Северный ветер подмел город — бухту мрачных оледеневших вожделений, пустынный город, отдавшийся ветру и тишине, заточенный в приземистые дома и глубокий сон. Лиловое небо. Лиловые ночи и безграничное сиротство звезд. А на западе — вулканы, горы, подавленные величавой мощью туч, чуждые всему, чем дышат люди.
Лейтенант Саломэ взял такси и поехал в военное министерство. Заместитель министра ждал его в своем кабинете и тотчас, едва кивнув, провел к министру, которому Саломэ вручил пакет с письмом самоубийцы. Министр не ответил. на приветствие, не удостоил его взглядом и засеменил прочь, зажав пакет в маленькой, сухонькой ручке, — выглядывая из широкого манжета с генеральскими нашивками, она казалась очень маленькой и сухонькой, засеменил мелкими шажками индейца, топорща свои седые моржовые усики, по ярко освещенным коридорам, по малиново-ковровому пути между портупеями адъютантов и манишками лакеев.
Заместитель министра велел Саломэ пойти поискать гостиницу для ночевки и затем вернуться для получения распоряжений.
Первая попавшаяся ночлежка — больше пригодится для чемодана, чем для него самого: кто знает, в каком часу ночи отпустят!
— Комната четырнадцатая, — сказал хозяин «Транзитного отеля», хлопая рукой в поисках очков, — хлоп туда, хлоп сюда — по книгам записей и бумагам, а коридорный с лоснящимся, как смола, лицом взял чемодан и саквояж лейтенанта.
— На войну идешь? — спросил парень тихо. Лейтенанту не понравилась фамильярность - «идешь», и он не ответил. Коридорный улыбнулся.
Комната номер четырнадцать… Даже лампа не зажигалась. Сотни, тысячи проезжих погружались тут в трухлявый сон, рассыпавшийся под ударами в дверь: «Не проспите поезд». Искалеченный, бессонный сон не усыплял никого и скорее был лишь глубоким, огромным желанием не просыпаться, не открывать глаз, не видеть рассвета.
Лейтенант подождал, пока коридорный, двигавшийся почти ощупью, неслышно ступавший босыми ногами, поставил чемодан и саквояж у кровати, и вышел вслед за коридорным, задержавшись у двери, чтобы повернуть в замке ключ, — надо соблюсти порядок и отдать дань чувству собственника.
— Послушайте, начальник, — окликнул его у конторки старик, который только что, по его прибытии, искал свои очки, а теперь нашел их в телефонном справочнике и был на седьмом небе от счастья. — Вы должны проставить в этой анкете имя и фамилию, возраст, национальность, профессию, место рождения, место отправления и назначения, указать удостоверение личности.
— Ого… зачем столько?
— Всегда так было, а теперь, с этой войной из-за пограничных земель, еще строже стало… Поставил, а не «постановил», — обратился он к коридорному, — поставил, надо сказать, а не «постановил». Разве говорят, что такого-то постановили, а не поставили на место?.. Слава богу, что война, что перебьют вот таких, как ты, и останутся одни академики-языковеды… Постановили… Поставили… Поставили…
Северный ветер все дул и дул, налетая ураганом, и лейтенант с трудом ввинчивался во встречную глыбу ветра, не пускавшую его, заставлявшую отплясывать назад.
— Эй, лейтенант, смотри не улети! — донесся до него женский голос из-за какой-то двери.
Люди, отдавшиеся на волю ветра, метались, как тени. Пыль била в глаза. Пыль и бумажки смерчем вздымались в небо, выше крыш, выше дрожащих, трепещу- щих от страха лампочек на перекрестках. С визгом бежали, прижимаясь к земле, бездомные собаки.
И в дома — сквозь стены, двери, окна — врывался ветер, ураган войны и слухов, распространявшихся с быстротою молнии, хотя нередко разговоры уступали место молчанью, ибо война несла с собой молчанье смерти. Семьи ложились спать, и тогда отчетливо слышался вой, почти человеческий вопль северного ветра, который разметывал в клочья дневные газеты, бубнившие о справедливой войне, — словно карал за ложь. Летящий исполин яростно волочил их по земле, бил о стены, бросал в помойки, хоронил в канавах. Он прилетел с севера, с пограничных спорных земель, где не было ни раздоров, ни ненависти. Там была спокойная земля и небо, земля и человек, мед жизни в трапиче[95], мирные дымки над ранчо, жеребцы и кобылы, слезы на отпевании, веселье на праздниках, сноровка в труде. Он принесся с севера, как гонец, и, устав метаться по городу в поисках тех, кто бы его выслушал, стал рушить все подряд, и, если бы смог вырвать с корнем, он вырвал бы его, этот город, глухой, как стены здешних домов, слепой, как здешние ночи.
