Ну, и начал я ему, и так это у меня складно вышло, как, примерно сказать, проповедь или митинг там первейший. Жил, говорю, был, на свете один мудрец – не тебе, неучу, чета –Дарвиным прозывался. Был он партейным или нет – доподлинно не знаю, только сознательности чрезвычайной и в рассуждениях своих до точки дошел. Так тот учил, что никаких таких Богов, Христов и Матерев Божьих отродясь не было, а кажинный человек, и баба тоже, от обезьяны превзошел. А ты – Адам, Адам, балда! Немного сумнительно: из чего же обезьяна превзошла? Ан и тут у его соответственный параграф имеется: а обезьяна превзошла от еще меньшей животной – крысы, например, крыса – от мухи там какой, муха –от микробы воздушной. А он как прыснет, Митька-то.
– Чего, говорю, ржешь, дуралей?
– А микроба?
– Что – микроба?
– А микроба, – спрашивает, – из чего превзошла?
– А микроба, – объясняю, – вечно, испокон веков плавала в воздухе, кислород, – говорю, – земное притяжение.
– Брешешь, – кричит, – сукин сын! Микроба от другой животной превзойти не могла –махонькая она оченно. В отношении того, что вечно, тоже брешешь, потому как всякая тварь свое рождение и конец имеет. Значит – Бог. Засыпался Дарвинов твой, должно, от митингов. Да и ты, – смеется, – хошь и партейный, коммунист, а тоже в тебе чердак лопнувши.
Оченно обидно мне стало от этих самых слов – партии я был приверженный и завсегда мне такое непонимание моментов в груди ударяло. Но – ничего, виду не подаю, спокойненько так вынимаю с кармана книжонку Госиздата «Кто и зачем выдумал бога?». Такая понятная была книжонка, што дите малое и то сразу в разумение войдет. К тому же буква была большая, четкая, а на обложке поп с плеткой, заместно кадила, изображен.
– На, – говорю, – прочитай, благодарить будешь.
Так што-ж вы думали? Повертел, повертел книжонку-то, перевернул два-три листка, послюнил да и бросил на стол. Тут уже взорвало меня, будто порохом.
– Ты чего, – кричу, – бесишься? Чего книжку-то бросил?
– Не надлежит мне, – говорит, – книжков таких читать.
– Почему не надлежит?
– А потому не надлежит, – отвечает Митька, – то, что Бог на ей, на книжке, значит, с
маленькой буквы напечатан.
– На кой черт, – говорю, – с заглавной буквы печатать, коли и Бога твоего нету?
– Ну, – говорит, – есть ли Бог или нету – так это я сам знаю и ты против этого не моги говорить, потому как теперь свобода веры, да только как же так: меня, возьмем, или тебя или собаку там первую, скажем – Жучку, с заглавной буквы писать, а Бога – с маленькой?
Плюнул я тогда на него.
– Бессознательный ты, – говорю, – Митька и есть. Божественный, – говорю, – и безнадежный элемент. И, вспомни мое слово, пропадешь задаром, ни за что сгинешь!
Балда!
2В скорости расстался я с Митькой. Ушел с квартиры, где работали. Порешил я по торговой части пуститься – с детства большую склонность к этому имел. Сперва по кооперативам околачивался, за одно с другими товарищами из комячейки нашей фабричной. Не ндравилось мне там – все обчественное и обчественное, а твой интирес – в стороне. Никакого, скажем, тебе размаху нету, так – переливание с пустого в порожнее.
Одначе прострадал я в кооперативе што-то больше году, руку свою по разным торговым коммерциям набил здорово и ушел оттедова, благо тут свобода частному капиталу вышла. Начал по хозяевам служить, в продуктах питания больше.
Оно точно. Хошь и не кооператив дурацкий, а магазинчик настоящий, частный, а все – не твой собственный: хозяйский глаз так и ловит тебя, так и ловит, подлец. Одно могу сказать: честный я был до удивительности, сознательности содержал себя, партейный к тому же и на счет разных там махинаций с хозяйским добром – ни-ни.
Говорит, мне, правда, купец один, хозяин продуктов:
– Воруешь, должно, малый, во всю: што ни месяц – костюм на тебе новый!
Да только я таких обидных слов на веру не брал: пусть болтает, думаю, – классовое непонятие и бессознательность на буржуазной платформе!
Прошло это месяцев так шесть или восемь, глядь – оборот собственный составился. Смотришь – там процентик, там недовес, там удача какая, – а капитал все растет, нарастает. Оно правда, капитал – дрянь, широко с ним не размахаешься, а все ж – приятно, потому земля у тебя под ногами, а не программы там разные мужицкие. Видно, пора собственные продукты питания заводить, да одному не под силу – деньжат маловато. Один критический выход из положения – жениться.
