Иосиф Опатошу - В польских лесах

— Дай мне бумагу!.. Дай перо!..

Он держал гусиное перо между пальцами, пальцы дрожали, он видел, как увеличивается листок бумаги и буквы становятся больше, поднимаются, такие синие и одновременно огненные, кружатся пред его глазами, как колеса, — колесо над колесом, колесо в колесе, обматывают кровать со всех сторон, дом начинает вертеться все быстрее и быстрее, и в сердце вдруг становится так пусто… Неужели это конец?..

Реб Иче заметил, что ребе путается, не понимает, что пишет, повторяет одни и те же буквы… Он попробовал прочитать:

— «Книга человека»…

Ребе швырнул на пол бумагу и перо и тяжело вздохнул. На губах его появилась пена. Испугавшись, реб Иче позвал служку. Ребе еще раз открыл глаза, посмотрел перед собой в пространство, потом поглядел на реб Иче, несколько раз застонал и покинул этот мир.

Когда Мордхе пришел во двор, весь Коцк уже знал о кончине реб Менделе. В городе закрыли лавки, бросили работу, отпустили детей из школы, и во всех переулках стояли люди, шептались о том, кто позаботится о его святом теле: ученики или погребальное общество?

У дома было полно людей: ни войти, ни выйти. Мордхе, еле пробившись, остановился у дверей дома реб Менделе. В комнате громко рыдали. Дети и внуки стояли вокруг кровати, где лежал покойник, прикрытый своим белым шелковым кафтаном. Ривкеле рвала на себе волосы, громко причитая. Мордхе, никогда не любивший рыданий на похоронах, теперь был доволен, ему хотелось, чтобы крики были громче, достигли небес, чтобы и там поняли, что совершена несправедливость. Душка стояла испуганная, вертела головой, вероятно, страдала оттого, что вокруг так много мужчин. Даниэль прислонился лбом к кровати и плакал. Реб Довидл суетился, распоряжался, велел зажечь как можно больше свечей, но не забывал о своих болезнях: каждую минуту вынимал из кармана жилета бутылочку, откупоривал, нюхал и вздыхал. В углу стоял реб Иче, объятый тоской, и тихо читал «Тикуней Зоар».

Родные поодиночке начали выходить из комнаты. Ривкеле увидела Мордхе и протянула к нему руки, забыв о несправедливости, которую он совершил по отношению к ней, расплакалась:

— Мордхе, что ты скажешь про наше несчастье? Мордхе?

Глаза его наполнились слезами. Он стоял беспомощно, не зная, что делать, но, прежде чем успел ответить, Ривкеле вышла. Он больше не мог устоять, он страдал оттого, что Ривкеле больше не выказывала своего недовольства, не проходила мимо него словно мимо чужого.

Из синагоги вышли члены погребального общества; разгоряченные, они вытирали лбы цветными платками и говорили все разом:

— Этим богоугодным делом займемся мы!

— Мы своего не уступим!

— Тогда суд Торы?

— Хорошо!

— Хорошо!

— Ведите себя достойно, — топнул ногой хасид. — Что это за разговоры?

— Омовением тела займутся ученики и праведники!

— Это несправедливо по отношению к городу!

— Несправедливо!

— Этим богоугодным делом займемся мы!

— Коцк не допустит!

Подошел реб Иче, жестом успокоил спорящих:

— Ш-ш, ш-ш, не спорьте! Мы бросим жребий, и кому он достанется…

— Хорошо!

— Хорошо!

Стало тихо. В комнате было слышно, как шепотом говорит какой-то хасид:

— Когда мыли святое тело проповедника, вода стала благоухать, ибо черви и тление не имеют власти над ним…

При последних словах Мордхе вдруг почувствовал, что воздух в комнате скверный и нужно открыть окно. Желание увидеть лицо ребе не давало ему покоя. Он хотел знать, осталась ли печаль вокруг глаз ребе. При этом он сознавал, что смерть все уничтожает. Он роптал, не зная, на кого и за что, вспомнил, как Моисей не хотел умирать и молил Бога, чтобы Тот не разлучал его душу с телом, с которым он был связан сто двадцать лет, а тут под белым покрывалом лежит измученное тельце, словно детское. Душа реб Менделе жила в уединении, сидела в этой заброшенной комнате с паутиной по углам, не соглашалась с устройством мира. Кроме этого слабого тела, у нее на свете никого не было. И вот набросились на тело, забрали его у души, измяли, изломали, свернули в куль и засунули под потертое белое покрывало.

Мордхе проснулся ночью, уверенный, что он только что лег. Беседа его с реб Менделе оказалась всего лишь сном. Ребе ведь умер. Мордхе в темноте оделся и вышел на улицу. Коцк спал. Только в синагоге ребе сидели его родные и близкие, они сидели над святыми книгами, дремали, тянули заунывные мелодии. Масляные фитили, мерцающие свечи слабо освещали большую синагогу.

