— Неведомого? — повторил я. — Ее дети не болели это время?
— Нет, — ответил он, многозначительно посмотрев на меня, — и с тех пор, как она так тяжело заболела, господин де Морсоф больше не мучает ее. Я там уже не нужен, при ней остался господин Деланд; но ей ничем нельзя помочь, и страдания ее ужасны. Богатая, молодая, красивая, она постарела и исхудала, ибо умирает от голода! Вот уже сорок дней ее желудок будто наглухо закрыт и не принимает никакой пищи.
Господин Ориже крепко пожал мне руку, словно желая выразить свое соболезнование.
— Мужайтесь, сударь, — сказал он, подняв глаза к небу.
Слова его выражали сочувствие: он считал, что я разделяю скорбь Анриетты; он и не подозревал, как терзали меня его слова, впиваясь в сердце, словно отравленные стрелы. Я снова вскочил в коляску, обещая кучеру щедрую награду, если он вовремя доставит меня в Клошгурд.
Несмотря на все мое нетерпение, мне показалось, что мы ехали всего несколько минут, так я был поглощен горькими мыслями, которые теснили мне душу. Она умирает от горя, а дети ее здоровы! Значит, она умирает из-за меня! И моя карающая совесть вынесла мне один из тех беспощадных приговоров, которые не дают нам покоя всю жизнь, а иногда и за ее пределами. Как слабо, как бессильно человеческое правосудие! Оно судит лишь явные преступления. Почему оно обрекает на смерть и позор убийцу, который разит свою жертву одним ударом, великодушно подстерегает ее во сне и усыпляет навек или убивает внезапно, избавляя от агонии? Почему оно дарит счастливую жизнь и уважение убийце, который вливает каплю за каплей смертельный яд в чистую душу, подтачивая ее силы и разрушая тело? Сколько у нас ненаказанных убийц! Как мы снисходительны к пороку в нарядном облачении! Как легко мы оправдываем убийство, совершенное с помощью нравственных пыток! Какая-то неведомая мстительная рука вдруг подняла передо мной размалеванный занавес, за которым прячется общество. И я увидел многие жертвы, которые вы так же хорошо знаете, как и я: г-жу де Босеан, за несколько дней до моего отъезда скрывшуюся в Нормандии, чтобы там умереть! Герцогиню де Ланже[67], павшую в глазах общества! Леди Брэндон[68], бежавшую в Турень и скончавшуюся в жалком домишке, где леди Арабелла прожила две недели, — вам известна причина этой ужасной развязки! Наше время богато подобными событиями. Кто не слыхал о несчастной молодой женщине, отравившейся из ревности[69], быть может, убивающей сейчас и г-жу де Морсоф? Кто не содрогнулся, узнав о судьбе прелестной девушки, погибшей, словно нежный цветок, изъеденный тлей, после двух лет замужества, — жертвы целомудренного неведения, загубленной негодяем, которому Ронкероль, Монриво, де Марсе до сих пор пожимают руку, потому что он поддерживает их политические интриги? Кто не трепетал, слушая рассказ о последних минутах женщины, оставшейся непреклонной, несмотря на все мольбы, и пожелавшей никогда не встречаться с мужем после того, как она великодушно оплатила его долги? Г-жа д'Эглемон увидела перед собой разверзшуюся могилу, и, кто знает, осталась ли бы она в живых, если бы не заботы моего брата? Светское общество и наука становятся соучастниками этих преступлений, которые не подлежат у нас уголовному суду. Как будто никто не умирает ни от горя, ни от любви, ни от отчаяния, ни от тайных мучений, ни от бесплодных надежд, столько раз взлелеянных и вновь вырванных с корнем. В современном языке есть множество хитроумных слов, которыми можно все объяснить: такие, как гастрит, перикардит и тысячи женских болезней; их названия шепчут друг другу на ухо, и они служат проходным свидетельством на тот свет для покойников, орошенных лицемерными слезами, которые быстро осушает рука нотариуса. Скрывается ли в глубине этих несчастий какой-нибудь неведомый нам закон? Должен ли столетний старец безжалостно усеивать землю трупами, уничтожая все вокруг для того, чтобы уцелеть самому, подобно миллионеру, который поглощает силы множества мелких ремесленников? Существует ли хищное племя, которое питается кровью нежных и слабых созданий? Боже мой! Неужели я принадлежу к породе тигров? Угрызения совести раздирали мне сердце острыми когтями, и слезы катились из глаз, когда я вошел в аллею, ведущую в Клошгурд: стояло туманное октябрьское утро, и ветер срывал увядшие листья с тополей, посаженных по распоряжению Анриетты в этой аллее, откуда она недавно махала мне платком, словно призывая назад. Жива ли она? Успею ли я еще почувствовать ее белые руки на своей склоненной голове? За одну эту минуту я искупил все наслаждения, данные мне Арабеллой, и решил, что они достались мне слишком дорогой ценой! Я поклялся себе, что больше никогда не увижу ее, и возненавидел Англию. Хотя леди Дэдлей была лишь разновидностью своей породы, я вынес всем англичанам суровый приговор.
