Оноре Бальзак - Физиология брака

Как бороться с подобными противниками? Они хитроумны, как все участники Венского конгресса[317] вместе взятые; они одинаково хорошо умеют и сдаваться, и ускользать. Какой мужчина настолько гибок, чтобы, забыв на время о своей силе и мощи, устремится вдогонку за женой по этому лабиринту?

Постоянно лгать, чтобы разведать правду, и говорить правду, чтобы разоблачить ложь; внезапно менять расположение батарей; заклепывать орудие, уже готовое выстрелить; вместе с противником взбираться на гору, чтобы через пять минут спуститься на равнину; идти за ним по пятам, не отставая ни на шаг, пусть даже он будет петлять, как заяц; если нет другого выхода, повиноваться, но при малейшей возможности оказывать пассивное сопротивление; подобно юному музыканту, который в одно мгновение пробегает пальцами всю клавиатуру рояля от самой низкой ноты до самой высокой, пробегать мысленно всю гамму предположений и угадывать то тайное намерение, которое движет женщиной; опасаться ее ласк и видеть в них не столько источник наслаждения, сколько следствие умысла, — все это детские забавы для людей, наделенных острым умом и ясным, цепким воображением, людей, которые умеют действовать и размышлять одновременно; однако огромное множество мужей трепещут при одной мысли о том, чтобы применить все эти принципы к своим женам.

Они полагают, что куда важнее научиться кое-как играть в шахматы или проворно забивать в лузу бильярдный шар, и тратят все свои силы именно на это.

Они объяснят вам, что неспособны постоянно напрягать ум в ущерб всем своим привычкам. Тут-то женщина и торжествует. Она сознает, что — пусть ненадолго — сделалась умнее и решительнее мужа, и в душе ее рождается презрение к главе семейства.

Если многие мужчины не хозяева в собственных домах, то виной тому недостаток не доброй воли, но таланта.

Что же до мужей, которые принимают вызов и вступают в недолгую, но страшную схватку с женой, им, надо признать, потребна великая нравственная сила.

Ведь тому, кто решился прибегнуть к описываемой нами тайной стратегии, зачастую уже нет нужды расставлять исчадиям ада, именуемым женщинами, ловушки и западни. Толку от этого не будет: стоит женщинам достичь некоторого мастерства в искусстве притворства, и лица их становятся непроницаемы, как сама смерть. Приведу пример.

Утро. Одна из самых молодых, прелестных и остроумных парижских кокеток нежится в постели; у изголовья ее сидит один из самых дорогих ее друзей. Красавице приносят письмо от другого друга, человека неистового, которому она позволила забрать над собою некоторую власть.

Записка начертана карандашом и гласит:

«Мне известно, что г-н С*** теперь у вас; я жду его, чтобы пустить ему пулю в лоб».

Госпожа Д*** спокойно продолжает беседу с господином С*** и просит его принести ей красную сафьяновую папку; он исполняет приказание.

— Спасибо, милый! — говорит она. — Продолжайте, я слушаю.

С*** рассказывает, она подает реплики и одновременно пишет следующую записку:

«Если вы ревнуете меня к С***, стреляйтесь на здоровье оба; умереть вы умрете, но вот отдать Богу душу... для этого ее надо иметь».

— Друг мой, — обращается она к С***, — зажгите вот эту свечку, прошу вас. Благодарю, вы просто прелесть. Теперь, сделайте милость, позвольте мне одеться, а сами тем временем отдайте это письмо господину д'А***, который ждет у дверей.

Все это она произносит с беспримерным хладнокровием, недрогнувшим голосом, не выдав ни тоном, ни выражением лица ни малейшего волнения. Дерзкий ход увенчался полнейшим успехом. Господин д'А***, получив ответ из рук господина С***, мгновенно успокоился; больше того, ему стоило немалого труда не расхохотаться в лицо подателю письма.

Но чем больше факелов бросим мы в страшную пропасть, которую пытаемся исследовать, тем глубже она нам покажется. Поистине у пропасти этой нет дна. Мы убеждены, что книга наша сделается куда интереснее и поучительнее, если мы покажем, как применялись наши стратегические принципы в эпоху, когда женщины предавались пороку с непревзойденной изощренностью. Пример рождает больше максим и демонстрирует больше способов обороны, чем любая теория.

