Но что сказали кавалеры, увидев патрона Юлиуса с венком на голове, в окружении прекрасных молодых девушек?
— Мы так и думали, что девушки перехватили его, — сказали кавалеры, — иначе он вернулся бы сюда гораздо раньше.
Кавалеры ведь знали, что вот уже ровно семнадцать раз за семнадцать лет патрон Юлиус пытался покинуть Экебю. Сам патрон Юлиус уже успел забыть и эту и все другие попытки. Его совесть вновь уснула на целый год.
Патрон Юлиус был славный малый. Он был легок в танцах и неутомим за карточным столом. Рука его одинаково хорошо владела пером, кистью и смычком. Он обладал даром слова, чувствительным сердцем и неистощимым запасом песен. Но к чему все это, если у него не было совести, — она давала о себе знать лишь один раз в год, подобно стрекозам, которые возникают из мрака и обретают крылья лишь для того, чтобы всего на несколько часов погрузиться в сияние дня и блеск солнца?
Глава двадцать четвертая
ГЛИНЯНЫЕ СВЯТЫЕ
Церковь в Свартшё вся выбелена, и снаружи и внутри: выбелены и стены ее, и кафедра, и скамьи, и хоры, выбелены потолки и оконные проемы, наалтарный покров тоже белый — все бело. В церкви Свартшё нет никаких украшений — ни изображений святых, ни щитов с гербами на стенах; есть лишь деревянное распятие над алтарем, завешенное белым льняным покрывалом... Но раньше церковь имела совсем другой вид. Потолок был весь разрисован, и повсюду стояли пестро раскрашенные изваяния из камня и глины.
Давным-давно один художник в Свартшё смотрел в синее летнее небо: внимание его привлекли облака, которые словно устремлялись к солнцу. Он видел, как ослепительно белые облака, утром появившиеся у самого горизонта, поднимались все выше и выше, видел, как эти притаившиеся исполины вырастали и поднимались на штурм небесных высот. Точно корабли, расправляли они паруса и, словно воины, развертывали знамена. Они словно собирались захватить все небо. Но вот они, эти раздающиеся вширь чудовища, предстают пред ликом солнца, владыки небес, напуская на себя кроткий вид. Вот страшный лев с разинутой пастью превращается в напудренную даму. А там великан, способный задушить вас своими огромными руками, принимает мечтательный вид спящего сфинкса. Иные прикрывают свою белую наготу плащами с золотой каймой. Другие наводят румяна на свои белоснежные щеки. Там и равнины, и леса, и обнесенные стенами замки с высокими башнями. Белые облака постепенно завладевают всем летним небом. Они заполняют собою весь небосвод. Они приближаются к солнцу и закрывают его.
«О, как было бы прекрасно, — подумал наивный художник, — если бы истосковавшиеся души людей могли достичь облаков и возноситься на них, как на колыхающихся кораблях, все выше и выше».
И вдруг ему представилось, что белые облака в летнем небе и есть те ладьи, на которых отлетают души праведников.
И он увидел их там. Они стояли на скользящих громадах облаков, в золотых коронах и с лилиями в руках. По небосводу разносились песнопения, а навстречу им летели ангелы на сильных, широких крыльях. О, какое множество праведников! И по мере того как росли облака, их становилось все больше и больше. Они плыли на облаках, подобно кувшинкам на озере. Они украшали облака, как лилии украшают лужайку. О, какой апофеоз красоты! Облако за облаком плыли сонмы ангелов в серебряных доспехах, эти бессмертные певцы в окаймленных пурпуром мантиях.
Вскоре художнику довелось разрисовать потолок церкви Свартшё. Ему хотелось изобразить летний день и облака, несущие праведников в небесные просторы. Рука, водившая кистью, была сильной, но недостаточно гибкой, и поэтому облака были скорее похожи на локоны парика, чем на могучие небесные громады. И так как облик святых зависит от того, какие черты придаст им фантазия художника, то он и изобразил их наподобие смертных в неуклюжих епископских митрах, в длинных красных мантиях и черных кафтанах со стоячими воротниками. У них были большие головы и короткие туловища, а в руках были носовые платки и молитвенники. Из уст у них вылетали латинские изречения; для тех, кого он считал наиболее высокопоставленными, он нарисовал поверх облаков массивные деревянные кресла, чтобы они с полным комфортом могли вознестись в вечность.
Каждый ведь знал, что души умерших и ангелы никогда не являются бедным художникам, и потому никто особенно не удивился, что святые на картине казались слишком земными. Бесхитростная живопись наивного художника многим казалась трогательной и многих умиляла. И мне кажется, что эта картина вполне достойна того, чтобы и мы полюбовались ею.
В тот год, когда в Экебю хозяйничали кавалеры, граф Дона велел выбелить всю церковь. Тогда-то была уничтожена и роспись на потолке и все глиняные святые.
О, эти глиняные святые!
