Тем временем мистер Клайв облачился в toga virilis [52], и с несказанной радостью обнаружил первые признаки усов, позднее придавших такое своеобразие его внешности. Школа эндиша находилась в столь близком соседстве с обителью Терпсихоры, что Клайв, естественно, приобщился и к танцевальному искусству и вскоре стал таким же любимцем танцующей, как и малюющей братии и душой общества у тех и других. Он задавал пиры однокашникам в отведенных ему верхних комнатах дома на Фицрой-сквер, приглашая на них время от времени и мистера Бинни с отцом. Там пели песни и курили, там сладко ели, сладко пили. И царила там щедрость, но не разнузданность. И ни один из гостей, покидая этот дом, не бывал особенно пьян. Даже Фред Бейхем, уходя от полковника, был не менее благоприличен, чем его дядюшка-епископ, ибо полковник разрешил сыну принимать у себя гостей с условием, чтобы никто не напивался допьяна. Сам хозяин дома не часто посещал общество молодежи. Он чувствовал, что стесняет их своим присутствием, и, доверясь обещанию Клайва, оставлял друзей и уходил в клуб сыграть роббер-другой в вист. А сколько раз бывало и так, что, ложа без сна в постели, он слышал за дверью осторожные шаги сына и был счастлив тем, что его мальчику хорошо.
Глава XVIII
Новые знакомцы
Клайв презабавно рассказывал нам о питомцах Гэндиша, столь различных по возрасту и сословию, среди которых он прижился благодаря своему неизменно веселому и доброму нраву, помогавшему ему всюду, куда бы его ни забросила судьба. Он так же свободно чувствует себя в богатой гостиной, как и в общем зале какого-нибудь питейного заведения, и так же мило ведет беседу с благовоспитанной владелицей особняка, как и с разбитной трактирщицей, наполняющей за стойкой кружки своих посетителей. Скоро все до единого гэндишиты прониклись расположением к молодому Ньюкому — начиная со старшего ученика, мистера Чиверса, и кончая постреленком Гарри Хукером, который в свои двенадцать лет так проказничал и так рисовал, как не всякий в двадцать пять, а также младшим учеником крошкой Бобом Троттером, бегавшим для всей мастерской за апельсинами, яблоками и грецкими орехами. Клайв поначалу испытал немалое удивление при виде этих жалких пиршеств и того, какую радость доставляли они иным из учеников. Гэндишиты были любителями польской колбасы, не скрывали своего пристрастия к пирогам с мясом, спорили на кружку имбирного пива и отдавали долги тем же шипучим напитком. Был среди них один юнец иудейского вероисповедания, которого вся мастерская угощала, шутки ради, свиными сосисками, бутербродами с ветчиной и тому подобным. Этот молодой человек (впоследствии он очень разбогател и лишь три месяца назад обанкротился) покупал кокосовые орехи и с выгодой сбывал их товарищам. В карманах у него всегда были мелки, булавки для галстука, пенальчики, на которых он не прочь был заработать. С Гэндшнем он держался крайне развязно, и тот, очевидно, его боялся. Поговаривали, что профессор находится в довольно стесненных обстоятельствах и что Мосс-старший имеет над ним тайную власть. Когда Ханимен с Бейхемом однажды зашли в мастерскую повидать Клайва, оба были крайне смущены, узрев юного Мосса, — он сидел и срисовывал Марсия.
— Папаша знает этих господ, — сообщил он потом Клайву; его миндалевидные глаза блестели злорадством. — Зашли бы как-нибудь, мистер Ньюком, когда будете на Уордор-стрит, может, мы окажемся вам полезны (слова он произносил в нос, так что получалось "зашли бы каг-дибудь, бистер Дюкоб…", и так далее).
Этот юноша мог достать билеты почти в любой театр, и он раздавал или продавал их у Гэндиша и с упоением рассказывал про шикарные маскарады, которые посещал. Клайв немало посмеялся, встретив однажды мистера Мосса на подобном балу в алом кафтане и высоких ботфортах.
— Гей!.. Вперед!! — выкрикивал он, обращаясь к другому восточному джентльмену, своему младшему брату, облаченному в костюм гардемарина.
Однажды Клайв купил у мистера Мосса полдюжины театральных билетов и роздал их товарищам по мастерской. Когда же назавтра этот любезный юноша попробовал всучить ему другие билеты, Клайв с достоинством ответил:
— Благодарю вас за услугу, мистер Мосс, но я, когда хожу в театр, предпочитаю платить у входа.
Мистер Чиверс сидел обычно в углу мастерской, склонившись над литографским камнем. Это был неуклюжий и желчный молодой человек, вечно распекавший младших учеников, которые, в свою очередь, смеялись над ним; вторым по рангу и возрасту был упомянутый нами Макколлоп. Поначалу и тот и другой держались с Клайвом даже грубее, чем с остальными, и больше придирались к нему, — его богатство раздражало их, а щегольство, непринужденные, свободные манеры и явный авторитет у младших казались им обидными. Сперва Клайв тоже отвечал Чиверсу враждой на вражду и не давал ему спуска. Но когда он узнал, что Чиверс — сын бедной вдовы, содержит мать на те деньги, которые выручает за литографские виньетки у нотных издателей и за уроки в одной хайгетской школе; когда Клайв увидел — или так ему показалось, — какими голодными глазами следит из своего угла старший ученик за тем, как его юные сотоварищи уписывают бутерброды с сыром и сласти, — неприязнь молодого Ньюкома, смею вас заверить, тотчас сменилась сочувствием и теплом, и он стал отыскивать и, конечно, отыскал способ подкормить строптивого Чиверса, не задев его самолюбия.