У подставки для молитвенника сидел грузный хасид над раскрытым томом Мишны и, уткнув подбородок в сложенные руки, храпел; его седая борода, торчавшая по обе стороны подбородка, как две метелки, шевелилась. За печкой кто-то плачущим голосом читал псалмы. На скамейках у столов лежали хасиды, положив кафтаны под головы, и стонали во сне.

Мордхе на цыпочках вошел в комнату реб Менделе. Спертый воздух ударил ему в нос. Посреди комнаты на катафалке, сколоченном из досок, лежал реб Менделе, покрытый белым шелковым кафтаном. На полу горели толстые сальные свечи, валялись опилки. Реб Иче стоял у изголовья с горящими щеками и глазами, полными слез, как у маленького ребенка. Реб Довидл сидел, прикрыв глаза, и, если б не его поминутные вздохи, можно было бы подумать, что он спит. У восточной стены стояли два польских ученых-талмудиста — реб Авремл, зять покойного, и реб Генех. Они били руками в стену и читали «Тикуней Зоар».

Реб Иче посмотрел заплаканными глазами на Мордхе с таким отчаянием, что у того сжалось в горле.

В дверях появился босой Исроэл. Подошел к катафалку, отодвинул кафтан и, наклонясь, сказал покойнику прямо в лицо:

— Ребе из Коцка, твои ученики бросили жребий, чтобы решить, над какой частью твоего тела каждый из нас совершит омовение. Ребе из Коцка, твое тело смердит!

Служка и кто-то из родных ребе не дали ему кончить, подхватили под руки и вывели.

Реб Иче схватился за голову и громко зарыдал. Реб Генех подошел к реб Авремлу и спросил:

— Знаешь, чему нас учили в Коцке?

Реб Авремл раскрыл свои большие наивные глаза.

— Нас учили, что человек вечно должен помнить: он — существо смердящее.

Из окрестных местечек непрерывно прибывали подводы с хасидами. Люди стояли плечом к плечу, склонив головы, и со страхом описывали друг другу выходку Исроэла. Все были уверены, что произойдет что-то необычайное. Вдруг кто-то крикнул, что несут ребе. Плотная, как из гранита, стена людей со стоном раскололась, распалась, и со всех сторон раздалось:

— Дайте дорогу!

— Дайте дорогу!

— Освободите место для несущих гроб!

— Они идут!

Что ни шаг менялись несшие гроб, дабы все близкие могли коснуться святого тела; они же принимали «записочки» и клали их на крышку гроба.

Микве не была видна. Люди стояли вдоль стен, висели на оконных рамах, на крыше, держались за трубы, ссорились из-за места, говорили о заслугах каждого, кто принимал участие в омовении тела:

— Такая честь!

— Вероятно, он заслужил!

— В погребальном обществе есть более благочестивые евреи, чем Мойше-скорняк!..

— А если он скорняк, так что?

— Лейзер-виноторговец хотел дать ему сто злотых за эту честь…

— Вы слышите?

— И он не хотел продать, хотя Мойше — бедный человек!

Микве была до того набита народом, что гасли свечи. Десять приближенных стояли вокруг покойника, имея долю в его теле, члены которого символизируют горние миры. Служка, реб Файвуш, вызывал их по одному:

— Реб Иче, совершите омовение святой головы цадика! Реб Генех, совершите омовение правой руки, реб Мойше-скорняк — левой, цадик из Пшисхи…

Когда принялись за омовение, кто-то начал читать праздничную молитву «Алель». Все подхватили. Люди задирали головы, руки, и, если бы на них были талесы, можно было бы подумать, что целая община читает заключительную молитву Судного дня — неилу.

Потом вдруг все стихло. Слышно было, как спорили у микве. Чтобы расслышать, о чем идет речь, толпа становилась на цыпочки и навостряла уши:

— Вода слишком низко!

— Окунуть в воду стоя нельзя!

— А надо осуществить омовение по всем законам!

— Пусть реб Иче опустит в воду голову святого праведника!

— Ребе может сам окунуться! — сказал реб Иче уверенно. — «Святые сильнее после смерти, чем при жизни».

Народ вздрогнул при этих словах, рванулся вперед, люди начали шептаться:

— Что ты скажешь?

— Чудо?

— Чудо!

— Совершилось чудо!

— Вода поднялась выше головы реб Менделе!..

— И ребе погрузился для омовения?

— Об этом же и говорят!

— Кто постигает их пути?

— Чудо из чудес!

Вокруг открытой могилы хасиды сплели из рук двойную цепь. Сухой снег одел кладбище в белый наряд. Беспомощно стояла семья ребе, обессиленная рыданиями. Только одна Темреле взывала к усопшему, вскидывая вверх свои красивые ладони. Широкие рукава обнажали ее белые, белее снега, руки, и они рвались к могиле.