— Ну что ж, пусть покинет, — ответил я. — Я расстанусь с ней без сожалений.
— О бедные женщины! — с ужасом вскричала графиня, и в голосе ее послышалось сострадание. — Но куда же она скачет?
— В Гренадьер, недалеко от Сен-Сира.
— Она уехала одна, — промолвила Анриетта, и по ее тону я почувствовал, что женщины солидарны в любви и всегда жалеют друг друга.
Когда мы въехали в аллею, ведущую в Клошгурд, собака Арабеллы с радостным лаем выскочила навстречу нашей карете.
— Она опередила нас, — сказала графиня.
Затем, помолчав, продолжала:
— Я никогда не видела такой красавицы. Какие руки и как стройна! Ее лицо нежнее лилии, а глаза сверкают, как алмазы! Но она слишком хорошо скачет верхом и, наверно, любит проявлять свою силу; я думаю, она настойчива и непреклонна; затем, мне кажется, она слишком дерзко пренебрегает приличиями; женщины, не признающие никаких законов, обычно подчиняются лишь своим капризам. Любя блистать и побеждать, они не обладают даром постоянства. По-моему, любовь требует большего спокойствия; я представляю ее себе как громадное озеро неизмеримой глубины, на которое порой налетают сильные бури, но они очень редки, и неприступные берега сдерживают высокие волны; два существа живут здесь, на цветущем острове, вдали от света, ибо блеск и роскошь их оскорбляют. Но, быть может, я не права: любовь должна соответствовать характерам людей. Если законы природы меняются в зависимости от климата, почему не может происходить того же и с человеческими чувствами? Без сомнения, чувства подчиняются общим законам, но у разных натур выражаются по-разному. Маркиза — сильная женщина, она сметает все преграды и действует со смелостью мужчины; она вырвала бы любимого из темницы, убив тюремщика, стражу и палача; а другие женщины умеют лишь любить всем сердцем; перед лицом опасности они становятся на колени, молятся и умирают. Которая из двух женщин вам больше по душе? Вот в чем вопрос. Конечно, маркиза любит вас, она принесла вам столько жертв! Быть может, она все еще будет любить вас, когда вы ее разлюбите.
— Позвольте, дорогая, спросить вас, как некогда вы спросили меня: откуда вы все это знаете?
— Страдание поучает нас, а я так много страдала, что познания мои глубоки.
Мой слуга слышал приказ графини, он думал, что мы вернемся по главной аллее, и держал наготове мою лошадь; собака Арабеллы почуяла ее запах, и леди Дэдлей, движимая вполне понятным любопытством, последовала за ней в лес, где, по-видимому, и спряталась.
— Ступайте, помиритесь с нею, — сказала мне Анриетта, улыбаясь, чтобы не выдавать своей печали. — Скажите ей, что она жестоко ошиблась в моих побуждениях; я хотела лишь открыть ей, какое она обрела сокровище; в моем сердце только добрые чувства к ней, в нем нет ни гнева, ни презрения; объясните, что я ее сестра, а вовсе не соперница.
— Нет, я не пойду! — вскричал я.
— Разве вы не знаете, — сказала она с гордостью великомученицы, — что иной раз жалость равносильна оскорблению? Идите, идите!
Тогда я поскакал к леди Дэдлей, чтобы узнать, в каком она расположении духа.
«Хоть бы она разгневалась и бросила меня! — думал я. — Тогда я вернулся бы в Клошгурд».
Собака бежала впереди и привела меня под дуб, откуда выскочила маркиза с криком:
— A way! A way![62]
Мне пришлось мчаться за ней до самого Сен-Сира, куда мы прискакали в полночь.
— Эта дама в добром здравии, — сказала мне Арабелла, соскочив с седла.
Лишь тот, кто знал ее, может себе представить, сколько сарказма звучало в этом замечании, брошенном сухим тоном и с таким видом, словно она хотела сказать: «Я умерла бы на ее месте!»
— Я запрещаю тебе оскорблять госпожу де Морсоф и осыпать ее ядовитыми насмешками, — ответил я.
— Неужели я не угодила вашей милости, заметив, что дама, столь дорогая вашему сердцу, находится в добром здравии? Говорят, французские женщины ненавидят даже собаку своего возлюбленного; в Англии мы любим все, что любит наш властелин, ненавидим все, что он ненавидит, ибо мы живем, растворившись в нем. Позвольте же мне любить эту даму так же, как вы сами любите ее. Но знай, моя радость, — продолжала она, обнимая меня влажными от дождя руками, — если б ты изменил мне, я не могла бы ни стоять, ни лежать, ни ездить в карете с лакеями, ни кататься по ландам Карла Великого, ни по каким бы то ни было ландам ни во Франции, ни в другой стране, ни даже в целом свете. Я не лежала бы у себя в кровати, не пряталась бы под кровом моих предков! Меня бы просто не было в живых. Я родилась в Ланкашире, стране, где женщины умирают от любви. Как! Узнать тебя и уступить? Я не уступлю тебя никакой владычице, даже смерти, ибо умру вместе с тобой!
