разбойников. Обернулась ко мне: что, соскучился?
Вот что это? Даже сейчас, вспоминая, всего выкручивает, как мокрую тряпку. Ревность? Которую, кажется, никогда до нее испытывал. К телу? Но чувство было, что не ее брали, а и меня вместе с ней, нераздельно, и все кончено.
Ладно, выдохни. О чем я говорил, о лесе? В фейсбуке есть индийское сообщество любителей дикой природы, фотографы, двести тысяч участников, помешанных на заповедниках. Однажды я предложил там совместные вылазки в джунгли, реальный опыт. И – гробовая тишина, ни одного желающего.
Праба спрашивает меня: ем ли я верблюдов в Германии? Да, обычно по верблюду в день. Но курю их, не ем.
Вчера перед сном записал вдруг:
Ты у меня одна, бродячая, говорю я душе,
как собака, которую подкармливаю собой.
Смотрит в глаза: отведи, мол, меня домой.
Ну вот, думаю, опять начинается.
Совершенно непонятно, куда теперь жить,
когда мир с людьми отошел, как воды.
Ни роженицы, ни младенца. Просто годы
на песке подсыхают, как водоросли.
Что-то там Платон говорил об этом «вдруг», с удивлением его разглядывая. Не вдруг, конечно. Как-то весь день поднывало там… под ложечкой жизни. Пока приплясывал от ее радостей.
А сегодня утром с местным хлопцем поехал на мотоцикле за край людской – домик присматривал для отшельничества. Умеренного. Нет, пока не готов – ни я, ни домик.
Считал перед сном – не слонов, а сколько раз ходил с Таей и без нее в джунгли. Только те походы считал, когда надолго и с риском не вернуться. Где лес полон тигров, медведей, слонов, змей… Около ста таких походов получается. Как же мы уцелели? Ни царапины. Там, куда никто не суется, да и запрещено. Каждый год тысячи погибших и бог весть сколько искалеченных. Тая, при всей ее смелости, порой срывалась в панику, правда, собранную, сжатую внутри в пружину. Как-то сказала: не так погибнуть страшно, как быть искалеченной. Думаю ли об этом? Нет. В лесу – нет.
В первой нашей Индии, когда оказались в Боре и шли вдоль озера по заповеднику, увидели заброшенный деревянный настил на дереве с полусгнившей приставной лестницей. Лесники сделали когда-то для наблюдений. Мачан называется. Такие и крестьяне мастерят на краю деревень, охраняя огороды от диких животных. Давай, говорю, заночуем на этом дереве в мой день рождения, отметим? С утра Тая сходила к рыбацким лодкам, купила рыбу, приготовили праздничный ужин, уложили в рюкзак, взяли в домике Сурии большое теплое одеяло с нелепым изображением тигра, и к закату были у дерева. Нарвали травы, застелили, как могли, этот куцый полуразваленный деревяный настил в невысокой кроне в трех-четырех метрах от земли. Поглядывали сверху на лестницу – сможет ли взобраться по ней медведь или леопард. Благо, слонов в этом лесу не было. Тихо праздновали в ночи в самом сердце тигриного заповедника, изредка светя фонарем во тьму под нами и вокруг, наполнявшуюся ночной жизнью, ища вспыхивающий в луче отраженный свет глаз зверей. А потом она спала – тихонько, на жестком, кривом, проломленном настиле, а я полночи ворочался и затихал, глядя на нее, спящую, но на мгновенье открывавшую глаза, чувствуя мое дыханье у ее лица. Деревце, и мы в нем. Не на земле, но и не в небе. В раю, но и в изгнанье, одновременно. И незримый лес, ставший нашей кожей. И тигр, укрывший нас. День рожденья. А наутро подошел нильгау, высокий, небесный, как будто плывший над землей, замер, и долго смотрел на нас, просунув голову в листву. Потом отошел и через несколько шагов снова замер, спиной прислушиваясь. Эй, тихо позвал я, эй, дядя всего земного… Он обернулся через плечо, и так и остался – на веки вечные.
Свеколка тертая – почти как наша. Щепоть бирьяни, потом листик гоби, и свеколку вослед, самое то.
Дуновенье, полслова – и нет ни домика на дереве, ни волшебного леса, ни этих двоих. Рай, как слеза, стекает по щеке от соринки в глазу.
Как-то в глубинке Кералы, проводя ночь с магами тейяма, решил пройтись через джунгли к необычному храму, о котором намекнул один из участников этого ритуала. И вот босиком, без фонаря иду по едва заметной тропе. Где-то на полдороге встречаю человека, с которым у меня во тьме происходит разговор, хотя разговором это трудно назвать – его английский все время сбивался на местный малаялам. Он пытался рассказать историю этого храма. Жил король, и все у него было – и ум и молодость, и красота и богатство, и власть. Не было лишь той единственной, которую бы назвал женой. Едут гонцы во все концы королевства с тремя вопросами для возможной невесты. И возвращаются ни с чем, вернее, с убогими ответами. И вот однажды донесли королю, что есть одна – необычайной красоты и ума девушка, но живет она в стороне от людей. Посланы к ней гонцы. На два первых вопроса она ответила так, что у короля земля ушла из-под ног от счастья, а на третий… Тут он замялся, не зная, как перевести это слово, сказав, что английское «секс» не передает его смысл. Онемел король, услышав ответ, и в гневе приказал публично изгнать ее из королевства. И вот она, отверженная, опозоренная, идет по лесу дни и ночи, не разбирая дороги, раскладывает костер и стоит над ним, клонясь к пламени. Это видит издали один крестьянин, и, почувствовав неладное, спешит, пытаясь спаси ее, но не может подойти к огню – как воздушная стена перед ним, за которой она сгорает в огне. Крестьянин приходит в себя, растерянность и страх, что отныне карма его непоправимо омрачена. И тут возникает перед ним Шива, и говорит: иди домой, не волнуйся, все у тебя будет хорошо, она бессмертна.
Шакти, наверно, думаю я, идя дальше в темноте, и жалею, что не все понял в его речи. Храм стоит в перелеске, никого на подворье, в проеме двери возникает монах, говорит шепотом, что вход только для индусов. Я знаю такие храмы, их не много, но есть. В Гурваюре, например. И уж было повернулся уйти, но что-то меня остановило – то ли его лицо и свет, идущий из глубины храма, и лес вокруг с луной над ним… Говорю ему так же тихо: а ты не торопись, посмотри на меня внимательно. Смотрит, молчим. Он делает шаг в сторону и говорит: проходи.
Да какой из меня индус, в тот приезд Индия с меня просто снимала кожу и выводила из дома. Хорошо, если за руку.
Ранголи рисуют женщины и дети у порогов домов на рассвете. Мел сыплют из кулачка тонкой струйкой,