Однажды, в конце обеда, устроенного князем Лебреном[318] для нескольких близких друзей, гости, разгоряченные шампанским, коснулись в разговоре неисчерпаемой темы — женских хитростей. Речь зашла о недавней истории с ожерельем, героиней которой называли графиню Р. Д. С. Ж. Д. А.[319]

Почтенный художник и ученый, любимец императора[320], пылко отстаивал точку зрения, мало достойную настоящего мужчины; мужской пол, утверждал он, бессилен против козней женского.

— Я имел счастье убедиться, — сказал он, — что для женщин не существует ничего святого...

Дамы запротестовали.

— Но я могу привести пример...

— Это исключение.

— Но давайте же выслушаем его историю! — предложила одна молодая дама.

— Да-да, расскажите нам вашу историю! — потребовали все гости. Осторожный старец окинул взглядом гостиную, прикинул возраст присутствующих дам и с улыбкой произнес:

— Поскольку все мы знаем жизнь, я согласен поведать вам о своем приключении.

Все замолчали, рассказчик достал из кармана маленькую книжечку и начал чтение:

«Я без памяти любил графиню де***. Мне было двадцать лет, я был наивен, и она меня обманула; я разгневался, она меня бросила; я был наивен и тосковал без нее; мне было двадцать лет, и она меня простила; мне все еще было двадцать лет, я был все так же наивен, и она так же обманывала меня, но больше не бросала, и я почитал себя нежно любимым и счастливейшим из смертных. Графиня дружила с госпожой де Т***, которая, казалось, имела на меня некоторые виды, но, будучи особой весьма щепетильной, ни разу не погрешила против благопристойности. Однажды я ожидал графиню в ее ложе; вдруг кто-то окликнул меня из соседней ложи. То была госпожа де Т***. «Как! — удивилась она. — Вы уже здесь? Из чего такая точность — из преданности или из праздности? Подите-ка сюда!» Она явно дразнила меня, но мне и в голову не приходило подозревать ее в намерениях романических. «Свободны вы нынче вечером? — спросила она. — Прошу вас, будьте свободны. Раз уж я помогаю вам скрасить одиночество, извольте меня слушаться и ни о чем не спрашивать... Позовите моих слуг». Я заверяю ее в своей покорности, она вновь посылает меня за слугами, я повинуюсь. «Ступайте домой к этому господину, — приказывает она лакею, — и предупредите, чтобы его не ждали раньше завтрашнего утра». Затем она шепчет что-то лакею на ухо, и он удаляется. Тем временем поднимают занавес. Я пытаюсь что-то сказать, мне велят замолчать; мы слушаем оперу или делаем вид, что слушаем. Первый акт заканчивается; является лакей с запиской и сообщает, что все готово. Тогда она с улыбкой подает мне руку, увлекает меня за собой, усаживает в свою карету, и вот мы уже куда-то скачем, а я так и не знаю, что мне предстоит. Ответом на мои робкие попытки осведомиться о цели нашего путешествия служат взрывы хохота. Не знай я госпожу де Т*** за женщину страстную, уже много лет любящую маркиза де В***, я счел бы себя ее счастливым избранником, но ведь для нее не были тайной ни моя осведомленность в ее сердечных делах, ни моя преданность графине де*** — ее ближайшей подруге. Итак, не питая никаких иллюзий насчет своей особы, я принялся ждать развязки. На первой станции нам в мгновение ока переменили лошадей, и мы понеслись дальше. Дело принимало серьезный оборот. Я снова, на сей раз более настойчиво, попытался выяснить, куда заведет меня эта шутка. «Куда? — переспросила она со смехом. — В прекраснейшее место в мире, догадайтесь сами! Держу пари, что не угадаете, сколько ни старайтесь! Мы едем к моему мужу; знакомы вы с ним?» — «Ни в малейшей степени». — «Тем лучше; я так и думала. Но, я надеюсь, он вам понравится. Нас хотят помирить. Переговоры идут уже полгода, а месяц назад мы вступили в переписку. По-моему, с моей стороны очень любезно самой поехать к нему». — «Согласен. Но при чем тут я? Что я могу сделать для вашего примирения?» — «О, это уж мое дело! Вы молоды, милы, необъезжены; вы позаботитесь о том, чтобы я не умерла от скуки в обществе моего супруга». — «Но сводить знакомство в день или в ночь примирения, по-моему, весьма странно и неучтиво: все мы трое будем выглядеть не лучшим образом; я не вижу в этом ничего забавного». — «А я вижу! — сказала она повелительно. — Я взяла вас с собой именно для того, чтобы позабавиться. И прошу не читать мне нотаций». Поняв, что она не изменит своего решения, я покорился, начал шутить насчет предстоящей мне роли, и нам обоим сделалось очень весело.