Когда я вошел в Клошгурд, сердце у меня упало. Я увидел Жака, Мадлену и аббата де Доминиса на коленях у подножия деревянного креста; он был врыт на участке, вошедшем во владения графа, когда их обносили оградой: ни граф, ни графиня не захотели его снести. При виде этих взывающих к богу детей и почтенного старца у меня мучительно сжалось сердце, я выскочил из коляски и подошел к ним с залитым слезами лицом. В нескольких шагах от них стоял старый берейтор с непокрытой головой.
— Как она? — спросил я у аббата де Доминиса, поцеловав в лоб Жака и Мадлену, которые, не прерывая молитвы, холодно взглянули на меня.
Аббат встал, я взял его под руку и, опираясь на него, спросил:
— Она еще жива?
Он медленно кивнул головой с кротким и печальным выражением.
— Говорите, умоляю вас, говорите во имя всего святого! Почему вы молитесь у этого креста? Почему вы здесь, а не подле нее? Почему ее дети на воздухе в такое холодное утро? Скажите мне все, чтобы я не совершил по неведению какой-нибудь непоправимой ошибки.
— Вот уж несколько дней графиня пускает к себе детей лишь в известные часы, — сказал аббат. — Сударь, — продолжал он, помолчав, — быть может, вам лучше подождать несколько часов, прежде чем идти к госпоже де Морсоф; она очень изменилась! Ее следует подготовить к этому свиданию, вы можете еще усилить ее муки... Теперь смерть была бы для нее благодеянием.
Я пожал руку этому превосходному человеку, который и взглядом и голосом врачевал раны ближнего, смягчая их боль.
— Здесь мы все молимся за нее, — продолжал он, — ибо эту святую женщину, прежде столь смиренную и готовую умереть, вот уже несколько дней терзает тайный страх смерти; ее взгляды, обращенные на тех, кто полон жизни, впервые туманит недоброе, завистливое чувство. Мне кажется, что это омрачение души вызвано не столько боязнью смерти, сколько невольными внутренними порывами, как будто увядающие цветы юности опьяняют ее своим болезненным ароматом. Да, злой дух оспаривает у бога эту прекрасную душу. Графиня ведет тяжелую борьбу, подобно Христу на Масличной горе, и орошает слезами белые розы, окружающие венцом ее голову и опадающие одна за другой. Подождите, не показывайтесь ей сейчас: вы принесете к ней сияние королевского дворца, она увидит на вашем лице отблески великосветских празднеств, и вы умножите ее скорбь. Будьте милосердны к слабости, которую сам бог простил своему сыну, ставшему человеком. Какова была бы наша заслуга, если б мы одерживали победы, не имея противника? Позвольте же ее духовнику и мне, двум старикам, дряхлость которых не может оскорбить ее взора, подготовить ее к этому неожиданному свиданию и к тем волнениям, от которых она отказалась по требованию аббата Биротто. Однако все дела земные связаны невидимыми нитями божественного промысла, заметными лишь посвященному; и если вы пришли сюда, быть может, вас привела путеводная звезда, какие сияют в мире духовном, указывая нам дорогу и к яслям и к могиле.
Затем он рассказал мне, с тем мягким красноречием, которое освежает душу, как утренняя роса, что последние полгода графине становилось все хуже, несмотря на заботы доктора Ориже. В течение двух месяцев доктор приезжал каждый вечер в Клошгурд, стараясь вырвать у смерти ее добычу, ибо графиня сказала ему: «Спасите меня!»
— Но вылечить тело можно, лишь когда излечится душа! — воскликнул однажды старый доктор.
— Состояние ее все ухудшалось, и постепенно кроткие речи этой страдалицы сменились горькими сетованиями, — говорил аббат де Доминис. — Она молит землю не отпускать ее, вместо того, чтобы молить бога взять ее к себе; но затем раскаивается, что роптала на промысел божий. Эти колебания терзают ей сердце и усиливают ужасную борьбу тела и души. Порой побеждает тело! «Как дорого вы мне стоили!» — сказала она как-то Жаку и Мадлене, отталкивая их от себя. Но тотчас же, взглянув на меня, вернулась душой к богу и сказала Мадлене благословенные слова: «Счастье ближних становится радостью для того, кто сам уже не может быть счастливым». И голос ее звучал так горестно, что слезы навернулись у меня на глазах. Она оступается, это правда, но снова встает и с каждым шагом поднимается все выше, к небу.
