Мы пробежали по газону, пересекли дорогу, перемахнули через цепь и помчались по тротуару к Голдхок-роуд. Повязка у Хьюго ослабла, один конец развевался за ним, точно вымпел. Прежде чем завернуть за угол, я оглянулся, но никаких признаков погони не заметил. Мы замедлили шаг.
— Ну, а теперь как ваша голова? — спросил я Хьюго (мы развили скорость не меньше двадцати миль в час).
— Болит дьявольски. — Хьюго прислонился к стене. — Черт вас возьми, Джейк, могли бы дать мне время подобрать башмаки. Это ведь не простые башмаки. Я купил их в Австрии.
— Сегодня вы покажитесь все-таки врачу, — сказал я. — Довольно у меня грехов на совести.
— Буду в Сити — зайду, я там знаю одного. — Мы медленно шли по Голдхок-роуд.
Свет быстро набирал силу. Был, очевидно, шестой час, и, когда мы дошли до лужайки Шепердс-Буш, сквозь туман уже пробивалось солнце. Улица была пуста. Один раз мы остановились поправить Хьюго повязку, потом молча побрели дальше. Глядя на огромные ступни Хьюго, проглядывавшие через множество дырок в носках, я невольно подумал об Анне и вдруг ощутил к Хьюго какую-то смесь сострадания и злобы. Сколько мучений доставил мне этот человек! А между тем иначе быть не могло.
— Из-за вас я потерял место, — сказал я Хьюго.
— Может быть, вас не узнали.
— Очень даже узнали. Этот тип, который нас увидел, работает в «Корелли». Он мой враг.
— Жаль.
Теперь мы шли по Холленд-Парк-авеню. Было совсем светло, туман рассеялся. Солнце, только что показавшееся из-за крыш, подарило нам по черной тени. Мы шагали мимо спящих окон. Лондон еще не проснулся. Потом загрохотали первые автобусы с рабочими. Но мы все шагали пешком. Хьюго шел опустив голову, покусывая ногти и глядя себе под ноги. Я разглядывал его не спеша, как разглядывают картину или покойника. У меня было странное чувство — будто он и очень далеко от меня, и в то же время так близко, как никогда не был и не будет. Говорить мне не хотелось. Так мы долго шли и молчали. Наконец я спросил:
— Когда вы уезжаете в Ноттингем?
— Что? — Хьюго поднял голову. — А, в Ноттингем? Надеюсь, дня через два-три. Смотря по тому, как успею здесь все закончить.
Я посмотрел ему в лицо, и хотя ни одна черта в нем не изменилась, я увидел, что это лицо глубоко несчастного человека. Я вздохнул.
— У вас там есть где жить?
— Нет еще. Что-нибудь найду.
— Можно мне еще повидать вас до отъезда?
— К сожалению, я буду очень занят.
Я опять вздохнул. И тут нам обоим стало ясно, что, во-первых, нашим разговорам пришел конец и, во-вторых, что проститься нам будет нелегко.
— Одолжите мне полкроны, Джейк, — сказал Хьюго. Я дал ему деньги. Мы все шли.
— Простите, мне нужно спешить, — сказал Хьюго.
— Пожалуйста.
— Спасибо, что вызволили меня.
— Не за что.
Ему не терпелось отделаться от меня. А мне от него. С минуту мы молчали — каждый думал, что бы еще сказать подходящее к случаю. Ни он, ни я ничего не придумали. На мгновение наши взгляды скрестились. Потом Хьюго буркнул:
— Мне надо бежать. Простите.
Он пошел очень быстро, свернул на Кемден-Хилл-роуд. Я шел следом своим обычным шагом. Он свернул на Шеффилд-Террес, и когда я тоже повернул за угол, он был шагах в тридцати от меня. Он оглянулся, увидел меня и прибавил шагу; потом свернул на Хорнтон-стрит. Я сильно отстал и уже издали увидел, что он свернул на Глостер-Уок. Когда я тоже дошел до угла Глостер-Уок, его больше не было видно.
Начало дня застало меня в Кенсингтоне. Заполнить этот день было нечем. Я брел все вперед, заглядывая в витрины. Зашел в кафе позавтракать. На это ушло довольно много времени. Потом опять пустился в путь. Прошелся по Эрлс-Корт-роуд, постоял перед домом, где когда-то жила Мэдж. Занавески на окнах сменили. Все выглядело теперь по-новому. Я даже усомнился, тот ли это дом. Потом пошел дальше. У станции метро выпил чашку чаю. Хотел было позвонить Дэйву, но так и не придумал, что ему сказать.
Я посмотрел на часы. В больнице, в кухне «Корелли III», моют сейчас кружки и блюдца. Я зашел в цветочный магазин, купил несуразно огромный букет роз и распорядился, чтобы его послали мисс Пиддингхем. Записки я не приложил — она и так догадается, от кого цветы. Наконец открылись кабаки. Я выпил. Вспомнил, что мне, оказывается, есть что сказать Дэйву, — надо спросить, нет ли вестей от Финна. Я позвонил Дэйву, но никто не ответил. Я все острее чувствовал, как мне нужен Финн. Пришлось заставлять себя отвлекаться от этой мысли. Я выпил еще. Время тянулось медленно.
Сперва я ни о чем конкретно не думал. Подумать было нужно о слишком многом. Я просто сидел очень тихо и давал чему-то созреть где-то глубоко внутри. Я смутно чувствовал, как бесформенные глыбы шевелятся во тьме, ниже уровня сознания и без моего участия, а потом постепенно начал понимать, что со мной творится. Мои воспоминания об Анне изменились до неузнаваемости. В каждое из них вошло какое-то новое измерение. Я забыл спросить у Хьюго, когда именно Анна с ним познакомилась и, по его гнусному выражению, «сделала стойку». Но поскольку знакомство Хьюго и Сэди состоялось уже очень давно, вполне возможно, что знакомство его с Анной пришлось на последний период наших отношений с ней, перед тем, как мы надолго расстались. Додумавшись до этого, я почувствовал, что та Анна, которую я хранил в памяти, отныне осквернена, точно у статуи выступил на лбу кровавый пот.
В моей памяти не осталось образа Анны. Она растворилась в воздухе, точно колдовское видение; но при этом по-прежнему была со мной, более ощутимо, чем когда-либо. Как будто только теперь она обрела самостоятельное существование, перестала быть частью меня самого. Ощущение это было до крайности болезненно. Но когда я попытался сосредоточить на ней внимание, то почувствовал, что в каком-то смысле беру на себя инициативу, и, возможно, это была одна из личин любви. Анну нужно было узнавать заново. Когда можно сказать, что знаешь человека? Может, лишь после того, как постигнешь, что это невозможно, и смиришься с этой невозможностью, и, наконец, уже и не хочешь его узнать. Но тогда то, чего ты достигаешь, — уже не знание, а просто своего рода сосуществование; и это — тоже одна из личин любви.
Я стал думать о Хьюго. Он высился в моем сознании как монолит: цельный, неотесанный камень, которому доисторический человек придавал какое-то значение, навеки оставшееся неизвестным. Даже объяснения его самобытности следовало искать не в нем самом, а во мне или в Анне. Он не признает за собой никаких свершений. Человек без всяких притязаний, человек, не умеющий мыслить. Чего ради я гонялся за ним? Ему нечего было мне сказать. Я повидал его, и достаточно. Он — знак, знамение, чудо. Но не успел я это подумать, как судьба Хьюго снова стала меня занимать. Я представил себе, как он сидит в Ноттингеме в жалкой, тесной мастерской и держит в своей огромной руке часы. Я увидел крошечные, беспокойные движения механизма, увидел колесики и камни. Все ли кончено между мной и Хьюго?
Я вышел из бара. Он находился на Фулхем-роуд. Я спокойно постоял на обочине, пока не показалось такси. Я остановил его и сказал шоферу: «Холборнский виадук». Откинувшись на подушки, я подумал, что на долгое время это последний из тех поступков, что кажутся мне неизбежными. Лондон проносился мимо меня, любимый город, такой знакомый, что я его почти не видел. Саут-Кенсингтон, Найтсбридж, угол Хайд-парка. Последний поступок, не вызывающий вопросов, не требующий обоснований. После него наступит долгая, мучительная пора раздумий. Лондон проносился передо мной, как жизнь утопающего, — говорят, она вся целиком возникает перед глазами в последнюю минуту. Пикадилли, Шафтсбери-авеню, Нью-Оксфорд-стрит, Хай-Холборн.
Я расплатился с шофером. Было уже часа три. Я постоял на виадуке, глядя вниз, в ущелье Фаррингдон-стрит. Оттуда, лениво хлопая крыльями, вылетел голубь и медленно полетел на юг, к шпилю святой Бригитты. Солнце пригревало мне шею. Я не торопился. Мне хотелось продлить, хоть немножко продлить мой последний поступок. Меня удерживало и предчувствие боли — той боли, что приходит, когда драма окончена, трупы унесли со сцены, смолкли фанфары и занимается новый, пустой день, который будет заниматься снова и снова, насмехаясь над нашими придуманными концовками. Я вошел в подъезд.
Лестница была длинная. На полпути я остановился послушать, не кричат ли скворцы, но ничего не услышал. Они начинают галдеть ближе к вечеру. Я особенно не задумывался над тем, застану ли Хьюго дома. На предпоследней площадке я опять постоял, чтобы немного отдышаться. Дверь была закрыта. Я преодолел последний марш и постучал. Ответа не было. Постучал громче. Ни звука. Тогда я толкнул дверь. Она отворилась, и я переступил порог.
В гостиной мое появление подняло настоящий вихрь. Воздух гудел и распадался на множество черных кусков. Я в испуге схватился за дверь. И тут же понял: комната была полна птиц. Несколько скворцов, не сразу нашедших окно, как безумные летали взад-вперед, ударяясь о стены и оконные стекла. Потом они нашли выход и исчезли. Я огляделся. Квартира Хьюго больше напоминала вольеру, чем человеческое жилье. Ковер был закапан белым пометом, дождь, попадавший в незакрытое окно, оставил на стене большие темные пятна. Как видно, Хьюго уже давно сюда не заглядывал. Я прошел в спальню. Кровать стояла голая. Гардероб опустел. Я попробовал осмыслить все это. Потом вернулся в гостиную и поднял телефонную трубку. Мне пришла странная фантазия — а вдруг на другом конце провода окажется Хьюго? Но телефон молчал. Тогда я сел на тахту. Я никого не ждал. Не знаю, сколько прошло времени. В Сити пробили часы. Им стали вторить другие. Я не считал ударов.