Нам снова переменили лошадей. Таинственное светило ночи сияло на поразительно ясном небе; вокруг нас царил сладострастный полумрак. Мы приближались к месту назначения; истекали последние мгновения, которые нам суждено было провести наедине. Мне предлагали полюбоваться то великолепием пейзажа, то ночным покоем, то дивным безмолвием природы. Естественно, дабы любоваться этими красотами вместе, мы смотрели в одно и то же окошко, касаясь друг друга щеками. Вдруг карету тряхнуло, и спутница моя схватила меня за руку; затем, по случайности, показавшейся мне весьма удивительной, ибо камень, на который наехало колесо нашего экипажа, был не так уж велик, мне удалось удержать госпожу де Т*** в своих объятиях. Не помню, какие красоты мы хотели разглядеть, но помню точно, что пейзаж, освещенный лучами луны, начал меркнуть в моих глазах, как вдруг прелестная ручка резко оттолкнула меня. «Неужели, — раздалось из противоположного угла кареты после довольно продолжительного молчания, — вы вознамерились убедить меня, что я поступила опрометчиво? Судите сами, в какое затруднительное положение вы меня ставите!» — «Вознамерился... — отвечал я. — Разве можно говорить о намерениях, имея дело с вами? Вы разгадаете любые намерения, прежде чем они успеют родиться; но воздействие неожиданности, стечение обстоятельств — разве все это не извиняет меня?» — «Но вы, судя по всему, рассчитывали на эту неожиданность?» За жарким спором мы не заметили, как въехали во двор замка. Здесь все сияло огнями и предвещало удовольствия, за исключением лица хозяина, который был явно не рад моему появлению. Выказывая весьма двусмысленную предупредительность, подобающую сцене примирения, господин де Т*** вышел навстречу жене и помог ей выйти из кареты. Позже я узнал, что к примирению его толкнули семейные обстоятельства, которыми невозможно было пренебречь. Меня представили, он едва заметно кивнул головой и подал руку супруге; я двинулся следом за почтенной четой, размышляя о своем прошлом, настоящем и будущем образе действий. Дом был обставлен с отменным вкусом. Заметно было, что хозяин не жалеет денег на сладострастные изображения, призванные вновь пробудить задремавшее естество. Не зная, о чем говорить, я рассыпался в похвалах. Богиня, привыкшая принимать гостей в сем храме, отвечала на мои восторги: «Это все пустяки; вам надобно взглянуть на покои хозяина». — «Сударыня, вот уже пять лет, как я их разорил». — «Какая жалость!» — сказала она. За ужином она принялась потчевать супруга нормандской телятиной. «Сударыня, я вот уже три года не беру в рот ничего мясного». — «Какая жалость!» — снова сказала она. Трудно даже вообразить сотрапезников, менее подходящих друг другу, чем мы трое. Муж взирал на меня свысока, я отвечал ему дерзостями. Госпожа де Т*** улыбалась мне пленительной улыбкой, господин де Т*** принимал меня как неизбежное зло, госпожа де Т*** обходилась так же с ним самим. Никогда в жизни не довелось мне больше принимать участие в столь странном ужине. Я надеялся, что, встав из-за стола, все мы отправимся спать, но ожидания мои оправдались лишь в отношении господина де Т***. «Я вам весьма признателен, сударыня, — обратился он к супруге, когда все мы перешли в гостиную, — что вы соблаговолили привезти с собою этого господина. Вы совершенно правильно рассудили, что я не гожусь для долгих бдений, и взяли свои меры; посему я удаляюсь». Затем, повернувшись ко мне, он прибавил с глубочайшей иронией: «Надеюсь, сударь, что вы извините меня и вымолите мне прощение моей супруги». С этими словами он нас покинул. Мои планы?.. В минуту у меня родилось их столько, сколько не рождается за год. Оставшись одни, мы с госпожой де Т*** бросили друг на друга взгляды столь выразительные, что, дабы рассеяться, она предложила мне пойти погулять. «Недолго, — сказала она, — пока челядь поужинает». Ночь стояла великолепная. Легкая дымка, окутывавшая предметы, казалось, скрывала их лишь для того, чтобы дать более богатую пищу воображению. Сады террасами спускались по склону горы к Сене, извилистое русло которой было усеяно живописными зелеными