Часть третья
1
— Я держался все это время в стороне, — сказал Уилсон, — но, может, вам нужна моя помощь?
— Все были очень добры, — ответила Луиза.
— Я и не подозревал, что он так болен.
— Шпионили, шпионили, а все же не доглядели.
— Но ведь это моя работа. И я вас люблю.
— Ну до чего же вы легко бросаетесь этим словом, Уилсон!
— Вы мне не верите?
— Я не верю никому, кто твердит: любовь, любовь, любовь. Для таких людей это только — я, я, я.
— Значит, вы не выйдете за меня замуж?
— Пока что на это не похоже, но мало ли что может быть… Не знаю, на что толкнет меня одиночество. Но давайте больше не будет говорить о любви. Это была его любимая ложь.
— Он лгал вам обеим.
— Как она приняла его смерть?
— Я видел ее сегодня после обеда с Багстером на пляже. И говорят, что вчера вечером в клубе она была явно под хмельком.
— Ну, это уже неприлично!
— Никогда не мог понять, что он в ней нашел. Я бы вам не изменял, Луиза.
— Знаете, он ходил к ней даже в день своей смерти.
— Кто вам сказал?
— Тут все написано. В его дневнике. Он никогда не врал в дневнике. Никогда. Не говорил того, чего не думает, — например, насчет любви.
С тех пор как Скоби поспешно схоронили, прошло три дня. Доктор Треверс подписал свидетельство о смерти. Диагноз — angina pectoris[23]: в таком климате вскрытие было дело нелегким, а в данном случае и лишним. Правда, на всякий случай доктор Тревис все же проверил, сколько было принято эвипана.
— А ведь когда мой слуга мне сказал, что он так внезапно умер ночью, я решил, что это самоубийство.
— Удивительно: теперь, когда его нет, мне так легко о нем говорить, — сказала Луиза. — А я его любила, Уилсон. Я любила его, но он как-то сразу ушел далеко-далеко.
Казалось, что и в доме от него ничего не осталось, кроме нескольких костюмов и грамматики языка менде; а в полиции — ящик с каким-то хламом и пара ржавых наручников. А между тем в комнате ничего не изменилось, и полки были заставлены книгами. Уилсон подумал, что это, видно, всегда был ее, а не его дом. Значит, им только кажется, что голоса их отдаются как-то особенно гулко, словно в покинутом жилище?
— Вы давно знали… насчет нее? — спросил Уилсон.
— Из-за этого я и вернулась. Мне написала миссис Картер. Сообщила, что все об этом говорят. Он, конечно, ничего не подозревал. Ему казалось, что он ведет себя очень хитро. И меня чуть было не убедил, что все у них кончено. Даже пошел к причастию!
— А как же ему совесть позволила?
— С некоторыми католиками это бывает. Исповедуются, а потом начинают сначала. Я, правда, думала, что он честнее других. Когда человек умрет, все тайное постепенно становится явным.
— Он брал деньги у Юсефа.
— Теперь я и в это поверю.
Уилсон положил руку Луизе на плечо и сказал:
— Я человек честный. Я вас люблю.
— Я, кажется, готова вам поверить.
Они не поцеловались — время еще не пришло, — они тихо сидели, держась за руки в этой гулкой комнате, прислушиваясь к тому, как грифы царапают железную крышу.
— Так вот, его дневник… — сказал Уилсон.
— Он писал его до последней минуты… нет, ничего интересного, записывал, какая температура. Он очень следил за температурой. Вот уж кто был романтиком! Один бог знает, что она в нем нашла, на что только она польстилась.
— Вы не возражаете, если я взгляну?
— Пожалуйста. Бедный Тикки, у него не осталось никаких тайн.
— Да и при жизни тайны его были известны всем и каждому. — Он перевернул страницу, прочел несколько записей и снова перевернул страницу. — А он давно страдал бессонницей?
— Я-то думала, что он спит всегда как сурок.
— А вы заметили, что насчет бессонницы всюду вписано позднее?
— С чего вы это взяли?
— Сравните цвет чернил. И записи о снотворном — это так нарочито, так фальшиво звучит. Но самое главное, цвет чернил. Это наводит на всякие размышления, — заметил он.
Она с ужасом его прервала:
— Нет, что вы! Он не мог этого сделать! В конце концов, он же был человек верующий.
2
— Ну впустите меня хоть на минуту выпить рюмочку, — молил Багстер.
— Мы выпили по четыре на пляже.
— Ну еще по маленькой!
— Ладно, — сказала Элен. Теперь ей казалось, что нет больше смысла отказывать кому бы то ни было и в чем бы то ни было.