Лейтенант Саломэ замедлил шаги — закурить сигарету, — но в карманах нащупал только табачные крошки. Надо купить, если будет где, — все уже заперто. Скорее всего, в центре. Чертовски плохо, когда нет курева. Он зашагал торопливее: раньше поспеешь и быстрее согреешься. Приехать с побережья и вляпаться в такую ночку! Только и греет что шинель да приятная мысль об украденном из кабинета судьи письме Поло Камея. Приятная мысль о свершенном преступлении? Да, сеньор, о преступлении во имя родины. На войне как на войне, на войне приятно убивать, — а это ведь тоже преступление, и преступление похуже, чем кража документа.
Впереди, на поперечной улице, сверкнул огонек открытого кабачка. Кабачок «Был я счастлив».
— Сигареты есть? — спросил он с порога.
— Вам каких? — откликнулась женщина лет сорока, державшая в каждой руке по графину водки и наполнявшая рюмку за рюмкой молчаливым посетителям.
— Дайте «Чапинес» и спички…
— И спички тоже?
— И.спички…
— А слюнки не бегут? — усмехнулась женщина. Бойкая и веселая, она наполняла рюмки сразу из двух графинов. — Дайте-ка посудинку, — обратилась она к одному из посетителей, который судорожно выдернул руку из кармана и подвинул к ней свою рюмку. Снова обернувшись к офицеру, сказала: — Перед двумя графинами, начальник, никто не устоит!
Увидев уйму вкусных вещей, разложенных на стойке под марлей, скорее учуяв, чем увидев, Саломэ ощутил вдруг голод и сел за свободный столик в крытом дворике. Кроме сигарет и спичек, он попросил пива и хлеба с сардинами и пикулями.
— Вам больше ничего не надо? — спросила девушка. Она дремала в углу и поднялась обслужить его, грудастая, смуглая, ладная. Принесла, покачивая бедрами, пиво, бутерброды с сардинами и маринованные овощи.
— Возле меня так сладко пахнет, а вы еще спрашиваете?
— Ох, вы… — она вдруг разозлилась, — в другом месте я дала бы вам оплеуху.
— Вы, красавица, сами знаете, чего мне надо, и не спрашивайте! Передо мной хлеб с сардинами, а она спрашивает. Я и ответил.
— Ишь, хитрец!
— Подойдите-ка поближе, я хочу уйти отсюда, повторяя название вашего заведения: «Был я счастлив», «Был я счастлив»! Все в прошлом…
— А куда вы идете?
— Может быть, за своим счастьем.
— Нет, правда, куда вы спешите? Час-то поздний… И пива не пьете.
— А ты хочешь выпить?
— Уже и на «ты»… Ну, половинку… Вот до сих пор выпью… Мною не брезгуете? У меня ведь болезни всякие.
— Как тебя зовут?
— Угадайте, тогда скажу.
Она подняла стакан. Лейтенант откинул полу шинели и взглянул на часы. Пора. Едва успеет съесть еще один бутерброд и выпить стакан пива.
— Хлеба с колбасой? Наконец-то попросили что-то приличное!
— Для тебя колбаса — приличное, а для меня нет.
Она удалилась, играя бедрами, с фуражкой на черных волосах. Лейтенант привстал со стула и крикнул: «Не одно, а два пива!» — восхищенный фанданго, который она отплясывала при ходьбе. Ну и вихляет, чертовка!
— Ты мне не сказала, как тебя зовут.
— Сначала уважьте меня.
— Ладно, за твое здоровье.
— Когда вы не будете так спешить, я скажу свое имя. За ваше здоровье, лейтенант, желаю вам успеха.
— Ладно, пойду и буду повторять: «Был я счастлив»…
— Для этого двух стаканов маловато. Вернее, одного с половиной, потому что половинку я у вас украла. Но когда вы придете в следующий раз и проглотите стопок двадцать двойных, тогда я вам обещаю, что, хоть и на четвереньках уйдете, будете пташкой щебетать: «Был я счастлив».
Десять наэлектризованных пальцев стучали на пишущей машинке в министерстве иностранных дел. Копия письма Поло Камея и перевод документа на английский язык. Завтра надо снять фотокопии. В министерском кабинете беседовали канцлер — скелет мертвой страны, американский посланник — типичный carpetbagger[96], и военный министр, согбенный годами, не говорящий, а мурлыкающий что-то себе под нос.
Лицо американского посланника после прочтения письма Камея и перевода на английский стало желтее его желтой рубашки. Американца ознакомили с этим документом дружески и конфиденциально, заранее, до официального сообщения.
— Можно легко установить… — сказал канцлер, задвигав челюстями; под кожей щек ходили желваки, как пружины на черепе — школьном пособии по анатомии, — …можно установить достоверность версии о крупной сумме, полученной телеграфистом. У нас на руках его банкноты, и будет произведено расследование, чтобы проверить, соответствуют ли номера этих банкнотов сериям тех, что недавно внесены Компанией в счет других платежей…
