспоминать жену, но тут решил съесть что-нибудь и вернулся в дом. Вместо того чтобы пойти на кухню, я поднялся к себе в комнату и, бесцельно глядя из окна, пробормотал: стоит ли мне идти следом за своими мыслями, стоит ли мне жить? Могу ли я думать о чем-то, за чем стоит идти? Я бросился в кровать, чтобы не думать дальше, открыл наугад Эвлию Челеби и начал читать.
Он рассказывал о своем путешествии по Восточной Анатолии: городок Акхисар, городок Мармара, потом еще одна деревенька, горячие минеральные источники в ней. От этой воды человек сиял, как намасленный, а если ее пить сорок дней, то проходила проказа. Потом я прочитал, как он приказал отремонтировать и вычистить бассейн для себя и как с удовольствием поплавал в нем. Я перечитал этот эпизод с бассейном и позавидовал безвинному и безгрешному удовольствию Эвлии, мне захотелось оказаться на его месте. На одной из колонн бассейна он приказал написать дату ремонта. А потом уехал на лошади в Гедиз.[65] Все это он написал без смущения, спокойно и ровно, что вызывало доверие, с опрометчивой радостью барабанщика. Закрыв книгу, я подумал, как ему это удалось, как он смог совместить то, что он делал, с тем, что он записал, как сумел посмотреть на себя со стороны, словно на другого человека. Если бы я попытался сделать то же самое, например, рассказать что-то другу в письме, я бы не смог рассказать так чисто и так радостно. Я бы поместил себя в самую гущу событий; мой заблудший и грешный разум пытался бы скрыть наготу событий. Я бы спутал то, что хотел бы сделать, с уже сделанным, суждения с реальностью и страдал бы и унижался, пресмыкаясь по поверхности, не умея установить ту прямую и истинную связь с предметами, которую установил Эвлия.
Я перечитал еще раз — о городе Тургутлу городе Ниф и Уладжаклы, там был совершенно другой мир: «Установив нашу палатку на берегу одной реки — источника жизни, мы купили у пастухов жирного ягненка, дерзко и смело приготовили шашлык и съели». Наслаждение и удовольствие было настолько же безгрешным, как и весь мир. Мир был реальным, в нем можно было жить, а описывать его можно было либо спокойно, либо с воодушевлением, либо с радостной грустью. Мир не нужно было критиковать, в нем нужно было горячиться и злиться из-за страсти к переменам и стяжательству.
Внезапно мне показалось, что Эвлия хитрит, Дабы обвести своего читателя вокруг пальца. Может быть, он тоже был, как я, но зато умел хорошо писать — умел сочинять небылицы. Может быть, он смотрел на все эти деревья и птиц, дома и стены, как я, но обманывал меня искусным рассказом. Но в этом я не смог себя убедить и, почитав еще некоторое время, решил, что все это не ловкое сочинительство, а искренне и осознанно написанные строки. Эвлия видел мир, деревья, дома, людей совсем не так, как я, его сознание отличалось от моего. Мне стало интересно — как у Эвлии появилось такое сознание. Иногда, когда я слишком сильно напиваюсь, начинаю вспоминать жену, и мне становится очень грустно, я взываю от безысходности к одному из снов, который мне так и не удалось забыть. С той же безысходностью, будто взывая к этому сну, я спросил себя: неужели я не могу быть таким, как Эвлия, неужели я не могу уподобить свой разум, свои мысли — его разуму, неужели я не могу так же просто, как он, описать мир от начала до конца?
Я закрыл книгу и отбросил ее в сторону. Стал воодушевлять себя, говорить себе: у тебя получится, ты можешь хотя бы попытаться с верой посвятить этому жизнь. Я начну описание мира и истории, как он, с того места, где мир и история впервые возникли передо мной. Я тоже расположу факты по порядку, как он, когда написал, у кого в Манисе какой доходностью хасс, сколько зеаметов, сколько тимаров[66] и сколько солдат. Эти факты ждут меня в архиве. Я тоже буду переносить их на бумагу, так же спокойно, как Эвлия, когда рассказывает о зданиях, обычаях и привычках. Я, как и он, никогда не буду высказывать в текстах никаких суждений. А иногда буду добавлять детали того или иного факта, как Эвлия, который внезапно упоминал, что какая-нибудь мечеть покрыта черепицей или свинцом. Так моя история получится не чем иным, как бесконечным перечислением фактов, подобно «Путешествию» Эвлии Челеби. Я буду знать это и поэтому иногда буду совершать остановку, как и он, но, вспомнив, что в мире есть что-то еще, снова буду писать в центре бумажного листа
РАССКАЗ
и таким образом дам читателю понять, что мои факты очищены от приятных и забавных фантазий, появлявшихся в текстах из-за человеческих эмоций и страстей. Однажды читатель прочтет мои страницы, написать которые будет гораздо тяжелее, нежели 6000 страниц Эвлии Челеби, и увидит там туманную глыбу чистой, неприкрытой ничем истории. Все будет выглядеть на бумаге настоящим, как у Эвлии, точно дерево, птица или камень, и читатель почувствует, что за этим фактом следует другой, такой же настоящий. И тогда я избавлюсь от странных червей истории, что, казалось, извивались у меня в голове. В тот день освобождения я, может быть, пойду на пляж. И мое удовольствие от моря будет таким же искренним и безгрешным, как и удовольствие Эвлии от бассейна… Так я лежал и думал, но внезапно мои мысли прервал наглый автомобильный гудок. Этот отвратительный, пронзительный современный звук, который разорвал мечты, стер мгновения. Он сразу вывел меня из себя.
