— Можешь не завидовать, Златоуст. Умиротворенности, как ты ее понимаешь, не существует. Да, существует мир в душе, но не такой, который, однажды поселившись в нас, живет там постоянно. Существует только такой мир, который нужно завоевывать в неустанной борьбе, завоевывать изо дня в день сызнова. Тебе не видны мои споры, ты не знаешь ни о моей борьбе за письменным столом, ни о моей борьбе в келье для молитв. И хорошо, что не знаешь. Ты только видишь, что я меньше тебя подвержен перепадам настроения, и считаешь это умиротворенностью. Но это борьба, это борьба и жертва, как всякая достойная жизнь, в том числе и твоя.
— Не будем спорить об этом. Ты же видишь не все мои битвы. И я не знаю, можешь ли ты понять, каково бывает у меня на сердце, когда я думаю о том, что эта работа скоро будет закончена. Ее унесут и установят, скажут в мой адрес несколько хвалебных слов, и я вернусь в свою опустевшую мастерскую, удрученный всем тем, что не удалось в моем творении и что вы, другие, просто не в состоянии заметить, и душа моя будет такой же опустошенной и ограбленной, как эта мастерская.
— Может быть и так, — сказал Нарцисс, — никто из нас не может до конца понять другого. Но всем нам, людям доброй воли, свойственно вот что: завершив труд, мы стыдимся его, готовы каждый раз начать все сначала, готовы приносить новые жертвы.
Несколько недель спустя большой труд Златоуста был завершен и установлен. Повторилось то, что он уже не раз переживал: созданное им перешло во владение других, произведение рассматривали, оценивали, хвалили, воздавали должное и оказывали почести и ему самому; но в душе его и в мастерской царила опустошенность, и он не знал, стоил ли его труд этой жертвы. В день открытия он был приглашен к столу священников, была праздничная трапеза, пили самое выдержанное вино, какое было в обители; Златоуст ел вкусную рыбу и дичь, но более, чем старое вино, его согрели участие и радость, с какими Нарцисс приветствовал его произведение и это торжество.
Уже существовала в набросках новая работа, которую заказал настоятель, — алтарь для часовни Марии в Нойцелле; часовня эта относилась к монастырю, в ней отправлял службу один из мариаброннских священников. Для этого алтаря Златоуст хотел сделать фигуру Девы Марии и увековечить в ней один из незабываемых образов своей юности — прекрасную боязливую дочь рыцаря Лидию. В остальном же этот заказ был для него менее важен, но он, как ему казалось, подходил для того, чтобы Эрих мог выполнить свою работу на звание подмастерья. Выдержит Эрих испытание — и он получит в его лице хорошего помощника, который сможет заменить его и освободить для тех работ, которые ему по душе. Он был занят тем, что вместе с Эрихом подыскивал материал для алтаря и поручал помощнику готовить его к работе. Часто Златоуст оставлял Эриха одного, он возобновил свои прогулки и далекие походы в лес; когда однажды он отсутствовал несколько дней, Эрих сообщил об этом настоятелю, и тот даже немного испугался, что Златоуст покинул монастырь навсегда. Но он вернулся, целую неделю работал над фигурой Лидии, затем снова начал бродить по окрестностям.
Его мучили сомнения; с тех пор как была завершена большая работа, в его жизнь вошел разлад, он пропускал заутрени, был глубоко обеспокоен и недоволен. Теперь он много думал о мастере Никлаусе и о том, не станет ли скоро и он сам таким же, как Никлаус, прилежным, бравым и искусным, но не свободным и не молодым. Незадолго до этого его заставило задуматься небольшое приключение. Во время своих прогулок он встретил молодую крестьянскую девушку по имени Франциска, которая ему очень понравилась, и он принялся ухаживать за ней, используя все свое прежнее искусство. Девушка с удовольствием слушала его болтовню, весело смеялась его шуткам, но отвергла его ухаживания, и он впервые почувствовал, что в глазах молодой женщины выглядит стариком. Туда он больше не ходил, но не забыл об этом. Франциска была права, он стал другим, он сам это чувствовал, и дело тут не в нескольких прежде времени появившихся седых волосках, не в морщинках вокруг глаз, а скорее в самом его существе, в душевном строе; он находил себя старым и до ужаса похожим на мастера Никлауса. С досадой наблюдал он за собой и пожимал плечами; он стал несвободным и оседлым, он не был больше орлом и зайцем, он стал домашним животным. Когда он бродил по окрестностям, его больше новых странствий и новой свободы интересовали запах прошлого, воспоминания о былых похождениях, он страстно и недоверчиво искал их, как собака ищет потерянный след. А если он отсутствовал день или два, если немного загуливался на свободе, его неудержимо тянуло обратно, мучили угрызения совести, он чувствовал, что его ждет мастерская, чувствовал ответственность за начатый алтарь, за приготовленный материал, за своего помощника Эриха. Он больше не был свободен, он больше не был молод. Он твердо решил: когда Лидия-Мария будет закончена, он снова отправится в поход и еще раз приобщится к страннической жизни. Нехорошо так долго жить в монастыре в окружении одних мужчин. Монахам такая жизнь подходит, ему — нет. С мужчинами можно вести славные умные разговоры, они знали толк в работе художника, но все остальное — легкая болтовня, нежность, игривость, любовь, чувство бездумного удовлетворения — мужчинам было неведомо, тут нужны женщины, и странствия, и бродяжничество, и все новые и новые картины. Все вокруг него было каким-то серым и серьезным, немного тяжеловесным и мужским, он заразился этим, это проникло ему в кровь.
