проснуться?" — удивился он.
Правда, в Беднове есть немало людей, бодрствующих по ночам ради спасения своих семей от голода или с вечера и до утра беспокойно ворочающихся на постели, в страхе за завтрашний день, обещающий приход кредитора с судебным приставом для описи или продажи с аукциона… Но господин Финкельман с такими людьми ничего общего не имеет: кредиторы его не пугают, призрак будущего тоже, хоть брось он теперь же все свои дела да сиди сложа руки до последнего издыхания. Отчего же это он проснулся среди ночи?
А ночь такая темная и черная, точно из небесных хлябей пролились на землю чернильные потоки, и кругом такая мертвая, кладбищенская тишина.
"Что бы это со мною вдруг стало?" — не перестает он удивляться.
Он чувствует тяжесть в голове и дрожь во всем теле.
"Уж не болен ли я?" — в ужасе думает он.
Но он всегда отличался крепким здоровьем. Один только раз, еще в детстве, он заболел от испуга, а с тех пор не знал никаких недугов.
"У себя ли я, дома, на своей постели?" — нашло на него вдруг сомнение.
Он пробует ощупать правою рукою стену, но… стены нет! Правая стена перешла налево… Ужасно!
— Ведь вот — подушки; я лежу на них, как всегда, а стена всегда у меня справа… Не сон ли это?
Но это не сон: он владеет всеми своими чувствами. Правда, открытые глаза его ничего не видят, но это потому, что кругом непроглядная тьма; он ничего и не слышит, — но что услышишь в этой мертвой тишине? Он прикусывает зубами нижнюю губу и ощущает легкую боль; он пробует высвободить одну ногу из-под одеяла — нога холодеет… Что же это — стена вдруг перешла справа налево?! Это пугает его.
"Сегодня со мною случилось какое-то несчастье, — я не сомневаюсь в этом… Недаром кружится у меня голова и точно свинцом налита она, недаром я весь дрожу от тайного, неведомого страха".
Сердце не обманет: он чувствует, что где-то глубоко-глубоко в этом сердце таится та причина — то случившееся с ним несчастье; но его память, это черпало, достающее все из душевных глубин, не способна на этот раз к работе и плохо исполняет свою обязанность.
Но это несомненно: с ним случилось несчастье, и он забыл только какое именно.
Но забыл-то отчего?
Ему часто случается забыть что-нибудь и ждать, пока это забытое само не придет на память; но в таких случаях "из головы выходит" только название, имя, которое и "вертится у него на языке", а теперь он забыл все — все, что было, что произошло, — самый факт.
— Быть может, "она" огорчила меня?
Но он спешит отогнать эту недостойную мысль.
Она — его душа, его жизнь!
Она теперь спит, конечно.
Финкельман припадает одним ухом к подушке, чтобы прислушаться к ее дыханию, — напрасно: ничто не нарушает мертвой тишины; он слегка приподнимает свою отяжелевшую голову, чтобы вглядеться в темноту, напрягает усталые глаза и силится рассмотреть ее на ее постели, — снова напрасно: только неясное, тусклое пятно какое-то белеет и дрожит перед ним в мрачном пространстве.
— Ужасная ночь… — шепчут его губы. Он подавляет звуки своего голоса, чтобы не разбудить ее: если действительно случилось несчастье, то чаша, конечно, и ее не минула, — зачем же лишит он ее целительного бальзама благодетельного сна, дающего забвенье и покой?
— Пусть себе спит спокойно, невинная голубка!
Она что-то не совсем здорова… Бог знает, что это с нею! Для него она загадка. Ее снедает какой-то внутренний недуг; какая-то неведомая тоска давит ее… Да, его жена — непонятная для него тайна… Прежде, еще невестой, она была весела и беззаботна, как резвая птичка; да и долго потом, после их свадьбы, в ней играло и переливалось жизнерадостное чувство, вызывая чудные мелодии в его собственной душе. Но вдруг умолкла песня, улыбка исчезла с ее лица, и это лицо осунулось, изменилось, потемнело; опустившиеся и уже больше не поднимавшиеся длинные ресницы скрыли чудный блеск ее лучистых глаз, а белый, светлый лоб заволокла скорбная тень… Он тщетно умолял ответить на тревожные вопросы: "Что тебе, Мария? Что с тобою?" — "Ничего, — отвечала она, — ничего…"
С тех пор на ней лица нет, с тех пор она — олицетворенная тоска, живой образ его покойной матери…
"Но ведь моя мать, — думает он, — была несчастная, больная, забитая женщина, которую мой отец держал в трепете и страхе до последней минуты; она никогда не знала довольства и покоя!"
Его мать была не хозяйкой в своем доме, а послушной рабой. На его добрую, сердобольную мать молились все бедновцы, все забитые и обездоленные обитатели города, а скаред-муж глубоко ее ненавидел, эту тихую, робкую тень, преждевременно сошедшую в могилу… Но его Марии — ей-то чего недостает? Правда, и она добра и великодушна, и ее сердце и дом всегда настежь открыты для всякой нужды и горя; но ведь он и не мешает ей ни в чем, ни в чем не ограничивает ее воли! Ее желание для него закон! Она его госпожа, а он, Финкельман, могучий левиафан, — ее покорный, верный раб, благоговейно внимающий каждому ее слову, охотно предупреждающий малейший ее намек. Чего же ей еще недостает?..
— Неужели она не любит меня?
Этот вопрос — старая рана, ноющая в груди Финкельмана.
Когда он, женихом, Гостил у ее родителей, она очень любила его, не скрывала своего чувства к нему и раз даже тайно поцеловала его на лестнице. Потом она сказала ему в саду, в тени дерева, что он избранник ее сердца, а он в ответ сказал ей, что она совершенный образ его доброй, благородной матери, и клялся, что он не последует примеру своего сурового, жестокого отца, что он будет лелеять ее и беречь, что не даст поблекнуть этим розовым щекам, не позволит потемнеть этим коралловым губкам, не допустит, чтобы покраснели эти голубые глаза, что никогда никакое облачко не омрачит ее ясного, мраморного лба и ни один вздох не вырвется из ее нежной груди!
Разве он не исполнил своей клятвы? Разве он провинился в чем-нибудь? Он не чувствует за собою никакой вины!
Ее родители не отдали обещанного за нею приданого… Живи тогда его отец — свадьбе бы не бывать.
"Но почему же мать не дожила? — с горечью думает он. — Почему ей не суждено было увидеть, как я вместо наличных денег удовольствовался одними векселями?"
Ему жаль, что его добрая, честная мать не видела его в ту минуту, когда он
