Как видите, куда там зимнему спорту равняться с тем богатством, которое доставляет зима любознательному и технически развитому мозгу нормального мальчишки!
1938
Иней
Мы, правда, говорим «волшебница-весна», и возражать против этого не приходится, коли мы намерены восхвалить апрельское утро либо майский вечер, когда распускаются сирень и жасмин. И все же если толковать понятие волшебства, или чародейства, более добросовестно — то, как свидетельствуют наиболее достоверные специальные источники, каковыми являются сказки, — истинно чародейское искусство в том и состоит, что некто, желая вызвать изменения на обозримом пространстве окрест себя, помашет волшебным прутиком либо пробормочет колдовское присловье — и вмиг взору явится сверкающий замок, либо бескрайняя гладь, либо еще какое дотоле не слыханное чудо. Истинное волшебство — это отнюдь не кропотливый или усердный труд; напротив, это — всегда неожиданная и ошеломительная вспышка. Работать медленно, терпеливо, тратя много времени, сил и труда, и в результате создать нечто небывалое — это называется творчество, но подлинное и неподдельное волшебство в том, чтобы лишь прищелкнуть языком либо взмахнуть каким-нибудь прутиком — и готово.
Нет сомнений, что в точном смысле этого слова весна — не волшебница. Правда, нам никогда не удавалось видеть, как распускается первый цветок форзиции либо раскрывается первая березовая почка; цветок и листочек заставляют себя ждать, и нам приходится запастись ангельским терпением. Газон не покроется зеленью за одну ночь, и береза не оденется за день ослепительной листвой; понадобится премного труда, прежде чем ее тонкие хрупкие веточки станут шелестящей на ветру живой кроной. Пройдут еще долгие дни и недели, покуда все неслышно подготовится, неприметно набухнет и нальется цветом; лишь после долгих колебаний и мелкой возни из этой неприметности, неощутимости исподволь родится волшебная весна.
А вот зима — та трудится по-иному, следуя всем классическим предписаниям о волшебстве. Проснувшись поутру, вы идете взглянуть в окно, и вдруг то, что вчера было черной и твердой землей, оказывается ослепительнобелым и пышным от снега; весь мир преобразился до неузнаваемости, он иначе вылеплен, у него иная тишина, другая структура — и если бы в рождественскую ночь меня, сонного, перенесли, скажем, на остров Пасхи — перемена не показалась бы мне столь разительной, как когда выпадает первый снег.
А то ночью подморозит, и на окне, откуда ты привык видеть крышу соседа, нежданно-негаданно засеребрятся заросли папоротника, искрящаяся хвоя, белый мох и веероподобные водоросли ледяных цветов. Вот то-то и оно — говорю я — попробуй-ка кто-нибудь сделать так, чтоб вы проснулись в оранжерее со столь необыкновенной флорой! Если уж волхвовать, то как следует, измышляя при этом совершенно новый мир.
Или вот вам — всего лишь иней; он высыпал трескучей лунной ночью, и весь мир цепенеет теперь в его ослепительной, невыразимо хрупкой красе. То, что вчера было черным корявым деревом, сегодня стало гигантским кустом мраморно-искрящихся кораллов; то, что вчера было голой, отталкивающей зарослью, теперь стало выкованной из серебра решеткой; паутина на ветхой беседке превратилась в серебристые кружева; сухие листья на земле изукрашены серебром, а смерзшиеся звезды сухой травы сверкают, словно сотканные из стекла. Каждая игла на елке или пихте обведена сверкающими полосками; черные листья каштана обрамлены серебряной филигранью, высохший стебель тысячелистника весь ощетинился нежнейшим кружевом инея, — да что я буду вам говорить, когда вы все это знаете сами; ведь вы тоже, наверное, пробовали лизнуть белоснежную веточку и потрогать искусно подобранные кустики инея. Рождественским утром вы тоже видели сады, в которых цвел иней с такой фантастической пышностью, которая не под силу никакому маю со всем его черешневым цветом и благоуханной черемухой; вы тоже были свидетелями того, как все это озарилось солнцем, чуть шевельнулось в кронах дерев, и от сверкающего белизной наряда не осталось и следа; что поделаешь, ведь это — всего лишь волшебство, а оно недолговечно. Правда, творчество — это кропотливый труд; никогда, упорно трудясь, не сделаешь столько, сколько сотворит один только взмах волшебной палочки, но творчество, — мы бы выразились так, — все-таки более солидная и основательная работа.
