самое это слово нужно будет применить здесь в самом буквальном смысле.
– Гм, – сказал Крейслер, – ежели вы действовали согласно общеизвестной теории звука да еще сумели ловко спрятать ваш аппарат, да еще к тому же имели под рукой хитрое, находчивое и изворотливое создание…
– О Кьяра! – воскликнул маэстро Абрагам, и слезы жемчужинами засверкали у него на глазах. – О Кьяра, сладостное мое, милое мое дитя!
Крейслер еще никогда не видел старика в таком глубоком волнении, ибо почтенный маэстро никогда не хотел уступать места в своей душе каким бы то ни было печалям и горестям, а всегда старался лишь высмеивать такого рода дела и обстоятельства.
– Ну что это еще за Кьяра? – спросил капельмейстер.
– Это, пожалуй, глупо, – сказал маэстро, улыбаясь, – это глупо, пожалуй, что я вам нынче должен показаться старым плаксивым болваном, но созвездья пожелали, чтобы я поведал вам одну историю из моей жизни, историю, о которой я так долго молчал. Идите сюда, Крейслер, взгляните на эту исполинскую книгу, – это самое замечательное изо всего, что у меня есть, наследство некоего искусника и волшебника по имени Северино, и вот теперь сижу я здесь и читаю об удивительнейших вещах и рассматриваю маленькую Кьяру, которая здесь изображена, и тут вы врываетесь ко мне, совершенно вне себя, и презрительно отзываетесь о моей магии в тот самый миг, когда я как раз погрузился в воспоминания о ее прекраснейшем чуде, которое было и моим в цветущие годы моей жизни!
– Ну расскажите только, – воскликнул Крейслер, – чтобы я немедленно смог зарыдать вместе с вами.
– Это, – начал маэстро Абрагам, – это, впрочем, не столь уж удивительно, что я, в те времена молодой, сильный человек весьма пригожей наружности, из преувеличенного рвения и от величайшей жажды славы доработался до полнейшего безумия и почти недуга, возясь с большим орга́ном в соборной церкви Гёнионесмюля. Вот врачи и сказали мне: «Постранствуйте, милый органист, постранствуйте по горам и долам, подальше от здешних мест». Я и в самом деле поступил именно таким образом, причем, так сказать, забавы ради выступал везде как механик и проделывал перед зеваками удивительнейшие фокусы. Все шло у меня самым замечательным образом и принесло мне кучу денег, пока мне не встретился человек по имени Северино, который грубо высмеял меня со всеми моими фокусами и всяческими штуками довел почти до того, что я вместе с простонародьем чуть было не уверовал, что он находится в союзе с дьяволом или, по крайней мере, с другими, более честными, добросовестными и приличными духами. Величайший восторг и интерес возбуждал его номер – женщина-оракул, тот самый фокус, который несколько позднее и стал известен под названием «незримой девушки». Посреди комнаты к потолку был свободно подвешен шар из прекраснейшего чистейшего стекла, и из этого шара струились, как нежное дыхание, ответы на вопросы, обращенные к невидимому существу. Не одно только непостижимо кажущееся в этом феномене, но также и проникающий в сердце, охватывающий все наше существо духовидческий голос незримого создания, меткость его ответов и – более того – его истинный пророческий дар обеспечивали артисту огромнейший успех. Я пристал к нему, я много говорил о моих механических кунштюках, он, однако, отнесся с презрением, правда на иной лад, чем вы, Крейслер, ко всем моим познаниям и настоял на том, чтобы я построил ему водяной орга́н для домашнего употребления, невзирая на то что я вполне доказал ему, что, так же как уверял покойный господин надворный советник Мейстер из Геттингена в своем трактате «De veterum hydraulo» [53], на таком вот гидравлическом орга́не решительно ничего нельзя сберечь и не получается никакой экономии, если не считать сбережения нескольких фунтов воздуха, который, впрочем, слава Всевышнему, мы везде можем иметь совершенно даром. Наконец Северино стал уверять, что ему необходимы более сладостные, чем у обычного орга́на, звуки гидравлического инструмента, дабы помогать и содействовать невидимой особе, и он хочет открыть мне тайну, если я поклянусь Святым причастием ни самому не проделывать этот фокус и не открывать, в чем суть его, другим людям, хотя он и полагает, что будет весьма и весьма нелегко перенять исполнение его шедевра без – здесь он запнулся и сделал таинственную и сладкую мину, как покойный Калиостро, когда он рассказывал о своих колдовских экстазах. Исполненный жажды узреть невидимую, я пообещал ему изготовить водяной орган в самом наилучшем виде, и вот он наконец даровал мне свое доверие, даже полюбил меня, когда я стал добровольно помогать ему в его трудах. В один прекрасный день, когда я как раз собирался направиться к Северино, на улице сбежалась толпа народу. Мне сказали, что прилично одетый человек, лишившись чувств, упал наземь. Я пробился сквозь толпу и узнал Северино, которого как раз подняли и понесли в соседний дом. Врач, проходивший мимо, занялся им. Северино, после того как были применены различные средства, с глубоким вздохом открыл глаза. Взгляд, который он из-под сведенных судорогой век устремил на меня, был ужасен. Все страхи и муки борьбы со смертью сверкали из него мрачным огнем. Губы его дрожали, он попытался говорить – и не смог. Наконец он несколько раз сильно ударил рукой по жилетному карману. Я сунул туда пальцы и вытащил связку ключей. «Это ключи от вашей квартиры», – сказал я, он кивнул на это. «Это, – продолжал я, держа перед его глазами один из ключей, – это ключ от кабинета, в который вы меня никогда не желали впускать». Он вновь кивнул. Но когда я хотел продолжать расспросы, он начал вздыхать и стонать в ужасном испуге, капли холодного пота выступили у него на челе, он распростер руки и потом сомкнул их в виде кольца, как если бы он хотел обнять нечто, и указал на меня. «Он хочет, – вопросительно произнес врач, – чтобы вы привели в порядок его вещи и аппараты, а если он, быть может, умрет, то чтобы вы это сохранили за собой». Северино сильнее кивнул головой, прокричал наконец: «Corre!» [54] – и вновь лишился чувств. И вот я со всех ног поспешил в квартиру Северино; исполненный любопытства, дрожа от ожидания, я отпер кабинет, в котором должна была быть заключена таинственная Невидимка, и чрезвычайно удивился, что кабинет был совершенно пуст. Единственное окно было плотно завешено, так что свет (сумеречный свет!) лишь еле просачивался; на стене висело большое зеркало, как раз напротив двери. Как только я случайно подошел к этому зеркалу и увидел свою фигуру в слабом мерцании, меня пронзило странное чувство, как
