— Время от времени.
— А с женой вы совсем разошлись?
— С какой женой?
Редеры рассмеялись.
— Да с Элли.
Георг пожал плечами:
— Совсем разошлись.
Он оглянулся кругом. Сколько удивленных глазок! Он сказал:
— А вы за это время постарались.
— Разве ты не знаешь, что немецкий народ должен увеличиться вчетверо? — сказал Пауль, смеясь одними глазами. — Ты, видно, не слушаешь, что говорит фюрер.
— Нет, я слушаю. Но он же не сказал, что маленький Пауль Редер из Бокенгейма должен все это сработать один!
— Теперь, правда, уже не так трудно заводить детей, — сказала Лизель.
— А когда же это было трудно?
— Ах, Георг! — воскликнула Лизель. — Ты остришь, как прежде.
— Нет, ты прав, нас дома тоже было пятеро, а вас?
— Фриц, Эрнст, я и Гейни — четверо.
— И ни одной собаке до нас дела не было, — сказала Лизель. — Теперь все-таки видишь какое-то внимание.
Пауль сказал, смеясь одними глазами:
— Ну как же, Лизель получила через дирекцию пожелание счастья от государства.
— Вот и получила, я лично!
— Прикажешь и мне поздравить тебя с великими достижениями?
— Можешь шутить сколько хочешь, но всякие там льготы и прибавка — семь пфеннигов в час — это сразу чувствуется. Налоги нам отменили и вдобавок прислали вот такую стопку чудесных новых пеленок.
— Не иначе, нацистская благотворительность проведала, что трое старшеньких до дыр промочили старые, — сказал Пауль.
— Да не слушай ты его, — сказала Лизель, — знаешь, как у него глазки блестели и как он передо мной распинался, словно жених, когда мы ездили путешествовать этим летом.
— Путешествовать, а куда же?
— В Тюрингию. В Вартбурге побывали, и где Мартин Лютер был, видели, и состязание певцов, и Венерину гору.{6} Это нам было тоже вроде подарка. Никогда в истории не было ничего подобного.
— Никогда, — сказал Георг. Он подумал: такого подлого обмана? Нет, никогда! Он сказал: — А ты, Пауль, как? Доволен?
— Пожаловаться не могу, — отозвался Пауль. — Двести десять в месяц — это на пятнадцать марок больше, чем в двадцать девятом, то есть в самый лучший послевоенный год — да и то я всего только два месяца так получал. А теперь уже не снизят.
— Это и по людям на улице видно, что есть работа, — проговорил Георг. Горло сжали спазмы, сердце ныло.
— Что ты хочешь… война! — заметил Пауль.
Георг сказал:
— Разве это не странное ощущение?
— Какое?
— Да что ты делаешь штуки, от которых люди потом умирать будут?
— Ах, каждому своя судьба! Один потерял, другой вдвое наверстал, — отмахнулся Пауль. — Если еще ломать голову над такими вещами… Молодчина, Лизель, вот это кофе так кофе! Пусть Георг почаще к нам приходит.
— Я за три года не пил кофе вкуснее. — Георг погладил руку Лизель. Он подумал: прочь отсюда, но куда?
— Ты всегда любил порассуждать, Жорж, — сказал Пауль, — ну, а теперь как будто стал потише. Раньше ты бы мне подробно начал объяснять, какие грехи у меня на совести. — Он засмеялся. — Помнишь, Жорж, ты раз пришел ко мне — щеки горят… Я был тогда безработный, но все равно, ты как с ножом к горлу пристал, чтобы я непременно купил у тебя… что-то про китайцев. Вот непременно я, и непременно купи, и непременно про китайцев!.. Только не вздумай мне сейчас про испанцев размазывать, — продолжал он сердито, хотя Георг молчал. — Только с этим не приставай ко мне, ради бога! Как-нибудь там и без Пауля Редера справятся. Видишь? Уж на что они защищались, а все-таки их побили! Дело вовсе не в моих несчастных капсюльках… — Георг молчал. — И вечно ты ко мне со всем этим приставал, а меня это совершенно не касается.
Георг спросил:
— Раз ты делаешь капсюли для гранат, то как же не касается?
Тем временем Дизель прибрала со стола, накормила детей и заявила:
— А теперь скажите папе спокойной ночи и дяде Жоржу тоже скажите спокойной ночи. Я пойду ребят укладывать, а вы можете спорить и без света.
Георг решил: придется пойти на это! Разве у меня есть выбор?
— Слушай, Пауль, — сказал он, словно мимоходом. — Ничего, если я у вас сегодня переночую?
Редер отозвался, слегка удивленный:
— Ничего, а что?
— Знаешь, у меня дома скандал вышел, пусть немножко остынут.
— Можешь хоть жениться у нас, — сказал Редер.
Георг подпер голову рукой и между пальцами взглянул на Редера. Может быть, у Редера и бывало бы порой серьезное лицо, если бы не эти веселые веснушки.
