же она и так сказала больше, чем нужно.
Ободренный молчанием дочери, господин д’Эгрфейль ораторствовал теперь один: — Ну, хорошо, но до каких же пор ты будешь ждать? Если он в Дюнкерке… Он в Дюнкерке? Эвакуация закончится в самый короткий срок… но нельзя поручиться, что все попадут в Англию. Еще две недели тому назад в Париже со дня на день ждали немцев. К счастью, они повернули к морю. А теперь дело ясное. Если только они не вздумают погрузиться на свои резиновые лодки и захватить Лондон! То, что было возможно две недели тому назад, когда мы еще располагали армией Бланшара, еще более возможно сейчас, когда мы ею не располагаем… А англичане, гуд бай, англичане! Но подумай хорошенько, ведь всего можно ждать. Придут немцы, ты как-нибудь устроишься, ты у нас девочка умная. Но перед их приходом будут опасные моменты… если армия отступит, правительство… В таких округах, как шестнадцатый, могут быть грабежи, кто поручится? Ты носишь достаточно известное имя, так что рассчитывать на любезность рабочих тебе не приходится!
Сесиль уже знала все эти соображения, слышала их сотни раз от разных людей. Она думала о Жане. Представляла себе загнанные к морю, окруженные неприятелем части, предмостные укрепления, морские бои… Нет никакой надежды, чтобы Жан вернулся. А отец толкует что-то о рабочих. И никакой возможности что-нибудь объяснить ему, никакой.
— Боже мой! — воскликнул д’Эгрфейль. — Уже половина двенадцатого, мне необходимо попасть в банк до перерыва. К сожалению, не могу с тобой позавтракать. Хочешь, я заеду к тебе около четырех, может быть, ты еще передумаешь?
* * *
Филипп Борман позвонил министру, чтобы условиться о свидании. Секретарь ответил, что господин министр примет господина Бормана в два часа. Филипп был в каком-то упоении с тех пор, как носил при себе эту бумагу. Рассеянно работал в лаборатории. Изабелла сердилась, и, как всегда в подобных случаях, дело кончилось ссорой с Франсуазой. Но ясно, Филипп в восторге. Он, видите ли, возомнил себя чуть ли не участником переговоров. — Запомни, ты просто курьер, — сурово сказала Изабелла. Но Франсуаза заступилась за Филиппа: — Что ты говоришь, опомнись! Ты видела декларацию? — Да, Изабелла видела декларацию. Но не Филипп же ее писал.
Словом, сегодня в два часа у него свидание с министром.
В половине второго началась тревога. Парижане уже начали привыкать к тревогам. Например, бомбежка в прошлый четверг… — Вы не можете идти, Филипп! — заявила Франсуаза. Филипп расхохотался. Но ведь во время тревоги не разрешается ходить по улицам. Да ничего, скоро кончится. Однако… На сей раз дело приняло серьезный оборот. Первая настоящая бомбежка Парижа. По телефону Филиппу ответили, чтобы он ни под каким видом не приходил. Во время тревоги вход в министерство воспрещен.
На этот раз бомбили не только Парижский район, как в прошлый четверг: сейчас бомбили самый Париж. Шестнадцатый округ, заводские районы… Булонь-Биланкур. Пятнадцатый округ. Первый округ. Бомба попала в Тюильри. Бомбили пригороды… Тысяча восемьдесят четыре бомбы. Газеты вынуждены были сообщить о жертвах: двести пятьдесят четыре человека убито и шестьсот ранено. Согласно официальной версии. Министры отправились в пострадавшие кварталы навестить раненых, выразить соболезнование родственникам убитых.
Когда, наконец, под вечер Филипп Борман явился в министерство общественных работ, ему сказали, что господин министр только что отбыл в атлантические порты и вернется лишь послезавтра, в среду. Лучше прийти в четверг, 6-го числа, утром.
В тот же день представителя военно-воздушных сил в ставке главнокомандующего в Венсене попросили забронировать на послезавтра самолет для господина Пьера Кота, на котором он отправится в Москву через Стамбул. Эта просьба вызвала в Венсене некоторый переполох. Должно быть, какое-нибудь недоразумение. Разве переговоры не отменены? Но так или иначе, сам Поль Рейно сказал Пьеру Коту… Хорошо, хорошо, посмотрим, что можно сделать.
В четыре часа дня Дени д’Эгрфейль сидел в подвале на улице Сен-Сенош вместе с мадам Гоцци, — лирическое сопрано, — и, само собой разумеется, опоздал на авеню Анри-Мартен. Но, поскольку ходили слухи о бомбежке шестнадцатого округа, господин д’Эгрфейль, пообедав с мадам Гоцци, решил уехать из Парижа только во вторник утром (заночуем в Ангулеме… в конце концов, даже еще приятнее) и, сказав своей даме, что еще вернется, заехал к Сесиль в девять часов вечера.
Дом был погружен во тьму. Господин д’Эгрфейль потряс дверь. Молчание. У консьержки он узнал, что госпожа Виснер внезапно решила уехать и в семь часов вечера укатила вместе с детьми и Эжени на машине в Конш, где находится на излечении брат горничной, там обучают инвалидов, м-сье, должно быть, слышал…
Нет, это уж слишком!
* * *
Бомбы рвались где-то рядом с авеню Анри-Мартен, и Сесиль поняла, что на этот раз дело нешуточное. К тревоге за Жана, терзавшей ее весь день, примешался страх за детей. Сесиль сама отправилась за ними в школу, где они все время просидели в бомбоубежище. Малыши до того боялись бомбежки, что госпожа Виснер, уезжая из Парижа, не испытывала теперь особых угрызений совести. Она, эгоистка, хотела остаться в Париже, чтобы скорее получить известие от Жана. Но имеет ли она право подвергать опасности Монику и Боба, за которых отвечает перед их матерью? При каждом новом разрыве бомбы Ивонна в тюрьме, должно быть, думает, что именно вот этой бомбой убило ее малышей. Если заехать по дороге в Ормевиль повидаться с Ватреном и Ядвигой, почти не надо делать крюк, и, во всяком случае, машина придет раньше письма. Может быть, они даже переночуют у Ватренов, хотя вряд ли удобно вваливаться в чужой дом целой оравой… Так или иначе, ночью на шоссе нет движения, и от Ормевиля до Конша всего семьдесят — семьдесят два километра. Можно при желании остановиться в Манте, в гостинице «Королевский олень», и выехать оттуда только утром, в зависимости от самочувствия детей.
Этот последний вариант Сесиль решила принять. Как наименее утомительный. Боб чувствует себя превосходно, а вот Моника из-за бомбежек совсем разнервничалась. Все время говорит о своем папе. Боится, как бы с ним чего-нибудь не случилось.
Когда Сесиль выехала из Парижа, ее тревога вдруг сменилась безнадежной уверенностью: Жан погиб, чудес на свете не бывает. Жан погиб. Ведь все в жизни всегда идет только к худшему. Когда человек не желает обманывать себя насчет того или иного события, он предпочитает воображать худшее. Хотя бы для того, чтобы с горьким удовлетворением убедиться в своей прозорливости. Итак, немцы войдут в
