Тут случилось, что женщина из Вифлеема, которая каждый день приносила им плоды и овощи, вдруг перестала ходить к ним. Гордонисты отыскали ее и старались уговорить снова носить им товар, но та самым решительным образом отказалась продать им хоть одну морковку.
От этого уже нельзя было отмахнуться. Колонисты поняли, что распущенные слухи касаются их всех и проникли всюду.
Вскоре они получили этому подтверждение. Однажды несколько сестер находились в церкви Святого Гроба, когда туда пришла толпа русских богомольцев. Добродушные русские радостно им закивали, стараясь объяснить, что и они тоже христиане. В эту минуту пришел русский священник и сказал несколько слов богомольцам. Тогда они начали креститься и грозить шведам кулаками, а вид у них был такой, словно они готовы были прогнать гордонистов из церкви.
Близ Иерусалима жили немецкие крестьяне-сектанты. Эти немцы уже много лет как переселились в Иерусалим. И на родине, и в Иерусалиме они терпели много притеснений, но стойко выдержали все это, и теперь владели большими великолепными колониями в Каиафе и Яффе, не считая той, которую они основали в самом Иерусалиме.
Один из этих колонистов пришел однажды к миссис Гордон и откровенно сказал ей, что слышал дурные вещи про ее приверженцев.
— Это миссионеры распускают про вас клевету, — сказал он, кивая на западную часть города. — Правда, если бы я сам на опыте не знал, что можно клеветать на людей совершенно невинных, я бы тоже отказался продавать вам муку и мясо. Но для меня ясно, что так они мстят вам за то, что вы в последнее время приобрели так много последователей.
Миссис Гордон спросила, в чем же их обвиняют.
— Люди говорят, что вы ведете здесь, в колонии, дурную жизнь. Вы не позволяете людям вступать в брак, как повелел Господь, и поэтому они утверждают, что у вас все идет не так, как надо.
Сначала колонисты не хотели ему верить, но вскоре убедились, что немец говорил правду: все в Иерусалиме верят, будто они ведут дурную жизнь. Никто из христиан не заговаривал с ними. В гостиницах насчет них предупреждали путешественников. Только проезжие миссионеры решались изредка заглядывать в колонию. Возвращаясь оттуда, они многозначительно покачивали головой. Хотя они и не видели там ничего предосудительного, но думали, что там происходит всякое беззаконие под маской благочестия.
Громче всех против гордонистов выступали американцы, начиная с консула и заканчивая самой последней сиделкой.
«Какой позор для нас, американцев, — говорили они, — что этих людей еще не выгнали из Иерусалима!»
Колонисты были людьми разумными и говорили себе, что с этими слухами ничего нельзя поделать, пусть себе люди болтают, что хотят. Со временем их клеветники увидят сами, как они были несправедливы.
«Не можем же мы ходить из дома в дом, уверяя всех в своей невиновности! — восклицали гордонисты и утешались тем, что живут между собой в единении и любви. — Бедные и больные из Иерусалима еще не боятся посещать нас, — говорили они. — Нужно дать пронестись этой буре, ведь все испытания посылаются нам Богом».
Вначале и шведы совершенно спокойно переносили эту клевету. «Если люди здесь такие жестокие, — говорили они, — что могут верить, будто мы, бедные крестьяне, избрали тот самый город, где пострадал наш Спаситель, чтобы вести дурную жизнь, то слова их ничего не значат. Нам все равно, что они там говорят».
Так как люди не переставали выказывать им свое презрение, то крестьяне начали радоваться при мысли, что Господь нашел их достойными претерпеть гонение и стыд в том самом городе, где был преследуем и распят Сам Христос.
Однажды в октябре Гунхильда получила от отца письмо, где он писал, что ее мать умерла. Письмо не было жестоким, как того ожидала Гунхильда. Отец ни в чем не упрекал ее; он сообщал ей только о болезни и о похоронах. Похоже, что старый бургомистр думал: «Буду с ней мягок, она и без того почувствует себя несчастной».
Все письмо было написано в ровном дружеском тоне; когда же бургомистр подписал свое имя, сдерживаемый гнев его внезапно вырвался наружу: быстрым движением опустил он перо в чернильницу и резким почерком подписал в конце письма: «Твой отъезд причинил матери большое горе, но убило ее известие, которое она прочла в миссионерском листке, что вы ведете в Иерусалиме дурную жизнь. Здесь никто не ожидал этого ни от тебя, ни от тех, с кем ты уехала».
Гунхильда спрятала письмо в карман и проносила его целый день, не сказав никому о нем ни слова.