1937
Сосульки
Проснувшись как-то поутру, я первым делом заглянул в газеты — осведомиться, что нового (и гнусного) на свете, а потом поглядел через окно на небо, чтоб узнать, нет ли чего нового и под солнцем, и тут — к удивлению своему, обнаружил, что над окном моей мансарды ровной чередой повисли двенадцать сосулек. Самая большая и самая прекрасная сосулька была длиной с локоть и толщиной в руку; все остальные были немножко короче и тоньше, — вероятно, для того, чтобы сразу было ясно, что даже среди сосулек не может быть никакого равенства. Я не берусь утверждать, что двенадцать моих сосулек — такое уж необычайное и редкое явление. Поразительным тут было, собственно, только то, что при виде их я ни с того ни с сего ощутил буйную радость. И когда я удивился, обнаружив, что блаженно ухмыляюсь и потираю от удовольствия руки, то понял: так же как многое другое (снег, например, гусеницы, ракушки, кролики и шарики), сосульки неразлучны с воспоминаниями о детстве.
Право, только мальчишка может по-настоящему оценить столь любопытный предмет, каким оказывается сосулька; впервые увидев ее, он тотчас с радостным изумлением обнаружит, что:
1) сосульку можно обломить, и при этом раздастся весьма приятный стеклянный звук;
2) сосульку можно сосать; и хотя это ужасно холодно, а детские лапки коченеют от тающего льда, но как новинка сезона — это редкое удовольствие;
3) сосульки, намерзшие на водосточном желобе, удобно обстреливать, как мишень, снежками, особенно если поблизости нет окон. Сшибить этакую здоровенную сосульку, чтоб она с сухим треском вдребезги разлетелась по стылой земле хрустальными осколками, — это, бесспорно, одно из величайших наслаждений и славнейших жизненных удач; тот, у кого ни разу за всю жизнь не было своей сбитой сосульки, не знает, что такое молодечество, зима и красота мира, а главное, он не знает, что такое настоящая сосулька.
Да, да, так оно и есть: сосульки слишком тесно связаны с детством; потому-то, дружище, ты и теперь смотришь на нее с восхищением и восторженно улыбаешься, и у тебя такое чувство, что сегодняшний день тем и хорош и весел, что осенен двенадцатью ледяными сталактитами. Смотри, ты мог бы протянуть к сосульке руку и попробовать убедиться, с каким чудным стеклянным звоном она отломится, но ты не сделаешь этого; тебе вдруг станет как будто жаль ее. Ты мог бы отломить кусочек и пососать, но и этот интерес теперь почему-то безмерно далек от тебя. Что это, неужто в тебе совсем угасло детское желание испытать, на что годится сосулька, и что вообще можно делать с разными вещами, которые встречаются на свете? Нет, желание скорее всего не угасло, но теперь мне интересно другое, чего я не замечал раньше, — мне интересно, например, как сосулька растет. Она как бы складывается — кольцо за кольцом, слой наслаивается на слой, пока не образуется такой вот длиннющий сталактит. Это только кажется, будто сосулька стекает с крыши; на самом деле она — результат терпеливого сложения. Стоит только присмотреться внимательнее, чтоб увидеть горизонтальные звенья, но можно установить и еще кое-что, — например, откуда дул ветер в тот момент, когда сосулька росла, ибо на противоположной ее стороне образуется шишка — в зависимости от того, куда отлетала замерзавшая капля воды; вся сосулька равномерно разделена этими карнизами, как стебель хвоща. А пока я отмечал все это, самая крупная из моих сосулек увеличилась на целое звено, и теперь я могу сказать, что видел, как сосулька растет.
Так обстоит, очевидно, дело с человеческим познанием вообще. Наверное, во всех вещах человека интересовало сперва, можно ли сломать их, полизать либо как-нибудь еще употребить; только сотни, а может, тысячи лет спустя ему сделалось любопытно, как вещи возникают и какой закон за этим стоит. Может, человечество молодо, пока оно пробует, на что годятся разные предметы или материалы — ну, скажем, в пищу либо для войны; когда же оно повзрослеет, то станет наблюдать, уже не торопясь и более внимательно, как вещи, собственно, выглядят, как они возникают и какие морфологические либо генетические законы управляют ими. И во многом — увы! слишком во многом — мы все еще находимся на стадии, когда любят лизать либо, любопытства ради, разбивать вдребезги.
1937
Назад к природе
Чтоб не было кривотолков и чтоб никто не подумал, будто я завистлив, — желаю всем, кто в эти зимние дни носится по горам, сыпучего, доброго, сорокасантиметрового снега, счастливых спусков со склонов и всяческих удач вообще. Да будет так!
