Но, может быть, мы несколько сгустили серые и черные тона, несомненно характерные для настроения и нравов эпохи. Люди, собравшиеся на рыночной площади Бостона, не унаследовали пуританскую мрачность от рождения. Они были уроженцами Англии, и отцы их знали солнечное богатство елизаветинской эпохи, когда жизнь всей Англии отличалась таким ярким великолепием и весельем, каких никогда не видел мир. Если бы обитатели Новой Англии следовали своим врожденным склонностям, они должны были бы ознаменовывать все события общественного значения кострами, пирами, роскошными зрелищами и торжественными шествиями. Во время праздничных церемоний они могли бы сочетать мирные развлечения с торжественностью, украсив сверкающей фантастической вышивкой пышную мантию, в которую нация облачается по случаю таких событий. В том, как праздновался первый день политического года в пуританской колонии, можно было уловить тень подобной попытки. Бледным отражением еще не забытого великолепия, бесцветным и слабым подражанием тому, что наши предки видели в гордом древнем Лондоне не только во время коронации, но и при въезде лорд-мэра, было ежегодное торжество, которым они отмечали избрание судей на должности. Отцы и основатели государства — сановник, священник и воин — считали своей обязанностью в день торжества принять важный и величественный вид, какой с древних времен считался подобающим лицам высокого положения в обществе. Все они явились для участия в процессии, которая должна была пройти перед народом, желая придать таким образом необходимое достоинство правительству, столь недавно созданному и еще не возвышенному традицией.
В этот день простому люду разрешалось отдыхать от тяжелых и упорных занятий ремеслами, занятий, в иное время казавшихся неразрывно слитыми с религией. Однако пуританские празднества мало походили на народные гулянья в Англии царствования Елизаветы[90] или Иакова: здесь не было ни грубых забав в виде балаганных представлений, ни бродячего певца с арфой, исполнителя старинных баллад, ни скомороха с танцевавшей под музыку обезьяной, ни фокусника с трюками, похожими на колдовство, ни веселого петрушки, потешавшего толпу своими прибаутками, может быть столетней давности, но все еще не утратившими своей силы, так как они проникали до самых истоков безобидного веселья. Против всех таких мастеров увеселения были бы приняты суровые меры по воле не только закона, но и общественного мнения, которое придает закону его жизненность. Тем не менее на большом честном лице народа играла, правда суровая, но широкая улыбка. Не было недостатка в спортивных состязаниях, в которых поселенцы когда-то принимали участие на сельских ярмарках и лужайках Англии и которые считали необходимым сохранить на новой земле, потому что эти игры развивают храбрость и мужество. То тут, то там на рыночной площади происходила борьба по корнуэлским и по девонширским[91] правилам. В одном углу шла дружеская схватка на дубинках. Но наибольший интерес привлек бой, начавшийся на помосте у позорного столба, уже не раз упоминавшемся на наших страницах. Противники сражались, имея в руках щит и палаш. Однако, к большому разочарованию толпы, это зрелище было прервано вмешательством судебного пристава, который не мог допустить такое посягательство на величие закона, как осквернение одного из посвященных ему мест.
В общем не будет преувеличением утверждать, что если сравнить пуритан, в смысле умения устраивать праздники (они ведь тогда проходили лишь первую стадию безрадостного бытия, а отцы их еще умели веселиться), с их потомками, даже столь далекими, как мы, это сравнение будет в их пользу. Их непосредственное потомство, поколение, следовавшее за первыми иммигрантами, отличалось самым черным оттенком пуританизма и так омрачило лик нации, что всех дальнейших лет не хватило на то, чтобы он мог проясниться. Нам еще предстоит вновь обучиться забытому искусству веселья.