островами. Разнообразие рельефа создавало множество видов, которые делали здешний пейзаж, и без того восхитительный, в тысячу раз прекраснее. Мы прогуливались по самой длинной из террас, поросшей густолистыми деревьями. Супружеские издевки стерлись из памяти, и мне были сделаны некоторые признания... Признания — вещь заразительная; я не заставил себя просить; с каждой минутой мы касались предметов все более сокровенных и занимательных. Вначале госпожа де Т*** пожала мне руку; затем, сам не знаю как, рука ее переплелась с моей, а я ухитрился почти поднять свою спутницу и не давал ей ступить на землю — диспозиция приятная, но в конечном счете утомительная. Мы гуляли уже давно, а сказали друг другу еще так мало. На глаза нам попалась выложенная из дерна скамейка и, оставаясь все в том же положении, мы опустились на нее и произнесли целое похвальное слово доверительности и ее сладостным чарам... «Ах! — сказала моя спутница, — кому, как не нам, наслаждаться взаимным доверием в полной безопасности?.. Я слишком хорошо знаю, как дорожите вы узами, связующими вас с известной мне особой, и уверена, что в вашем обществе мне бояться нечего...» Быть может, она рассчитывала услышать от меня возражения? Я промолчал. Итак, мы убедили друг друга, что нас соединяет нерушимая дружба и ничто иное. «Однако мне показалось, что давешнее происшествие в карете испугало вас?» — спросил я. «О, подобные пустяки меня не страшат!» — «И вы нисколько не обиделись?» — «Что я должна сделать, чтобы вас в этом убедить?» — «Подарить мне поцелуй, которого случай...» — «Охотно, иначе вы из самолюбия вообразите, будто я вас боюсь...» Поцелуй был мне дарован... С поцелуями вечно случается то же, что и с признаниями: за первым последовал второй, за ним третий... они множились, прерывали беседу, заменяли ее; они уже не оставляли времени даже для вздохов... Затем наступила тишина... Мы услышали ее, ибо тишину можно услышать. Не произнося ни слова, мы поднялись и пошли дальше. «Пора домой, — сказала она, — с реки дует ледяной ветер, нам это ни к чему...» — «Я полагаю, что для нас он не опасен», — отвечал я. «Может быть, и так. Не важно, идемте домой». — «Значит, вы хотите вернуться в замок ради меня? Вы, вероятно, хотите защитить меня от гибельных впечатлений, какие подобная прогулка может внушить... мне... одному...» — «Вы очень скромны!.. — рассмеялась она. — И приписываете мне чувства уж слишком тонкие». — «Вы так полагаете? Что ж, если так, вернемся; я этого требую». (Неловкие речи, извинительные в устах двух существ, старающихся говорить вовсе не о том, что их волнует.) Итак, она заставила меня повернуть к замку. Я не знаю — или, по крайней мере, не знал в ту ночь, — тяжело ли далось ей это решение, хорошо ли она его обдумала и разделяла ли ту печаль, какую испытывал от подобной развязки я; как бы там ни было, на обратном пути мы, не сговариваясь, замедляли шаг и возвращались назад безрадостно, недовольные собой. Мы не имели права ни требовать, ни просить чего бы то ни было один у другого. Мы даже не могли облегчить душу упреками. Ссора пришлась бы нам очень кстати. Но в чем нам было упрекать друг друга?.. Тем временем, молча пытаясь отыскать лазейку, которая избавила бы нас от исполнения столь не к месту взятых обязательств, мы приближались к замку. Мы уже собирались переступить его порог, когда госпожа де Т*** сказала мне: «Я вами недовольна!.. Я открыла вам всю свою душу, а вы ответили мне черной неблагодарностью!.. Вы не сказали ни слова о графине. А ведь говорить о тех, кого любишь, так сладостно!.. Я выслушала бы вас с таким сочувствием!.. Это — наименьшая услуга, какую я могу оказать вам теперь, когда я лишила вас ее общества...» — «Разве я не могу бросить вам тот же упрек?.. — перебил я свою спутницу. — Если бы вместо того, чтобы посвящать меня в подробности странного примирения с мужем, в котором я играю столь диковинную роль, вы рассказали бы мне о маркизе...» — «Постойте!.. — воскликнула она. — Если вы хоть немного знаете женщин, то должны понимать, что их ни в коем случае нельзя торопить... Вернемся к