— Можете быть человѣкомъ, жившимъ въ свѣтѣ, и всѣмъ, чѣмъ вамъ угодно, милордъ, отвѣчалъ я:- но я желалъ бы сказать вамъ, что я человѣкѣ, уважаемый въ обществѣ, отецъ взрослыхъ дѣтей. Ваши громы совершенно не къ мѣсту, милордъ; дѣло вовсе не таково, какъ вы предполагаете. Я поѣхалъ чисто изъ дружбы…
— Такъ, такъ, прекрасно! Вы, милостивый государь, изволите шутить? или ваши слова — дерзкая наглость? Человѣкъ увозитъ замужнюю женщину, скрывается подъ чужимъ именемъ, прячется съ нею въ самомъ далекомъ, глухомъ городкѣ, наконецъ пойманъ… въ такой позѣ, какъ я поймалъ васъ — слушать извиненія такого человѣка, значитъ отдавать ему на поруганіе свой умъ. Мы слѣдили васъ, милостивый государь, отъ Рейна до этой деревушки. Мы приготовлены, когда наступитъ время, представить кучу уликъ противъ васъ. Нѣтъ сомнѣнія, ужь много лѣтъ не слыхано было такого скандальнаго случая. Будьте же увѣрены, какъ ни искусно стали бы вы запираться, это принесло бы вамъ мало пользы; и если вы постараетесь убѣдиться въ столь осязательной истинѣ, это будетъ важнымъ шагомъ къ скорѣйшему окончанію непріятнаго дѣла, насъ занимающаго.
— Хорошо, милордъ; предположимъ, для уясненія вопроса, нисколько не соглашаясь считать признаніемъ такое предположеніе, предположимъ, что я смотрю на все вашими глазами: въ чемъ же должно состоять окончаніе, о которомъ вы говорите?
— Отъ ирландскаго джентльмена [36] трудно бы ждать такого вопроса, сказалъ онъ съ усмѣшкою.
— А, понимаю! сказалъ я: — господинъ лордъ говоритъ о дуэли. Онъ поклонился, я продолжалъ: — очень-хорошо; я совершенно готовъ, когда и гдѣ вамъ угодно. И если вашъ другъ не положитъ препятствій моему намѣренію, я сочту большою честью размѣняться потомъ пулями и съ вами, милордъ. Правда, у меня нѣтъ секунданта; я надѣюсь, мой трактирщикъ будетъ на столько обязателенъ, а вы, конечно, не откажете мнѣ въ пистолетѣ.
— Что касается вашего деликатнаго вниманія ко мнѣ, сэръ, могу только сказать, что принимаю его, хотя въ то же время долженъ выразить сомнѣніе относительно возможности его исполненія: ваша дуэль не просто размѣнъ выстрѣлами для соблюденія формы: пока Гэмптонъ живъ, онъ васъ не отпуститъ съ мѣста живымъ!
— Итакъ лучшее, чти могу сдѣлать, застрѣлить его, сказалъ я; и потому ли, что смыслъ словъ моихъ былъ жестокъ, или потому, что въ голосѣ была кровожадность, мой собесѣдникъ нѣсколько покоробился въ лицѣ.
— Чѣмъ скорѣе мы окончимъ дѣло, тѣмъ лучше, сэръ, сказалъ онъ надменно.
— И я такого же мнѣнія, милордъ.
— Съ кѣмъ же могу я условиться, какъ не съ вашимъ секундантомъ?
— Я попрошу трактирщика; а если онъ откажется, уговорю знакомаго цирюльника, что на площади.
— Я долженъ сказать, сэръ, что въ первый разъ въ жизни буду имѣть такихъ компаньйоновъ. Нѣтъ ли у васъ поблизости какого-нибудь знакомаго соотечественника?
— Если бъ лордъ Тайвертонъ былъ здѣсь…
— Онъ не можетъ быть вашимъ секундантомъ: онъ близкій родственникъ моего друга.
Я старался кого-нибудь припомнить, по близко не было никого, и я принужденъ былъ сознаться въ томъ. Онъ довольно-долго думалъ, и наконецъ сказалъ:
— Такое обстоятельство требуетъ зрѣлаго обсужденія, сэръ. Когда печальный результатъ сдѣлался извѣстенъ въ обществѣ, необходимо, чтобъ не могли упрекнуть ни въ чемъ меня и моего друга, какъ джентльменовъ. Ваши друзья будутъ имѣть право спросить, кто былъ вашимъ секундантомъ.
— Печальнымъ результатомъ милордъ деликатно благоволитъ называть мою смерть?
Онъ слегка вздохнулъ, поправилъ галстухъ и пригладилъ усы, заглянувъ въ зеркало, висѣвшее надъ каминомъ.
— Еслибъ случилось, какъ, вы, милордъ, благоволите предполагать, сказалъ я:- нѣтъ большой важности въ томъ, кто былъ моимъ свидѣтелемъ, и, прибавилъ я, потирая бороду:- цирюльникъ былъ бы недурнымъ секундантомъ. Но я не разъ бывалъ въ дѣлахъ подобнаго рода и почему-то выходилъ изъ каждаго живъ и здоровъ, а этого не могъ сказать мой соперникъ.
— Завтра, сэръ, вы будете стоять на барьерѣ передъ человѣкомъ, который сбиваетъ наполеондоръ въ двадцати шагахъ.
Едва было не слетѣло у меня съ языка, что я былъ бы радъ, если бъ онъ отъискалъ у меня наполеондоръ для пробы своего выстрѣла; но я во время успѣлъ спохватиться и замѣтилъ только:
— Стало-быть онъ хорошій стрѣлокъ.