Картина рыночной площади, хотя здесь преобладали унылые серые, коричневые и черные тона одежды выселенцев из Англии, все же оживлялась некоторым разнообразием оттенков. Индейцы в размалеванных красной и желтой краской странных нарядах из искусно вышитых оленьих шкур, с ожерельями из раковин, украшенные перьями и вооруженные луками, стрелами и копьями с каменными наконечниками, стояли группой в стороне, и лица их выражали такую непоколебимую угрюмость, какой не могли достигнуть даже пуритане. Но какими странными ни казались эти дикари, все же не они были самыми дикими на празднике. Первенство, по справедливости, принадлежало матросам прибывшего из Караибского моря корабля, которые сошли на берег, чтобы посмотреть торжества в честь дня выборов. Это были отчаянные головорезы с опаленными солнцем лицами и огромными бородами; их широкие короткие штаны закреплялись на талии поясом с золотой, но грубо сделанной пряжкой, за которым всегда торчал длинный нож, а иногда и шпага. Из-под широкополых шляп, сплетенных из пальмовых листьев, сверкали глаза, которые даже при благодушном и веселом настроении их обладателя сохраняли зверское выражение. Без страха и совести они нарушали все правила приличия, которым подчинялись остальные; они курили табак под самым носом у судебного пристава, хотя каждая затяжка обошлась бы горожанину в целый шиллинг, и в свое удовольствие попивали вино и водку из карманных фляг, которые охотно предлагали глазевшей на них толпе. Подобные послабления замечательно характеризуют несовершенную мораль того века, который мы называем суровым: морякам прощали не только их выходки на берету, но и гораздо более отчаянные дела в их родной стихии. Моряка того времени сейчас признали бы пиратом. Нет никаких сомнений, что, например, матросы корабля, о котором идет речь, хотя их и нельзя было назвать худшими образцами этого класса, говоря современным языком, были виновны в подрыве торговли с Испанией, за что им пришлось бы поплатиться головой в нынешнем суде.
Но море в те далекие времена вздымалось, бурлило и пенилось как ему хотелось, повинуясь только буйному ветру, и законы человека почти не имели силы на его просторах. Морской разбойник, при желании, мог бросить свой промысел и тотчас стать на берегу честным и набожным человеком, да и в самый разгар его удалой жизни никто не считал предосудительным вести с ним торговые дела или поддерживать знакомство. Поэтому пуританские старшины в черных плащах, накрахмаленных воротниках и остроконечных шляпах лишь снисходительно улыбались, замечая шумное и грубое поведение веселых моряков; а когда такой почтенный гражданин, как старый Роджер Чиллингуорс, появился на рыночной площади, дружески беседуя со шкипером сомнительного судна, это не вызвало ни удивления, ни осуждения.
Пышно разодетый шкипер, несомненно, был самой заметной и самой блестящей фигурой в собравшейся толпе. Его одежда была украшена множеством лент, а шляпу, сверкавшую золотым галуном и окаймленную золотой цепочкой, увенчивало перо. На боку висела сабля, а на лбу горел сабельный шрам, который, судя по прическе шкипера, он скорее выставлял напоказ, чем скрывал. Житель колонии вряд ли посмел бы показаться на людях в таком наряде и с таким самоуверенным видом: судьи подвергли бы его суровому допросу и, наверно, присудили к штрафу или тюремному заключению, а может быть, и посадили в колодки. Что же касается шкипера, то для него этот наряд казался таким же естественным, как для рыбы — ее блестящая чешуя.
Расставшись с лекарем и бесцельно шатаясь по площади, шкипер бристольского судна приблизился к тому месту, где стояла Гестер Прин, и, узнав ее, не преминул к ней обратиться. Как обычно, возле Гестер образовалось небольшое пустое пространство — нечто вроде волшебного круга, за черту которого никто не отваживался переступить, — хотя совсем рядом люди теснились, толкая друг друга локтями. Это было наглядным проявлением того нравственного одиночества, на которое алая буква обрекла эту женщину частью по ее собственной сдержанности, а частью — вследствие инстинктивной, хотя теперь уже не такой враждебной отчужденности людей. На этот раз такая отчужденность оказалась весьма кстати: она позволила Гестер и моряку поговорить без риска быть услышанными; а репутация Гестер Прин в глазах общества настолько изменилась, что даже самая уважаемая а городе за свое целомудренное поведение матрона не могла бы вести подобный разговор с меньшей опасностью стать предметом сплетен.
— Знаете, миссис, — сказал моряк, — мне придется приказать помощнику, чтобы он приготовил еще одну койку, кроме заказанных вами! На этот раз нам не страшны ни цинга, ни морская болезнь. Вот только боюсь, как бы наш корабельный лекарь вместе с этим доктором не обкормили нас лекарствами да пилюлями, тем более что на борту у нас полно аптечной дряни, которую я выменял на испанском судне.