вам. Счастливы вы с моей подругой?.. Ах, боюсь, что нет...» — «Отчего же, сударыня, верить вместе с толпой слухам, какие ей угодно распускать?» — «Оставьте притворство. Графиня куда откровеннее вас. Такие женщины, как она, щедро делятся секретами своей любви и именами поклонников, особенно когда имеют дело со скромниками вроде вас, сохраняющими их победы в тайне. Я далека от мысли упрекать графиню в ветрености; однако недотрога может быть не менее тщеславна, чем кокетка... Ну, скажите же мне все начистоту, неужели вы совершенно счастливы?..» — «В самом деле, сударыня, становится холодно; пожалуй, пора домой?..» — спросил я с улыбкой. «Вы полагаете?.. Странно. А по-моему, нынче очень тепло». Она снова взяла меня под руку, и мы снова куда-то пошли; я брел рядом с ней, не разбирая дороги. Тон, каким она говорила со мной о своем любовнике и моей любовнице, наша поездка сюда, происшествие в карете и на садовой скамейке, ночное время, полумрак — все лишало меня покоя. Меня одолевали разом муки самолюбия, зуд желаний и отрезвляющие доводы разума; скорее же всего я просто был слишком взволнован, чтобы дать себе отчет в собственных ощущениях. Меж тем спутница моя продолжала говорить со мной о графине; я, охваченный самыми противоречивыми чувствами, молчал, а госпожа де Т*** принимала мое молчание за согласие с ее словами. Наконец кое-какие реплики заставили меня опомниться. «Как она тонка! — говорила госпожа де Т**. — Как изысканна! В ее устах коварная издевка выглядит веселой шуткой, предательство кажется плодом рассудительности, уступкой благопристойности; она держится любезно, но принужденно, в ней мало нежности и совсем нет искренности; от природы она ветреница, а от ума — недотрога; она резва, осторожна, ловка, легкомысленна, она переменчива, как Протей, и мила, как грация, она увлекает и ускользает. Сколько ролей перепробовала она на моих глазах! Скольких поклонников, говоря между нами, обвела вокруг пальца! Как тешилась она над бароном, как морочила маркиза! Она взяла вас в любовники, чтобы раздразнить этих двоих, которые были уже готовы с ней порвать: она слишком долго их дрессировала, и они успели ее раскусить. Но тут она ввела в игру вас, заняла их мысли вами, побудила их к новым выдумкам, привела вас в отчаяние, пожалела, утешила... О! Как счастлива та женщина, что умеет отлично ломать комедию, не вкладывая в представление ни грана подлинного чувства! Впрочем, счастье ли это?..» Последняя фраза, сопровождавшаяся многозначительным вздохом, довершила удар, нанесенный рукою мастера. Я почувствовал, как с глаз моих спадает повязка, не заметив, что ее место тотчас заняла другая. Любовница моя показалась мне лицемернейшей из женщин, а ее подруга — существом чувствительным. Из груди моей вырвался вздох — о чем? я и сам не знал... Печаль моя, судя по всему, вызвала у моей спутницы неудовольствие и приступ раскаяния: ведь я мог подумать, будто ею движет зависть... Не помню уж, что я отвечал, ибо исподволь, сами того не заметив, мы ступили на широкую дорогу чувства и довольно скоро поднялись к таким высоким вершинам, что предугадать исход нашего странствия сделалось решительно невозможно. К счастью, одновременно мы ступили на тропинку, которая вела к притаившемуся на краю террасы садовому павильону — приюту любви. Мне описали его обстановку. Какая жалость, что нельзя войти внутрь: нет ключа! За увлекательной беседой мы и не заметили, как подошли к павильону совсем близко; выяснилось, что он не заперт. Правда, там было темновато, но у полумрака есть своя прелесть. Мы переступили порог, и нас объял трепет... Мы вошли в святилище — суждено ли было ему стать святилищем любви? Мы сели на диван; в тишине было слышно, как бьются наши сердца. Последний луч луны унес с собою последние сомнения. Отталкивавшая меня рука ощущала, как бьется мое сердце. От меня ускользали, с тем чтобы прильнуть ко мне с еще большей нежностью. Не произнося ни слова, мы разговаривали на языке мыслей. Нет ничего пленительнее этих безмолвных бесед. Госпожа де Т*** укрывалась в моих объятиях, прятала голову у меня на груди, тяжко