Неподалеку от Гэндиша находилось, а может, и сейчас находится другое заведение, готовившее живописцев, а именно школа Баркера, которая имела то преимущество, что в ней были натурные классы со множеством костюмов и обучались здесь более продвинутые ученики. Баркериты и гэндшпиты враждовали и соперничали, как в стенах студий, так и вне их. У Гэндиша больше студентов попало в Королевскую Академию, и среди его выучеников было трое медалистов; молодой живописец, недавно посланный Академией в Рим, тоже был из числа гэндишитов. Бар-кер, напротив, ни в грош не ставил Трафальгар-сквер и зло вышучивал академическую манеру. Выставлялся он на Пэл-Мэл и Саффолк-стрит и смеялся над стариком Гэндишем и его картинами, изничтожая его англов и ангелов и разнося в клочья короля Альфреда с его лепешками. Студенты обеих школ встречались в кофейной и бильярдной Ланди, курили там и вели бурные споры. До того, как Клайв с Джей Джеем поступили к Гэндишу, баркериты брали верх в этом постоянном соперничестве двух академий. Фред Бейхем, знавший наперечет все столичные кофейни и украсивший своими инициалами двери, по крайней мере, тысячи питейных заведений, стал с некоторых пор завсегдатаем Ланди, где играл с художниками на бильярде, не гнушался обмакнуть усы в кружку пива, если ему ее выставляли, и щедро угощал других, когда бывал при деньгах; он считался почетным членом академии Баркера. А если гвардеец, позировавший для одного из героических полотен Баркера, почему-либо не являлся на сеанс, Бейхем обнажал свои мускулистые руки и крепкие плечи и становился в позу принца Эдуарда, которому Элеонора высасывает яд из раны. Потом он водил друзей на выставку и, указывая на картину, говорил:
— Поглядите на эти бицепсы, сэр! Узнаете? Это шедевр Баркера, а мускулы-то Ф. Б., сэр!
Ни в какой другой компании не чувствовал себя Ф. Б. так свободно, как у художников; его часто можно было видеть в их дымных логовах или на чердаках, где гулял ветер. Это от него Клайв узнал о том, как упорно борется с нуждой мистер Чиверс. А сколько умных советов мог при случае дать Ф. Б., сколько добрых дел числилось за этим веселым отщепенцем и на сколько еще подтолкнул он других! Наставления этого чудаковатого советчика были в ту пору жизни весьма полезны для Клайва и, как утверждает наш молодой друг, спасли его от многих и многих напастей.
Через несколько месяцев после появления в Сохо Клайва и Джей Джея школа Гэндиша стала брать реванш у соперников. Молчаливый Ридли был признан гением; его копии отличались удивительным изяществом и мастерством, а рисунки — тонкой прелестью и богатством: фантазии. Мистер Гэндиш ставил его талант себе в заслугу, а Клайв всегда с готовностью признавал, скольким обязан вкусу друга, его увлеченности и мастерству. Что касается самого Клайва, то если в академии дела его шли успешно, за ее стенами ему сопутствовал полный триумф. Он был хорош собой и отважен, его веселость и прямодушие восхищали и покоряли всех. Денег у него была уйма, и он сорил ими, как юный монарх. Он запросто обыгрывал на бильярде завсегдатаев Ланди — даже грозному Ф. Б. мог дать фору. Песня, которую он пел на веселых ужинах, славилась меж друзей, и не было для Джей Джея большего счастья, чем слышать звонкий голос друга или наблюдать, как, точно по волшебству, повинуются юному чемпиону бильярдные шары.
Клайв не был лучшим из питомцев Гэндиша. Поговаривали даже, что, ходи он в студию пешком, профессор вряд ли бы так превозносил его, так часто ставил в пример другим. Девицы Гзндиш, не скроем того, разыскали в Книге пэров родословную дядюшки Ньюкома, и Гэндиш-младший, очевидно, не без тайного расчета, сделал набросок картины, на которой, в полном соответствии с этой правдивой книгой, изображалось, как некий предок Клайва весело шествует на костер в Смитфилде, окруженный толпой мерзких доминиканцев, чьи увещания, как видно, нисколько не действуют на мученика из рода Ньюкомов. А Сэнди Макколлоп нарисовал картину на другой сюжет: цирюльник короля Эдуарда Исповедника подстригает бороду оного монарха. В ответ на эту сатиру Клайв любезно изобразил вождя клана Макколлопов, Сони Вина Макколлопа, который спустился с гор в Эдинбург и впервые в жизни с изумлением созерцает пару штанов. Такими веселыми шутками забавлялись изо дня в день молодые люди из студии Гэндиша. Всех как-нибудь да высмеивали. Кто немножко косил, того изображали со страшным косоглазием; юношу, наделенного от природы длинноватым носом, насмешники рисовали с каким-то чудовищным хоботом, а маленького иудея Боби Мосса с Уордор-стрит представили однажды в трех шапках и с мешком старьевщика за плечами. Не щадили и сгорбленную спину бедного Джей Джея, пока Клайв не ополчился на тех, кто рисовал его друга в виде ужасного горбуна, и не объявил им, что смеяться над подобным уродством — позор!