Она не сомневалась, что отец написал ей правду относительно смерти матери. Родители Гунхильды были люди всеми уважаемые и очень дорожили своим добрым именем; никто в колонии не страдал так, как она, от возведенной на них напраслины. Девушке мало было самой сознавать себя невинной: она чувствовала себя опозоренной, и ей казалось, что она не сможет уже больше показываться на людях. Все время она скорбела об этом, и уколы злословия жгли ее, как огонь. А теперь они убили ее мать.
Гертруда и Гунхильда жили в одной комнате и продолжали оставаться лучшими подругами. Но Гунхильда не показала письма даже Гертруде, ей казалось несправедливым нарушить ее радость. Гертруда была так счастлива с тех пор, как жила в Иерусалиме, где все пробуждало в ней мысли о Спасителе.
Гунхильда часто вынимала письмо из кармана и смотрела на него. Перечитывать его она не решалась: уже при одном взгляде на него сердце ее сжималось от острой боли. «Если бы я могла умереть! — думала она. — Я никогда больше не буду иметь покоя. Ах, если бы я могла умереть!..»
Девушка сидела и смотрела на письмо, ей казалось, что оно источает яд, способный убить и ее, и она надеялась, что он быстро окажет свое действие.
На следующий день Гунхильда была в городе и возвращалась домой через Дамасские ворота.
Стояла жара, какая часто бывает в октябре перед сезоном осенних дождей. Когда Гунхильда вышла из темного города, где дома и арки служили защитой от солнца, ей показалось, что ослепительный солнечный свет поразил ее, как молния, и ее охватило желание вернуться назад под прохладную тень ворот. Дорога, залитая солнцем, казалась девушке очень опасной. Ей представлялось, что она должна идти через стрельбище, где солдаты упражняются в меткости.
Гунхильда не хотела отступать перед солнечным светом. Хотя она слышала, что он может быть опасен, чему не особенно верила. Поэтому она поступила так, как делают, спасаясь от сильного дождя: втянула голову в плечи, надвинула платок на голову и быстро пошла вперед.
И когда она так шла, ей казалось, что солнце на небе держит в руках сверкающий лук и пускает в нее одну стрелу за другой. Да, действительно казалось, что солнце тем только и занято, что целит в нее. Острые жгучие искры сыпались на Гунхильду дождем, и не только с неба; все вокруг сверкало и кололо ей глаза. Даже из расщелин стен вылетали маленькие острые стрелы, а стекла в окнах монастыря сверкали так ослепительно, что девушка не решалась на них взглянуть. Ключ в одной из дверей полыхнул ей вслед маленьким злым лучом, и точно также преследовали ее блестящие листья клещевины, которые, казалось, пережили лето только для того, чтобы помучить ее. Куда бы она ни взглянула, на небо или на землю, — все сверкало и блестело. И в то же время Гунхильде казалось, что она страдает так не столько от жары, сколько от ослепительно-белого солнечного сияния, проникающего ей в глаза и выжигающего мозг.
Гунхильда чувствовала такой же гнев и ненависть к солнцу, какое бедное загнанное животное чувствует по отношению к охотнику. Ее охватило непреодолимое желание взглянуть своему преследователю прямо в лицо. Некоторое время она боролась с собой, но потом оглянулась и посмотрела прямо в небо. И действительно, солнце стояло там, похожее на сгусток огромного голубовато-белого пламени. Когда Гунхильда смотрела на него, небо делалось черным, а солнце сжалось в одну маленькую искру, сверкающую острым опасным светом, и девушке показалось, что эта искра сорвалась со своего места на небе и жужжа понеслась вниз, чтобы поразить ее в голову и убить на месте.
Гунхильда громко закричала от ужаса, схватилась руками за голову, как бы защищаясь, и бросилась бежать.
Пробежав немного по дороге, где поднималось белое облако удушающей известковой пыли, она увидела большую кучу камней — обломки стены разрушенного дома. Бедная девушка поспешила к нему, где посчастливилось найти вход в подвал.
Прохладный и приятный мрак охватил ее; было так темно, что она не могла сделать и двух шагов.
Гунхильда встала спиной ко входу, давая глазам отдохнуть в темноте.
Здесь ничего не блестело и не сверкало. Теперь она понимала состояние бедной загнанной лисицы, когда ей удается проскользнуть в нору от преследующих ее охотников. И вот теперь жара и духота, свет и блеск солнца стояли, как обманутые охотники, вокруг убежища, где она скрылась. Целая толпа сверкающих стрел стояла и ждала ее, а она была спокойна и в безопасности.