вздыхала и успокаивалась от моих ласк; она переходила от печали к радости и требовала любви в плату за все, что любовь только что у нее похитила. Ночное безмолвие нарушал лишь тихий плеск реки, созвучный биению наших сердец. Темнота скрадывала очертания окружавших нас предметов, но прозрачные покровы прекрасной летней ночи не могли скрыть от меня красоты моей царицы. «Ах, — произнесла она небесным голосом, — покинем это опасное место, отнимающее силу и стойкость». Она повлекла меня за собой, и мы с сожалением пустились прочь. «Ах, как же счастлива она!» — воскликнула госпожа де Т***. «О ком вы?» — спросил я. «Разве я что-то сказала?» — ужаснулась она. Добравшись до скамьи, выложенной из дерна, мы невольно остановились. «Какое огромное расстояние, — сказала она, — отделяет эту скамью от павильона!» — «Неужели, — отвечал я, — этой скамье суждено вечно приносить мне несчастье? В чем тут дело — в раскаянии или...» Не знаю, какое чудо свершилось в этот миг, но беседа потекла по-другому и сделалась менее серьезной. Дело дошло до дерзновенных насмешек над любовью; мне было сказано, что любовные радости не имеют ни малейшего касательства до нравственности и что благорасположение возлюбленной клонится к одному лишь наслаждению; что — говоря философически — обязательствами мы связываем себя лишь со светом, если приоткрываем ему наши секреты, делаем нескромные признания. «Волею судеб, — сказала она, — нам довелось провести вместе ночь поистине сладостную!.. Так вот, если наутро некие обстоятельства разлучат нас (а я предвижу, что именно так все и случится!), счастье наше, неведомое никому в мире, не оставит по себе никаких тягостных следов... мы испытаем самое большее легкую печаль, в которой нас утешат приятные воспоминания, зато приятность эта хороша тем, что не стоила нам хлопот: нам не пришлось томить друг друга, не пришлось платить дань тиранству обычаев». Такую огромную власть (коей я стыжусь!) имеет над нами наша машина[321], что, позабыв о сомнениях, терзавших меня до этой минуты, я вполне проникся этими принципами и ощутил в себе сильнейший прилив любви к свободе. «Прекрасная ночь, — говорила мне моя спутница, — прекрасный край! Нынче он преисполнился для нас нового очарования. Ах! сохраним в памяти навеки этот павильон... В замке, — добавила она с улыбкой, — есть уголок еще более пленительный, но вам ничего нельзя показывать: вы как ребенок — за все хватаетесь и все ломаете». Движимый любопытством, я посулил ей беспрекословную покорность. Она переменила тему. «Нынешняя ночь, — сказала она, — была бы прекрасна, не кори я себя за разговор о графине. Вас я ни в чем не обвиняю. Новизна соблазнительна. Вы прониклись ко мне расположением — надеюсь, искренним. Но власть привычки сильна, и не в моих силах разрушить ее одним ударом. Кстати, как вам понравился мой супруг?» — «Любезным его не назовешь — но не мне ожидать от него большего». — «О, вы правы, он держался неприветливо, ваш приезд его смутил. Пожалуй, наша дружба может ему показаться подозрительной». — «Уже показалась!» — «Признайтесь, однако, что он в своем праве. Поэтому не медлите: иначе он совсем рассердится. Как только сюда съедутся гости, а они съедутся, — добавила она с улыбкой, — уезжайте. К тому же вам следует уважать приличия... Вспомните, как давеча смотрел на нас мой супруг!..» Я не мог не заподозрить, что попал в ловушку; она заметила впечатление, произведенное на меня ее словами, и добавила: «О! раньше он был куда веселее. Кабинет, о котором он вам говорил, он обставил еще до нашей свадьбы. Этот приют любви напрямую соединен с моими покоями. Увы! он свидетель того, к каким ухищрениям приходилось прибегать господину де Т*** для укрепления его чувства». — «Как сладостно, — вскричал я, движимый острейшим любопытством, — отмстить там за все обиды, нанесенные вашим прелестям, и вернуть им все, чего их лишили». Речи мои были выслушаны благосклонно; впрочем, с меня взяли обещание быть паинькой. Не стану срывать покров с тех безумств, какие всякий возраст простит юности ради своих несбывшихся желаний и несчетных воспоминаний. Утром, едва подняв на меня глаза с поволокой, госпожа де Т***, еще более прекрасная, чем всегда, осведомилась: «Ну что, кого вы теперь любите больше, меня или графиню?..» Я хотел ответить, но тут явилась наперсница хозяйки со словами: «Ступайте, ступайте отсюда. Одиннадцать часов, на дворе белый день, в замке уже все встали». Ночные чары рассеялись, как сон. Очнулся я в коридорах замка. Как найти дорогу в отведенные мне покои, не имея ни малейшего понятия об их местонахождении? Всякий промах был бы нескромностью с моей стороны. Я решил прогуляться по парку. Свежесть и прохлада постепенно смирили мое воображение и развеяли колдовские чары. Окружающая природа явилась мне в своем первобытном обличье. Я начал видеть мир в истинном свете, мысли мои перестали путаться и обрели некоторую связность, я наконец вздохнул полной грудью. Одна-единственная забота тревожила меня теперь: я жаждал выяснить, что я для той, с кем расстался полчаса назад... Ведь я был уверен, что она вот уже два года как влюблена без памяти в маркиза де В***. Порвала ли она с ним?.. Сделала ли меня его преемником или просто пожелала ему отомстить?.. Какая ночь! Какое приключение! И какая пленительная женщина! Внезапный шум оторвал меня от этой череды мыслей. Я поднял глаза, протер их, не в силах поверить... Передо мной стоял... Угадайте, кто? Маркиз! «Быть может, ты не ждал меня здесь так рано?.. — спросил он. — Ну, как прошла ночь?» — «Так ты знал, что я здесь?..» — изумился я. «О, разумеется. Меня уведомили об этом перед самым вашим отъездом. Ты хорошо сыграл роль? Муж вдоволь поиздевался над тобой? Сильно он на тебя разозлился? Отвратителен ему любовник жены? Когда тебя выставят?.. О, не бойся, я обо всем позаботился, моя карета в твоем распоряжении. Услуга за услугу, друг мой. Можешь рассчитывать на меня, ты меня выручил, теперь очередь за мной...» Последние слова разъяснили мне суть дела, и я наконец понял, в чем заключалась моя роль. «Зачем же ты приехал так рано, — спросил я, — было бы благоразумнее выждать еще дня два». — «Все продумано; меня привел сюда случай. Считается, что я прибыл из соседнего имения. Но разве госпожа де Т*** не посвятила тебя в нашу тайну? Ее скрытность достойна порицания... После всего, что ты для нас сделал!..» — «Нет, дорогой мой, она поступила совершенно правильно. А вдруг я хуже сыграл бы свою роль?» — «Но ты славно позабавился? Расскажи мне все по порядку, расскажи не мешкая...» — «Да, кое-что забавное было. Я не знал, что мы ломаем комедию, и, хотя госпожа де Т*** дала мне роль...» — «Ты выглядел не лучшим образом». — «О нет, не беспокойся: для хороших актеров плохих ролей не существует». — «Значит, ты вышел из положения с честью?» — «Вполне». — «А госпожа де Т***?» — «Она восхитительна!..» — «Вообрази только, что мне удалось с нею сладить!.. — воскликнул он торжествующе. — Хотя сначала она помучила меня на славу!.. Но я так переменил ее характер, что нынче это, пожалуй, единственная женщина во всем Париже, в чьей верности можно не сомневаться». — «Ты сумел...» — «Да, я на это мастер. Вся ее ветреность проистекала исключительно из легкомыслия, из чересчур бурного воображения. Этой душе требовался господин. Зато ты и представить не можешь, как предана она мне теперь. Но скажи, ведь правда, она прелестна?» — «Не стану спорить». — «Между нами говоря, я знаю за ней один-единственный недостаток. Природа, щедро одарив ее, отказала ей лишь в том божественном пламени, что довершает наши наслаждения: эта женщина рождает любовь, пробуждает чувства, но сама не испытывает ровно ничего. Она холодна, как мрамор». — «Вынужден поверить тебе на слово. Но послушай, ты говоришь об этой женщине точь-в-точь, как если бы ты был ее мужем!.. Просто поразительно. Не отужинай я вчера в обществе ее настоящего супруга, я бы, пожалуй... вас перепутал». — «Кстати, как он тебя принял?» — «Как собаку». — «Понимаю. Ну, пойдем же к госпоже де Т***; она, должно быть, уже встала». — «Но разве приличия не требуют начать с ее супруга?» — спросил я. «Ты прав. А для начала зайдем к тебе в спальню, я хочу привести