Мысль о странствии утешала его; он усердно трудился, чтобы скорее обрести свободу. И по мере того как из дерева постепенно возникал образ Лидии, когда он завершал работу над ниспадавшими с ее благородных колен строгими складками платья, его охватывала глубокая щемящая радость, печальная влюбленность в образ, в прекрасную фигуру застенчивой девушки, в память о былом, о своей первой любви, о первых странствиях, о юности. Благоговейно работал он над нежным ликом, отдавая ему лучшее, что было в нем самом, свою молодость, свои самые нежные воспоминания. Счастьем было работать над ее склоненной головой, над ее приветливо-скорбным ртом, над благородными руками с длинными пальцами и красиво изогнутыми кончиками ногтей. Если позволяло время, и Эрих с восхищением и благоговейной влюбленностью рассматривал скульптуру.
Когда она была почти закончена, он показал ее настоятелю. Нарцисс сказал:
— Это твое самое прекрасное творение, милый, во всем монастыре нет ничего, что могло бы сравниться с ним. Должен признаться, что в эти последние месяцы я несколько раз с тревогой думал о тебе. Я видел, что ты обеспокоен, что ты страдаешь, а когда ты исчезал на несколько дней, я иногда с тревогой думал: может быть, он больше не вернется. И вот ты сделал эту великолепную скульптуру! Я рад за тебя и горжусь тобой!
— Да, — сказал Златоуст, — скульптура получилась. А теперь выслушай меня, Нарцисс! Чтобы эта скульптура получилась, понадобились вся моя молодость, мои странствия, моя влюбленность, мои ухаживания за многими женщинами. Вот источник, из которого я черпал. Источник скоро иссякнет, сердце мое пустеет. Я закончу эту Марию, но потом на некоторое время возьму отпуск, не знаю, надолго ли, и снова наведаюсь в свою юность и встречусь со всем тем, что мне когда-то было любо. Ты можешь понять меня?.. Ладно. Ты знаешь, я был твоим гостем и никогда не брал плату за свою работу…
— Я часто предлагал ее тебе, — прервал его Нарцисс.
— Да, и теперь я от нее не откажусь. Мне надо заказать себе новое платье, и, когда оно будет готово, я попрошу у тебя лошадь, несколько талеров и отправлюсь в мир. Не говори ничего, Нарцисс, и не огорчайся. Я поступаю так не потому, что мне здесь не нравится, лучше места я бы не нашел нигде. Речь о другом. Ты выполнишь мое желание?
Больше на эту тему почти не говорили. Златоуст заказал себе простое платье для верховой езды и сапоги и по мере приближения лета заканчивал работу над Марией, будто это было его последнее произведение, бережно и любовно придавая рукам, лицу и волосам окончательную завершенность. Могло даже показаться, что он оттягивал отъезд, что охотно задерживается из-за завершающей тонкой работы над скульптурой. День проходил за днем, а он все еще поправлял то одно, то другое. Нарцисс хотя и тяжело воспринимал предстоящую разлуку, но иногда слегка посмеивался над влюбленностью Златоуста, над его нежеланием оторваться от фигуры Марии.
Но в один прекрасный день Златоуст все же застал его врасплох, придя проститься. Ночью он принял решение. В новом платье и новом берете пришел он к Нарциссу и сообщил об отъезде. Некоторое время назад он уже исповедался и причастился. Теперь он пришел, чтобы откланяться и взять деньги. Обоим прощание далось нелегко, и Златоуст старался выглядеть решительнее и спокойнее, чем был на самом деле.