— Лучшій въ полку, сэръ; но дѣло не въ томъ: затрудненіе теперь въ секундантѣ для васъ. Здѣсь, вѣроятно, есть какой-нибудь отставной офицеръ; если вамъ угодно будетъ поискать, я зайду къ вамъ вечеромъ и мы согласимся въ условіяхъ.
Я обѣщалъ сдѣлать все, отъ меня зависящее, и проводилъ его изъ комнаты до самаго подъѣзда съ поклонами и всевозможною учтивостью, на которую, надобно сказать, онъ отвѣчалъ такою же любезностью, такъ-что мы разстались какъ-нельзя-лучше.
Я знаю, милый Томъ, вы найдете страннымъ, что, имѣя такое дѣло на рукахъ, я въ тотъ же мигъ, какъ онъ ушелъ, бросился взглянуть на мистриссъ Горъ Гэмптонъ; вамъ покажется странно, что я думалъ а ней, о не о себѣ, по это было такъ.
— Госпожа?.. вскричалъ трактирный слуга: — она уѣхала съ экстра-почтою полчаса назадъ.
— Уѣхала? куда же?
— По большой мюнхенской дорогѣ.
— Не оставила она письма… записки… мнѣ?
— Нѣтъ, сударь.
— Бѣдняжка забыла — такъ была убита! Она плакала, не правда ли?
— Нѣтъ, сударь; она была по обыкновенію; только, кажется, торопилась, потому-что чуть-чуть не забыла взять бутерброды съ ветчиной, которые велѣла себѣ сдѣлать.
— Бутерброды съ ветчиной! вскричалъ я, едва удержавшись на ногахъ. — Я буду застрѣленъ за женщину, а она имѣетъ спокойствіе заказывать бутерброды съ ветчиной! — Таково было размышленіе, поразившее мой умъ, и можетъ ли быть мысль болѣе горькая?
— Увѣренъ ли ты, спросилъ я: — что бутерброды были заказаны не для мадмуазель Виржини, или собачки?
— Не знаю, сударь; только госпожа говорила, чтобъ мы, пожалуйста, побольше положили горчицы.
Это была явная улика, милый Томъ: она любила горчицу — я часто это замѣчалъ. Судите же теперь, отъ какой ничтожной вещи можетъ зависѣть счастье человѣка: потому-что, признаюсь вамъ, пока былъ я твердо убѣжденъ въ томъ, что называлъ ея благосклонностью ко мнѣ, я готовъ былъ бы сто разъ драться за нее на смерть. Но когда подумалось мнѣ: «она дорожитъ тобою, Кенни Доддъ, столько же, какъ старымъ грошемъ; она въ эту минуту, можетъ-быть, смѣется надъ тобою, покушивая бутерброды съ ветчиною» — я вдругъ опустился, какъ утопающій, у котораго нѣтъ и соломенки, за которую бы схватиться. Говорите же теперь о несчастномъ, оскорбленномъ мужѣ: развѣ я самъ не подхожу подъ тотъ же разрядъ? Относительно измѣны, мы оба надѣлены поровну, и, хоть убейте меня, не вижу теперь, изъ-за чего намъ драться?
Намъ теперь остается только утѣшать другъ друга, думалъ я; и если онъ умный и добрый малый, вѣроятно, разсудитъ точно такъ же. Позову его и милорда обѣдать; велю трактирщику подать три-четыре бутылки чуднаго стараго штейнбергскаго, которому теперь триста лѣтъ; угощу ихъ истинно-саксонскою дичиною съ каперсами, всполоснемъ ее стаканомъ маркобрунскаго, и если черезъ два часа не будемъ братьями съ нимъ, не зовите меня Кенни Доддомъ!
Въ такомъ гостепріимномъ расположеніи духа былъ я, когда доложили о лордѣ Гэрви Брукѣ. Онъ отъискалъ стараго артиллерійскаго фельдфебеля, который за умѣренное вознагражденіе соглашался принять званіе моего секунданта, съ пріятнымъ обѣщаніемъ, что самъ и все его семейство, очень-многочисленное, почтитъ своимъ присутствіемъ также мои похороны.
Я прервалъ лорда замѣчаніемъ, что внезапный случай видоизмѣнилъ обстоятельства дѣла, и сказалъ объ отъѣздѣ мистриссъ Горъ Гэмптонъ.
— Я никакъ не могу думать, сэръ, возразилъ онъ: — чтобъ это хотя сколько-нибудь измѣняло ваши отношенія къ моему другу. Омыто ли его оскорбленіе? снято ли пятно съ его чести тѣмъ, что несчастная поняла наконецъ позоръ своего жалкаго положенія?
Я подумалъ о бутербродахъ, милый Томъ, но не сказалъ ничего.
— Не попрежнему ли остаетесь вы, сэръ, его смертельнѣйнимъ врагомъ на землѣ? вскричалъ онъ съ паѳосомъ.
— Выслушайте же меня терпѣливо, милордъ, сказалъ я. — Буду, сколько возможно, кратокъ, не желая утомлять ни васъ, ни себя. Для меня рѣшительно все-равно: драться съ вашимъ другомъ, или нѣтъ. Если вамъ нужны доказательства этого, сойдемте въ садъ, и я васъ удостовѣрю. Я не фанфаронъ, не головорѣзъ, однако, могу сказать, умѣю и стоять подъ пистолетомъ и держать пистолетъ; но тутъ намъ не изъ чего стрѣляться.
— О, если вы опять принимаетесь за оправданія, вскричалъ онъ: — я рѣшительно не могу быть вашимъ слушателемъ.
— Почему жь не можете? сказалъ я: — не-уже-ли для вашего друга пріятнѣе считать себя оскорбленнымъ и обезчещеннымъ, нежели узнать, что ему не было нанесено никакого безчестья?
