Изумление г-на Гростета, архиепископа и матушки Совиа было так велико, что им изменила обычная сдержанность, присущая старикам. Все трое переглянулись...
— Я рассчитывал на заступничество монсеньера и моего друга господина Гростета, — отвечал г-н де Гранвиль, — чтобы вымолить у вас доброжелательный прием. Я горевал бы до конца своих дней, если бы не увидел вас.
— Благодарю того, кто привел вас сюда, — сказала Вероника, глядя на графа де Гранвиля впервые за последние пятнадцать лет. — Я долго питала к вам недобрые чувства, но теперь поняла, что была несправедлива, и вы узнаете, почему, если останетесь в Монтеньяке до послезавтра. Господин Бьяншон, — продолжала она, здороваясь с Орасом Бьяншоном, — несомненно, подтвердит мои опасения. Сам бог послал вас, монсеньер, — сказала она, склоняясь перед архиепископом. — Во имя старой дружбы вы не откажетесь напутствовать меня в последние минуты. Какой милости я обязана тем, что собрались вокруг меня все, кто любил и поддерживал меня всю жизнь?
При слове любил она с прелестной улыбкой посмотрела на г-на де Гранвиля, которого до слез тронуло это проявление дружбы. Глубокое молчание царило при встрече. Оба врача, догадываясь о муках, которые терпела Вероника, мысленно спрашивали себя, каким чудом держится эта женщина на ногах. Остальные три гостя были так испуганы страшной переменой в облике Вероники, что могли выражать свои мысли только взглядами.
— Позвольте мне, — сказала она с обычной своей милой манерой, — удалиться вместе с двумя этими господами. Дело не терпит отлагательства.
Она улыбнулась гостям и, опираясь на руки обоих врачей, направилась к замку неверной, медленной походкой, которая предвещала близкую катастрофу.
— Господин Бонне, — сказал архиепископ, глядя на кюре, — вы сотворили чудеса.
— Не я, а бог, монсеньер, — возразил кюре.
— Говорили, что она умирает, — сказал г-н Гростет, — но она мертва, остался один дух...
— Душа, — поправил Жерар.
— Она всегда неизменна! — воскликнул главный прокурор.
— Она подобна стоикам античных времен, — заметил воспитатель.
Все молча прошлись вдоль балюстрады, рассматривая окрестный пейзаж, освещенный красными отблесками вечерней зари.
— Для меня, видевшего эти места тринадцать лет назад, — сказал архиепископ, указывая на плодородные равнины, на долину и горы Монтеньяка, — все это кажется таким же чудом, как то, чему мы были сейчас свидетелями: почему вы позволили госпоже Граслен подняться? Ей следовало лежать.
— Она лежала, — ответила матушка Совиа. — Но, проведя в постели десять дней, она захотела встать и последний раз осмотреть поместье.
— Я понимаю, что ей хотелось попрощаться с делом своей жизни, — сказал г-н де Гранвиль, — но она могла умереть здесь, на террасе.
— Господин Рубо советовал нам не спорить с ней, — возразила матушка Совиа.
— Какое чудо! — снова воскликнул архиепископ, который не мог оторвать глаз от равнины. — Она возделала пустыню! Но мы знаем, сударь, — добавил он, обращаясь к Жерару, — как много заложено тут ваших знаний и трудов.
— Мы все были только ее рабочими, — заметил мэр. — Да, мы были только руками, мыслью была она!
Матушка Совиа оставила гостей, чтобы узнать о решении парижского врача.
— Нам понадобится героизм, чтобы присутствовать при ее смерти, — сказал главный прокурор архиепископу и кюре.
— Да, — откликнулся г-н Гростет, — но для такого друга надо идти на все.
Обуреваемые мрачными мыслями, они молча ходили взад и вперед по террасе; в это время к ним подошли два фермера г-жи Граслен, которых послали снедаемые горьким нетерпением жители деревни, чтобы узнать приговор, вынесенный парижским врачом.
— Они совещаются, мы сами ничего еще не знаем, друзья мои, — ответил архиепископ.
Тут из замка поспешно вышел г-н Рубо, все бросились к нему.
— Ну, как она? — спросил мэр.
— Ей осталось не больше двух суток жизни, — отвечал г-н Рубо. — В мое отсутствие болезнь зашла далеко; господин Бьяншон понять не может, как она держалась на ногах. Такие необычайные явления можно объяснить только состоянием экзальтации. Итак, господа, — обратился врач к архиепископу и кюре, — она принадлежит вам, наука бессильна, и мой знаменитый собрат полагает, что вам едва хватит времени для свершения всех церемоний.
— Пойдемте, вознесем богу свои молитвы, — сказал кюре прихожанам. — Ваше преосвященство, без сомнения, соблаговолит причастить ее святых тайн?