Когда я еще на одной квартире с Митькой жил, была там у меня девка одна, наша, фабричная. Помню, возился я с ней долго, даже жениться обещал. Только из соображении капитала, чтобы, значит, магазинчик соорудить совместно, неподходящая она была статья: дура первейшая и акромя юбки – ничего.
Начал я тут искать среди своих, лабазников и продуктщиков разных. Можно сказать, всю душу выворотил искательством этим самым, мысли такие в голове ходят: с одной стороны, вроде, соглашение с мелко-буржуазным стихием получается, а с другой – должон я или не должон торговле способствовать, разруху государственную изничтожать, ежели товарищ Ленин торговать приказал?
Повезло мне у купчишки одного – на Сенном рыбой занимался, – нашлась дочка завалящая. Годов ей так под тридцать и морда такая, что в три дня газетами не обклеешь, а финанс – в самый раз: пять тысяч и все золотом, акромя благородной обстановки. Как узнала, что нашелся такой предмет – руками и ногами за меня ухватилась, с нашим превеликим удовольствием: я не то што мужик там какой необразованный, а человек торговый, сознательный, в комячейке завода товарищам своим господина графа Толстого в подлиннике читал, да и лицом пригож.
Дело обкрутили быстро. Венчание было как в первых домах: хор архирейский, на дамочках – все шелк да атлас старорежимный, приятными помадами так и прет, свечей чертова уйма, шафер невестин – настоящий князь. На душе – умилительтно так. Еще помню отец Василий – седенькие такие – спрашивали:
– Не обещался ли кому?
– Нет, – говорю, – батюшка, не обещался! – Потому, ежели и была девка та, то какая ты невеста, коли приданного нету?
Повенчали это нас, проздравляют все. Князь даже руку жене моей поцеловал – условие такое было. Глядь – Митька. Такой, как и был, обшарпанный, только, будто похудевши малость и бородой зарос. Тоже, шпана, подходит, проздравляет. А я стою, как куман , – еще подумают, што сродственник какой!
– С законным браком, – говорит, – только как же насчет обезьянов?
– Каких таких обезьянов, – спрашиваю. – Ты што, пьянь, што ли?
– А таких, – говорит, – што от мухи превзошли. Дарвинов там еще, микроба…
– Пошел вон! – кричу, – у людей такой высокоторжественный день, а ты ругаться сюда? Храм Божий микробой своей осквернять? Пошел вон, сволочь!
А он как задрожит весь – вот балда!
– А, – кричит, – теперь и храм Божий нашелся для тебя и осквернять! А тогда и Бога не было, и бессознательный я, и книжки всякие непотребные!
И – ну на меня с кулаками лезть.
– Обманщик ты, – кричит, – и есть! Честных людей обмануешь и вот супругу свою, не знаю, говорит, имени-отчества. Прохвост, – кричит. – И партия твоя вся такая. Только штобы, – кричит, – шкуру с нас драть, да в карамн свой, в карман побольше! Погибели, – кричит, – на вас нету!
Помутилось все в глазах у меня от обиды. Стою сам не свой, што делать – ума не приложу: то ли бежать прямо с церкви и заявить кому следует, што вот, мол, нашелся такой контрреволюционный элемент, по городу бегает и Бога распространяет, то ли при всех загнуть ему в морду да так, штобы всю жизнь помнил, стерва.
А потом подумал, подумал да и простил его, а князю объяснил, что Митька этот самый –сумасшедший, с больницы Николая Чудотворца сбежал намедни.
Да и как было не простить? Человек он бессознательный, на антирелигиозных фронтах не был, не понимает – што к чему, и не виноват, что Господь Бог его разума лишил.
Балда!
(Либавское русское слово. 1923. 10 августа. № 176)
Уже голубыми сумерками налилась комната и часы, такие дряхлые, смешные часы, с заржавевшим маятником и надписью на пыльном циферблате «Ле рой а Париж», прохрипели шесть, когда Одя взобрался на стул и сказал тоненько, положив голову на пухлые, будто перевязанные, руки:
— Расскажите что-нибудь. Только, чтобы правду. Одя сказок не любит. Сказки, они глупые и никогда не бывают в жизни. Да. Я рассмеялся:
— Откуда ты это взял? Смотри, философ какой!
Мальчик нахмурил брови и сделал лицо серьезное-серьезное, как у взрослых.
— Одя знает, мама научила. Она умная, мама. Она говорила даже, что у нее были свои лошади в Москве, целых три, и все живые. Только Одя не верит этому.