Она увела меня в свою комнату, уже убранную с изысканным комфортом.
— Люби ее, дорогая моя! — сказал я ей с жаром. — Она уже любит тебя, но не с насмешкой, а от всей души.
— От всей души, мой мальчик? — спросила она, расшнуровывая амазонку.
Из тщеславия влюбленного я захотел раскрыть возвышенную натуру Анриетты перед этим гордым созданием. Пока горничная, не знавшая ни слова по-французски, укладывала ей волосы, я попытался обрисовать характер г-жи де Морсоф, описав ее жизнь, и повторил те высокие мысли, которые она высказала во время тяжкого испытания, делающего обычно женщин низкими и злобными. Хотя Арабелла, казалось, не обращала на мою речь никакого внимания, она не упустила ни единого слова.
— Я очень рада, — сказала она, когда мы остались одни, — что узнала о твоем пристрастии к подобным благочестивым разговорам; в одном из моих поместий живет викарий, который прекрасно сочиняет проповеди, даже наши крестьяне понимают их, так хорошо он умеет примениться к своим слушателям. Я завтра же напишу отцу, чтобы он прислал его ко мне с первым пакетботом, и ты застанешь его уже в Париже. Стоит тебе однажды послушать его, и ты уж никого больше не захочешь слушать, кстати, у него тоже прекрасное здоровье; его мораль не будет доставлять тебе огорчений и доводить до слез; она не вызывает бурь и похожа на светлый источник, под плеск которого так сладко спится. При желании ты можешь каждый вечер удовлетворять свою страсть к проповедям и одновременно переваривать обед. Английская мораль, дитя мое, так же превосходит туреньскую, как наши стальные изделия, наше серебро и наши лошади превосходят ваши ножи и ваших лошадей. Сделай мне одолжение, послушай нашего викария, прошу тебя! Обещаешь? Я только женщина, моя радость, я умею любить и могу умереть за тебя, но я не училась ни в Итоне, ни в Оксфорде, ни в Эдинбурге, я не проповедник и не доктор богословия; ты видишь, не мне обучать тебя морали, я совсем не гожусь для такой роли, у меня ничего не выйдет, сколько бы я ни старалась. Я не упрекаю тебя за твои вкусы; будь у тебя даже более извращенные наклонности, я попыталась бы приспособиться к ним; ведь я хочу, чтобы ты находил подле меня все, что тебе нравится: радости любовные, радости застольные, радости духовные, хорошее вино и христианскую добродетель. Хочешь, сегодня вечером я надену власяницу? Как повезло этой женщине, что она умеет читать тебе нравоучения! Интересно, в каких университетах дают французским женщинам ученые степени? Горе мне! Я могу лишь отдаваться тебе, я только твоя раба...
— Тогда почему же ты ускакала, когда я хотел видеть вас вместе?
— Ты сошел с ума, my Dee? Я готова отправиться из Парижа в Рим, переодевшись лакеем, и совершить ради тебя самые безумные поступки; но разве я могу разговаривать на дороге с женщиной, которая не была мне представлена и собирается тут же прочитать мне длиннейшую проповедь? Я могу поговорить с крестьянином и даже попросить рабочего разделить со мною трапезу, если проголодаюсь: я заплачу ему несколько гиней, и приличия будут соблюдены; но остановить карету, как делают в Англии рыцари с большой дороги, — это не вяжется с моими правилами поведения. Ты, видно, умеешь только любить, бедное дитя! Но жить ты не умеешь. К тому же, мой ангел, я еще не достигла полного сходства с тобой. Я не люблю нравоучений. Но чтобы понравиться тебе, я готова себя переломить. Пожалуйста, не возражай, я попробую! Я попытаюсь сделаться ханжой. По сравнению со мной сам Иеремия[63] будет выглядеть простым служкой! Я не позволю себе ни одной ласки, не сдобрив ее изречением из библии.
Она воспользовалась своей властью надо мной и стала злоупотреблять ею, как только заметила в моих глазах огонь, который загорался во мне, когда она пускала в ход свои чары. Она одержала полную победу, и я покорно признал, что все тонкости католической морали не идут в сравнение с силой женщины, которая губит себя, отрекается от будущего и считает любовь высшей добродетелью.
— Значит, она любит себя больше, чем тебя! — говорила Арабелла. — Она предпочитает тебе нечто, не связанное с тобой! Можно ли ценить те качества, каких вы в нас не находите? Никакая женщина, даже самая высоконравственная, не может сравниться с мужчиной. Попирайте нас, топчите, убивайте, сметайте со своего пути. Нам суждено умирать, а вам жить в гордом величии. Мы принимаем от вас удары кинжала, а вы получаете от нас любовь и прощение. Разве солнце замечает мошек, которые трепещут в его лучах и живут его теплом? Мошки существуют, пока солнце не скроется, а потом умирают...