Пауль сказал:
— А ты все еще лезешь на стену из-за всякого пустяка? И всегда ты носился с какими-то идеями, планами. Я тебе уже тогда говорил: меня ты не трогай, Жорж! Терпеть не могу бесполезных мечтаний, лучше думать о похлебке. А эти испанцы — они такие же, как ты. Я хочу сказать — такие, какой ты был раньше, Жорж. Теперь ты как будто угомонился. В твоей России у них тоже не все гладко. Сперва, правда, все выглядело так, что порой, бывало, и подумаешь про себя: «Кто знает, а вдруг и в самом доле?» Зато теперь…
— Что теперь? — переспросил Георг. И быстро закрыл глаза рукой. Но единственный острый взгляд сквозь пальцы успел попасть в Пауля, и тот запнулся.
— Ну да, теперь, ты же сам знаешь…
— Что знаю?
— Как там все пошло наперекос…
— Что пошло?
— Господи, ну чего ты ко мне пристал, не могу же я запомнить все эти имена.
Лизель возвратилась:
— Ложись-ка, Пауль. Ты не сердись, Жорж.
— Георг хочет сегодня у нас переночевать, Лизель. Он дома поругался.
— Ну уж ты и задира, — сказала Лизель. — Из-за чего поругался-то?
— Да это длинная история, — ответил Георг, — я расскажу тебе завтра.
— Ладно, хватит болтать, это ведь сегодня Пауль разошелся. Обычно он после работы совсем раскисает.
— Ну, понятно, — сказал Георг, — с него на работе семь шкур дерут.
— Лучше поднажать да заработать несколько лишних марок, — сказал Пауль. — Лучше сверхурочные, чем эти учебные воздушные тревоги.
— А как насчет преждевременной старости?
— При новой войне особенно не заживешься на белом свете. И не такая уж, я тебе скажу, все это веселая штука, чтобы очень за нее цепляться. Иду, Лизель. — Он огляделся и сказал: — Только вот что, Георг, чем я тебя накрою?
— Дай мне мое пальто, Пауль.
— Какое у тебя чудное пальто, Жорж. Да ты клади подушечку на ноги, только не запачкай Лизель ее розочки. — Вдруг он спросил: — Между нами, из-за чего же все-таки у вас скандал вышел? Из-за девушки?
— Ах, из-за… из-за малыша, из-за Гейни. Ты знаешь, как он был всегда ко мне привязан!
— А, из-за Гейни… Кстати, я его на днях встретил, вашего Гейни. Ему, наверно, теперь лет шестнадцать — семнадцать? Все вы, Гейслеры, парни хоть куда, но Гейни прямо красавец вышел. Говорят, ему совсем голову задурили: все мечтает в эсэсовцы поступить, в будущем, конечно.
— Как? Гейни?
— Тебе, наверно, все это лучше моего известно, — сказал Редер; он опять сел за кухонный стол. Теперь, когда он снова смотрел в лицо Георгу, у него мелькнула та же нелепая мысль, что и на лестнице: точно ли это Георг? Лицо Георга опять совершенно изменилось. Редер не мог бы сказать, в чем перемена, так как лицо было очень тихое. Но в этом и была перемена, как в часах, которые идут-идут — и вдруг остановятся.
— Раньше у вас были скандалы оттого, что Гейни за тебя стоял, а теперь…
— Это правда, насчет Гейни? — спросил Георг.
— Как же ты не знаешь? — сказал Редер. — Разве ты не из дому? — И вдруг у коротышки Редера сердце отчаянно заколотилось. Он вскипел: — Этого еще не хватало, морочить мне голову! Три года тебя нет, а потом ты приходишь и плетешь вздор. Каким был, таким остался. Морочишь голову своему Паулю!.. И тебе не стыдно! Что ты там еще натворил? А уж что натворил, это я вижу, нынче дураков нет. Дома ты и не был! Так где же тебя носило все это время? Видно, здорово влип? Удрал? Да что с тобой, по правде, стряслось?
— Не найдется ли у тебя несколько марок взаймы? — сказал Георг. — Я должен сию же минуту уйти отсюда. Постарайся, чтобы Лизель ничего не заметила.
— Что с тобой стряслось?
— У вас радио нет?
— Нет, — сказал Пауль. — При голосе моей Лизель и при этом шуме, который у нас постоянно…
— Обо мне сообщали по радио, — сказал Георг. — Я бежал. — Он посмотрел Редеру прямо в глаза. Редер вдруг побледнел, так побледнел, что веснушки на его лице точно запылали.
— Откуда… ты бежал, Жорж?
— Из Вестгофена. Я… я…
— Ты? Из Вестгофена? Ты все время сидел там? Ну и отчаянный! Да они же тебя убьют, если поймают!
— Да, — сказал Георг.
— И ты хочешь уйти от нас неведомо куда? Ты не в своем уме!
Георг все еще смотрел в лицо Редеру, и оно казалось ему небом, усеянным звездами. Он сказал спокойно:
