Он усмехнулся и покачал головой:
— Была одна, только одна сожительница, длительная и ужасная связь.
— Сожительница? — Это слово ее покоробило.
Он пояснил:
— Война…
Береника улыбнулась на этот раз улыбкой гипсовой маски.
— Вот теперь прошло, — добавил он.
— Что прошло?
— Ничего… это уж моя тайна! Да, только детство и война, а потом несколько женщин, и ни одной женщины…
— Я заранее боюсь этих нескольких, дорогой. В один прекрасный день я окажусь в их числе, и тогда…
Орельен резко рванулся к ней, и Береника почувствовала, как к ее руке припали горячие мужские губы. Робкие, страстные, молодые. Она не отняла руки. В эту минуту она твердо знала, что он принадлежит ей.
— Война, — задумчиво проговорила Береника. — Я дрожу при мысли, что вы тоже были там, один из многих, среди опасностей, под дождем, в снегу… Вы мне расскажете про вашу войну, — хорошо? Иначе слишком многое из вашей жизни останется для меня неизвестным…
— Не люблю я о ней говорить, ей ведь немного надо, чтобы вновь завладеть мною… А я не желаю давать своей старой сожительнице даже самого пустякового повода, а то, чего доброго, привяжется, и тогда не отвяжешься. Я сам боюсь… Я сам иногда… Когда я гляжу на свои руки и думаю, что они делали… эти руки.
Он протянул их Беренике, как свидетелей трагедии. Женская рука ласково погладила их. Нежная, атласная рука, выхоленная рука женщины… Он заметил на указательном пальце обручальное кольцо и вздрогнул:
— Но ведь вы, Береника?..
Она перехватила его взгляд. И убрала руку.
— Об этом мы с вами никогда не будем говорить, — произнесла она.
— Но ведь…
— Прошу вас…
Он опустил голову.
Береника глядела на приунывшего вдруг Орельена. Знала, что и он, может быть, несчастлив, и это делало его еще ближе. И она вновь увидела, как он входит в гостиную миссис Гудмен и попадает в силки, расставленные Замора; и как на его беззащитную голову обрушивает свой несправедливый приговор пристрастное мнение света. Ах, да какими мы предстаем в чужих глазах! Ужасно… Но Береника, не задумываясь, приняла сторону Орельена. Она знала, что сумеет его защитить. Теперь она просто ненавидела и этого художника, и этого недоросля поэта Поля Дени, — всех людей искусства, жалких пленников своего собственного вкуса и своих маний. Какой он большой по сравнению с ними! Большой и слабый… Все, что было в ее душе матерински нежного, пробудилось ради его защиты. Настоящее материнское чувство нежданно родилось в ней, оно окрепло, наполнило ее всю. Она закрыла глаза. Постаралась преодолеть боль. Улыбнулась…
— Береника! На этот раз…
Она вздрогнула, увидев, что он, приподнявшись со стула, склоняется над ней.
— О чем вы думали? Скажите скорее…
После мгновенного колебания Береника ответила:
— Возможно, это тоже тайна, только моя, и ничья больше…
Орельен рассердился. Она ведет себя, как все женщины на свете, старается ускользнуть, создать защитную зону, ради какой-нибудь грошовой тайны. И тут же он упрекнул себя за такие мысли. Залюбовался желтоватыми бликами, падавшими на ее лицо от матовых лепестков абажура.
А пока что она, словно угорь, выскальзывает между пальцев. Проходят минуты, а он так о ней ничего и узнал. Чувствовала ли она, как растет в нем глухое раздражение? Может быть, по ее мнению таков наивернейший способ подчинить его себе? Есть у женщин эта бессмысленная склонность властвовать над нами… Должно быть, ей хочется остаться для него лишь видением, раз она избрала подобную тактику. Береника от природы очень человечна… «Так не будем же мудрствовать лукаво…» — подумалось ему.
— Береника!
— Да, дорогой?
— Ваш кузен мне сказал… Зачем вы приехали в Париж и почему вы не хотите погостить здесь подольше?
— Потому что…
Лицо ее залила краска; она замолчала.
— Я чуть было вам не солгала… Не заставляйте меня, пожалуйста, говорить то, что обязательно отдалит нас друг от друга…
— Меня, меня отдалит от вас?
— Да. Неминуемо отдалит. А я не хочу, не хочу вас терять… Особенно теперь!
От этого «теперь» забилось, как бешеное, сердце Орельена. А вдруг он обманулся, поддался этому искреннему тону? Поэтому он переспросил довольно холодно:
— Что вы подразумеваете под этим «теперь»?
Этот в упор поставленный вопрос взволновал Беренику. Она отхлебнула глоток оранжада. Провела пальцами по губам. Щека ее нервически задергалась.
— Я подразумеваю… я подразумеваю… Нет, не спрашивайте… Видите, я чуть было вам не солгала и потому — в такой тревоге. Не хочу, чтобы у меня был малейший повод лгать вам, не хочу, чтобы вы мне лгали. Ах, Орельен! Пусть в моей жизни будет хоть что-то большое, чистое, незапятнанное… хоть что-то! Мне хочется верить в вас, Орельен…
Она уклонялась от прямого разговора. Но его испугало выражение ее лица. Напрасно он твердил себе: «Да она играет мной!» Поверить этому он не мог. А что, если он неосторожно коснулся какой-нибудь драмы, открытой раны? Она сама всячески старалась навести его на эту мысль. Хотя прямо ничего не сказала. А кто угадает, где начинается ложь?
— Отвезите меня на улицу Рейнуар.
— Как? Уже? Значит, мы даже не пообедаем вместе?
— У наших сегодня гости… Нет, нет, я не могу… Да и хватит на сегодня… Большего я просто не вынесу. Вы сделали мне такой огромный подарок… Да, когда сказали… А теперь я в одиночестве должна подумать над вашими словами… Не сердитесь на меня, мой друг! Ни о чем меня не спрашивайте! Подумайте, ведь я принимаю то, что вы мне дарите… Возможно, не следовало этого делать… Но как быть? Как отказаться? Впрочем, может быть, я обманываюсь, Орельен… Я так мечтала: вот наступит день, и кто-то пожертвует для меня всем, отдаст все, что живет в его сердце… просто отдаст, сам не зная почему… Ничего не попросив в обмен… Ничего… Теперь вы видите, что я сумасшедшая, в действительности все не так.
— Береника!
— О мечты! мечты! Вы, должно быть, потешаетесь надо мной. Должно быть, думаете — эта провинциалка…
— Береника!
— … вычитала все из книг, не правда ли? Нет, друг мой, нет! Вот это-то и не вычитывается в книгах… Я мечтала, видела вас в мечтах… А вы мне сказали эти страшные слова, слова, которых я никак не ждала.
— Береника, я люблю тебя!
Всем сердцем откликнулась она на это «ты». И, подняв руку, приказала ему молчать. Между ними легла тишина. Так и не дождавшись той, кого он ждал, летчик расплатился за вино и медленно побрел к выходу, предчувствуя скуку зря пропавшего вечера.
— Отвезите меня на улицу Рейнуар…
— Это невозможно!
— Будьте же благоразумны. Отдаю весь мой завтрашний день в ваше распоряжение. Заезжайте за мной в десять часов. Мы вместе позавтракаем…
— А что я буду делать сегодня вечером?
Орельен глядел вслед летчику. В открытую дверь вестибюля вполз с улицы клочок сырости и тьмы…
— Будете думать о нас, Орельен… Отправляйтесь, если угодно, к Люлли, я вам разрешаю побыть с Симоной… Видите, я вам доверяю.
Только сейчас он заметил, что на Беренике то самое платье, в котором он увидел ее при их первой встрече. И это-то платье показалось ему тогда безвкусным! Где только у него были глаза?
Переезд от Оперы до Пасси по скользким от гололеда улицам, в потоке машин, требовал от Орельена почти нечеловеческого внимания и показался обоим слишком коротким и слишком долгим. Орельен сидел с таким ощущением, точно он снова превратился в мальчишку и его везут из театра домой. Тоска и страх, что все померкнет, исказится. На авеню Трокадеро, где было совсем темно, он остановил машину и обнял Беренику. Она оттолкнула его.
— Нет, нет, не надо! Не надо!
Слабые руки колотили его в грудь.
— Сейчас же перестаньте, или мы завтра не увидимся!
Орельен покраснел от стыда, пробормотал что-то, взялся за руль и повел машину дальше.
— Вы меня простили?
Не ответив ни слова, она в темноте прижалась щекой к сильному мужскому плечу.
И все же Береника солгала Орельену. О, конечно, по совсем неважному поводу: на улице Рейнуар вовсе не ждали гостей этим воскресным вечером и отпустили прислугу. Бланшетта и Береника не стали даже разогревать обед. Должно быть, между супругами Барбентан произошла сцена. У Бланшетты были красные, заплаканные глаза.
— Эдмон не придет, — сказала она.
Ясно было, что горе сделало Бланшетту подозрительной, она косилась на Беренику и строила на ее счет весьма нелестные предположения.
Береника, вся во власти песни, которая не умолкала в ней, делала вид, что ей страшно интересно играть в обед, однако хозяйственные промахи выдавали ее рассеянность. Накрывая на стол, она забыла поставить прибор и бокал.
— О чем только я думаю! — не поостерегшись воскликнула она.