Архиепископ наклонил голову, он не мог произнести ни слова, глаза его были полны слез. Каждый — кто сидя, кто опустив голову на руки, кто опершись на балюстраду — погрузился в свои мысли. Раздался печальный звон церковного колокола. И тут послышались шаги множества людей: все население деревни двинулось к порталу храма. Отблеск зажженных свечей осветил деревья в саду г-на Бонне. Зазвучало торжественное пение. Над полями царило угасающее зарево заката, птичий щебет умолк. Только лягушки тянули свою долгую, звонкую и тоскливую трель.
— Пойду исполнять долг свой, — произнес подавленный горем архиепископ и медленным шагом направился в замок.
Совет врачей происходил в большой зале замка. Огромная зала сообщалась с парадной спальней, отделанной красной камкой, — эту комнату тщеславный Граслен обставил со всей роскошью, принятой у финансистов. За четырнадцать лет Вероника побывала здесь не более шести раз, парадные апартаменты ей были совершенно не нужны, она никогда там не принимала; но выполнение последнего долга и борьба с последней вспышкой возмущения лишили ее сил; она не в состоянии была подняться к себе. Когда знаменитый врач взял больную за руку и нащупал пульс, он только молча посмотрел на г-на Рубо; они вдвоем подняли ее и понесли на стоявшую в спальне кровать. Алина поспешно распахнула дверь. Как на всех парадных кроватях, на этой кровати не было белья. Врачи уложили Веронику поверх красного камчатного покрывала. Рубо открыл окна, поднял занавеси и позвал кого-нибудь на помощь. Прибежали слуги и матушка Совиа. В канделябрах зажгли пожелтевшие свечи.
— Видно, суждено было, — улыбаясь, воскликнула умирающая, — чтобы моя смерть стала тем, чем и должна быть смерть для христианской души, — праздником!
Во время осмотра она добавила:
— Главный прокурор сделал свое дело — я умирала, он поторопил меня...
Старуха мать взглянула на дочь и поднесла палец к губам.
— Я буду говорить, матушка, — ответила ей Вероника. — Подумайте! Перст божий виден во всем: я умираю в красной комнате.
Матушка Совиа вышла, испуганная ее словами.
— Алина, — крикнула старуха, — она заговорила, она заговорила!
— Ах, барыня уже не в здравом уме! — воскликнула верная служанка, которая в это время несла простыни для Вероники. — Бегите за господином кюре, сударыня!
— Вашу хозяйку нужно раздеть, — сказал Бьяншон вошедшей Алине.
— Это будет нелегко, на сударыне надета власяница из конского волоса.
— Как! В девятнадцатом веке еще существуют подобные ужасы? — воскликнул великий врач.
— Госпожа Граслен никогда не позволяла мне даже прощупать желудок, — заметил г-н Рубо, — я мог следить за ходом болезни лишь по ее лицу, по состоянию пульса, по сведениям, которые получал от матери и горничной.
Веронику перенесли на диван, пока устраивали постель на парадной кровати, стоявшей в глубине комнаты. Врачи переговаривались вполголоса. Матушка Совиа и Алина хлопотали с бельем. На лица обеих овернок страшно было смотреть, сердца их разрывались от страшной мысли: «Мы готовим для нее постель последний раз, здесь она и умрет!»
Осмотр был недолгим. Прежде всего Бьяншон потребовал, чтобы Алина и матушка Совиа, не слушая больную, силой разрезали власяницу и надели на нее рубашку. Во время этой процедуры врачи вышли в залу. Проходя мимо них с завернутым в салфетку страшным орудием покаяния, Алина сказала:
— Тело госпожи Граслен — сплошная язва.
Оба врача вошли в комнату.
— У вас, сударыня, воля более сильная, чем у Наполеона, — сказал Бьяншон после того, как задал Веронике несколько вопросов, на которые она отвечала с полной ясностью мысли, — вы сохраняете все свои умственные способности в последнем периоде болезни, когда император утратил могучую силу своего интеллекта. Судя по тому, что я знаю о вас, я могу говорить вам правду.
— Умоляю вас об этом на коленях, — сказала она. — Вы можете точно измерить, сколько мне еще отпущено жизненных сил, они все понадобятся мне на последние несколько часов.
— Тогда думайте только о своем спасении, — сказал Бьяншон.
— Если бог оказывает мне милость, позволяя мне умереть сразу, — произнесла Вероника с ангельской улыбкой, — поверьте, что милость эта пойдет на благо церкви. Присутствие духа необходимо мне теперь, чтобы выполнить замысел божий, а Наполеон к этому времени завершил уже предначертанный ему путь.