Ничто не могло бы повергнуть меня в большую печаль, чем гибель этих святых: никакая человеческая жестокость не могла бы причинить мне такой острой боли, какую причинила эта несчастная история.
Вы только подумайте: там стоял святой Улаф в венце и шлеме, а у ног его замер коленопреклоненный великан с топором в руках; рядом с кафедрой высилась Юдифь в красной кофте и синей юбке, в одной руке она держала меч, в другой — вместо головы ассирийского полководца — песочные часы; была там и загадочная царица Савская в синей кофте и красной юбке и с книгами пророчеств в руках, — вместо ступни на одной ноге у нее была гусиная лапа; седовласый святой Георгий одиноко лежал на хорах, ибо конь его и дракон были разбиты; а чего стоили святой Христофор с позеленевшим жезлом и святой Эрик в длинной, шитой золотом мантии, со скипетром и секирой в руках.
Много воскресений просидела я в церкви Свартшё, тоскуя по стенной росписи и изваяниям святых. Какое мне было дело до того, что у кого-то из них не хватает ноги или носа, а местами сошла позолота или поблекли краски. Я бы их всегда видела в сияющем ореоле легенд.
Говорят, что немало возни было с этими святыми: они то теряли свои скипетры, то у них отлетали уши или руки, и их все время приходилось ремонтировать и подновлять. Прихожанам надоело все это, и они захотели избавиться от своих святых. Но крестьяне, конечно, не причинили бы святым никакого вреда, если бы не граф Хенрик Дона. Он и велел их убрать.
Я возненавидела его за это лютой ненавистью, как только может ненавидеть дитя. Я ненавидела его так, как голодный нищий ненавидит скупую хозяйку, отказавшую ему в куске хлеба. Я ненавидела его так, как бедный рыбак ненавидит шаловливого мальчишку, испортившего ему сеть и продырявившего его лодку. Разве не томили меня голод и жажда во время этих долгих богослужений? А граф Хенрик Дона лишил меня хлеба, которым питалась моя душа. Разве не рвалась моя душа в бесконечную даль, разве не стремилась я к небесам? А он разбил мою ладью и разорвал ту сеть, которой я ловила святые видения.
Взрослые не умеют по-настоящему ненавидеть. Разве могла бы я теперь так ненавидеть этого жалкого графа Дона, или безумного Синтрама, или поблекшую красавицу графиню Мэрту? Но тогда я была ребенком! И счастье их, что они давно уже умерли.
Пастор проповедовал в церкви миролюбие и всепрощение, но мы сидели слишком далеко от кафедры, и до нас его слова никогда не долетали. Ах, если бы там стояли старые глиняные святые! Их проповедь я всегда слышала и понимала.
Я часто сидела там и думала: как могло случиться, что их вынесли из церкви и уничтожили?
Когда граф Дона, вместо того чтобы отыскать жену и жить с ней в добром согласии, объявил свой брак недействительным, это вызвало всеобщее возмущение, ибо все знали, как мучили в Борге графиню Элисабет, которая потому и ушла из дома. Граф, по-видимому, хотел вернуть милость божию и уважение людей каким-нибудь добрым делом и потому решил отремонтировать церковь в Свартшё. Он велел побелить всю церковь и уничтожил роспись на потолке. Он сам со своими слугами вынес глиняные статуи святых, погрузил их в лодку и утопил в бездонных глубинах Лёвена.
Но как осмелился он поднять кощунственную руку на статуи святых? И как господь бог мог допустить подобное святотатство! Разве рука, отрубившая голову Олоферну, не владела больше мечом? Разве забыла царица Савская про свои тайные искусства, которые ранят опаснее отравленных стрел? О святой Улаф, древний викинг, и ты, святой Георгий, поразивший дракона, неужели отгремела слава ваших подвигов, слава ваших чудесных деяний? Но святые, скорее всего, сами не хотели оказать сопротивление этим варварам. Если прихожане Свартшё не желали больше платить за окраску их одеяний и за позолоту их корон, то что они могли поделать? Вот они и позволили графу Дона вынести и утопить себя в бездонных глубинах Лёвена. Они не желали больше стоять в храме божьем и безобразить его своим жалким видом. О, беспомощные глиняные статуи, помнили ли вы о тех временах, когда люди, преклонив колени, молились перед вами?
Я представляю себе тихий летний вечер и лодку, нагруженную статуями святых. Она легко скользит по гладкой поверхности Лёвена. Парень на веслах неторопливо гребет, искоса бросая боязливые взгляды на необыкновенных пассажиров, сложенных на носу и на корме. Но граф Дона не испытывает страха. Он берет святых одного за другим, поднимает их над головой и бросает в воду. Чело его безмятежно и дыхание ровно. Он чувствует себя борцом за истинное евангельское учение. Никто не заступился за честь древних святых. Молчаливые и беспомощные, они погрузились в пучину забвения.