себя в порядок. Но скажи, он действительно принял тебя за любовника?» — «Увидишь сам, как он меня встретит; пойдем теперь же к нему». Я не имел ни малейшего желания вести маркиза в свою спальню, тем более, что сам не знал, где она находится, но судьбе было угодно, чтобы мы туда все-таки попали. Дверь в одну из комнат была открыта, и я увидел там своего слугу, спящего в кресле. Рядом на столе догорала свеча. Спросонок слуга мой предложил маркизу халат. Я чувствовал себя как на иголках, но маркиз был настолько уверен в себе, что лишь посмеялся над камердинером-ротозеем. Мы отправились к господину де Т***. Нетрудно вообразить, какой прием оказал он мне и как учтиво, как радушно встретил маркиза. Он умолял дорогого гостя остаться в замке и даже пожелал отвести его к хозяйке дома в надежде, что уж она-то уговорит маркиза не уезжать. Что до меня, мне остаться не предложили; ведь я, как всем известно, человек хрупкого сложения, погода нынче сырая, недолго и до простуды; у меня уже и теперь такой осунувшийся вид, что ясно: пребывание в замке для меня смерти подобно. Маркиз предложил мне воспользоваться его каретой, я согласился. Муж пришел в восторг, нас с маркизом это тоже вполне устраивало. Однако я не мог отказать себе в удовольствии еще раз увидеть госпожу де Т***. Нетерпение мое произвело превосходное действие. Маркиз даже не подозревал, отчего его любовница так заспалась. «Разве это не восхитительно, — сказал он мне, когда мы двинулись следом за господином де Т***, — все идет как по нотам! Наш хозяин — учтивейший человек. Я буду даже рад, если они соединятся с женой; вместе они будут прекрасно вести дом, а кому и украшать этот дом, как не ей!» — «Верно, клянусь честью!» — согласился я. «Как ни забавно все это приключение... — продолжал он с видом заговорщика, — однако — motus[322]! Я дам госпоже де Т*** понять, что ее тайна в надежных руках». — «Мне, друг мой, она доверяет едва ли не больше, чем тебе: как видишь, она сладко спит». — «О, я вижу, в искусстве усыплять женщину тебе нет равных». — «Не только женщину, дорогой мой, но и ее мужа, а при необходимости и ее любовника». Наконец, господину де Т*** сообщили, что его супруга изволила проснуться. Мы вступили в ее опочивальню; у каждого была своя роль. «Я боялась, — сказала мне госпожа де Т***, — как бы вы не уехали еще до моего пробуждения, и рада, что вы догадались, как сильно это бы меня опечалило». — «Сударыня, — отвечал я взволнованно, — я пришел проститься». Она поняла, какие чувства движут мною, и встревожено перевела взгляд с меня на маркиза, однако самоуверенный и веселый вид любовника успокоил ее. Она украдкой посмеялась над ним вместе со мной, позволив себе ровно столько, сколько требовалось, чтобы утешить меня, не унизив себя самое. «Он отлично сыграл свою роль, — шепнул ей маркиз, указав на меня, — и моя признательность...» — «Оставим это, — отвечала госпожа де Т***, — поверьте, я и сама прекрасно знаю, чем обязана этому господину». Что же до господина де Т***, то он снова принялся насмехаться надо мною, изо всех сил стремясь выставить меня из замка; друг мой, дурача его, также вышучивал меня; я отвечал им обоим с не меньшей желчностью, любуясь госпожой де Т***, которая морочила всех нас, нисколько не теряя достоинства. Нескольких мгновений участия в этой комедии достало мне, чтобы понять: пришла пора уезжать. Я откланялся, однако госпожа де Т***, сославшись на необходимость дать мне какое-то поручение, последовала за мной. «Прощайте, сударь. Я обязана вам великим наслаждением, но я отблагодарила вас прекрасной грезой!.. — сказала она, взглянув на меня с невероятным лукавством. — Итак, прощайте. И прощайте навек. Вы сорвали цветок, взросший в уединении, цветок, которого ни один мужчина...» Она замолчала и вложила свою мысль в глубокий вздох, но, тотчас подавив этот приступ чувствительности, добавила с тонкой улыбкой: «Графиня вас любит. Конечно, я похитила у нее несколько порывов вашей страсти, но зато возвращаю вас ей чуть более искушенным. Прощайте и смотрите не поссорьте меня с подругой». Она пожала мне руку и ушла».