— А ведь сегодня вы меня первый раз пустили к себе, — сказал Багстер. — Как вы здорово тут устроились. Кто бы сказал, что в такой берлоге может быть уютно.
Да, мы с ним пара, подумала она, лица красные, от обоих разит джином!
Багстер чмокнул ее мокрыми губами в рот и снова огляделся.
— Ха-ха! — сказал он. — Вот она, наша милая бутылочка!
Когда они выпили еще по стаканчику, он снял форменную тужурку и аккуратно повесил ее на спинку стула.
— Довольно церемониться. Давайте поговорим о любви, — предложил Багстер.
— А зачем? — спросила Элен. — Уже?
— Скоро зажгутся огни, — сказал Багстер. — Посумерничаем. Управление передадим Джорджу…
— Какому Джорджу?
— Автопилоту, темное вы существо. Вам еще многому надо учиться.
— Ради бога, оставьте мое обучение до другого раза!
— Лучше времени для небольшого кувырка не найдешь, — сказал Багстер, твердой рукой подталкивая ее к кровати.
А почему бы и нет? — подумала она. Почему нет… если он этого хочет. Чем этот Багстер хуже любого другого? Я никого на свете не люблю, а на том свете — не считается, почему же отказывать им в «кувырках» (как выражается Багстер), если им так уж этого хочется? Она безмолвно легла на спину и закрыла глаза, ощущая рядом с собой в темноте только пустоту. Я одна, думала она без всякой жалости к себе, спокойно констатируя факт, словно путешественник, у которого погибли все спутники.
— Клянусь богом, в вас немного жару, — сказал Багстер. — Неужели вы меня ни капельки не любите? — Его проспиртованное дыхание било ей в нос.
— Нет. Я никого не люблю.
Он крикнул в бешенстве:
— Скоби вы любили. — И тут же раскаялся: — Простите. Я сказал подлость.
— Я никого не люблю, — повторила она. — Ведь мертвых любить нельзя, правда? Их ведь нет, правда? — Это ведь все равно, что любить бронтозавра, правда? — спрашивала она, словно ожидала ответа хотя бы от Багстера.
Глаза она крепко зажмурила, потому что в темноте смерть казалась ей ближе — смерть, которая его унесла. Кровать задрожала, когда Багстер освободил ее от своей тяжести; стул скрипнул, когда он снял с него тужурку. Он сказал:
— Я уж не такая сволочь, Элен. Вы, видно, не в настроении. До завтра, ладно?
— Ладно.
Незачем отказываться в чем бы то ни было кому бы то ни было, и все же она почувствовала огромное облегчение оттого, что в конце концов от нее ничего не потребовали.
— Покойной ночи, малютка, — сказал Багстер. — До скорого.
Она открыла глаза и увидела какого-то чужого человека в запыленной синей тужурке, возившегося с дверным замком. Чужим людям можно сказать все, что угодно, — они проходят мимо и все забывают, как существа с другой планеты.
— Вы верите в бога? — спросила она.
— Да как сказать, наверно, да, — ответил Багстер, пощипывая усики.
— Как бы я хотела верить, — сказала она. — Как бы я хотела верить.
— Да знаете, многие верят, — сказал Багстер. — Ну, мне пора. Всего.
И она снова осталась одна в темноте своих зажмуренных глаз, а тоска билась в ее теле, как ребенок; губы ее шевелились, но все, что она смогла сказать, было: «Во веки веков, аминь…» Остальное она забыла. Она протянула руку и пощупала подушку рядом, словно каким-то чудом все же могло оказаться, что она не одна, а если она не одна сейчас, то уже никогда больше не будет одна.
3
— Я бы этого никогда не заметил, миссис Скоби, — сказал отец Ранк.
— А Уилсон заметил.
— Мне почему-то не нравятся такие наблюдательные люди.
— Это его профессия.
Отец Ранк быстро кинул на нее взгляд.
— Профессия бухгалтера?
Она тоскливо спросила его:
— Отец мой, неужели у вас не найдется для меня ни слова утешения?
Ах уж эти разговоры в доме покойного, думал отец Ранк, пересуды о том, что было, споры, вопросы, просьбы, — сколько шума на краю тишины!
— Вас слишком много утешали в жизни, миссис Скоби. Если то, что думает Уилсон, правда, тогда он нуждается в утешении.
— Вы знаете о нем все, что знаю я?
— Конечно нет, миссис Скоби. Вы ведь были его женой пятнадцать лет, не так ли? А священник знает только то, чего можно и не знать.
— Чего можно и не знать?
