— Скажи мне какую-нибудь сказку, — попросил он.
Марцыся отозвалась не сразу.
— Хочешь про сиротку? — спросила она подумав.
— Давай! — сонным голосом ответил мальчик.
Марцыся еще помедлила, припоминая или собираясь с мыслями, потом начала:
— Раз в траве среди зеленой руты и крапивы один человек нашел на могиле мертвую сиротку.
Последние слова она произнесла медленно и невнятно: ее уже морила дремота. Она все же пыталась досказать сказку и, протирая глаза кулачками, начала снова:
— Там… на могиле… над сироткой… выросла бе-рез-ка…
Тут руки у нее упали, голова сама собой склонилась на грудь к спавшему уже Владку, и она уснула.
От мокрой земли поднимался густой белый пар и, словно мокрыми пеленками, окутывал спящих детей. Старые ивы укрывали их густой тенью своей, баюкали шелестом, а над оврагом по темному небу мелькали порой извилистой молнией падающие звезды.
Это была первая ночевка Марцыси под ивами в овраге, памятная так же, как первая экскурсия в город. С тех пор она не раз бывала в городе, чаще с Владком, но иногда и одна. Ночевать в овраг она не ходила только тогда, когда было очень холодно или когда мать удерживала ее дома ласками, песнями и сказками. А иногда случалось, что сон сморит ее в городе, под стенами костела, или поддеревом, или под высоким забором чьего-нибудь сада, и тогда она проводила там всю ночь.
Так шла ее жизнь до десяти лет.
* * *
Когда Марцыся после удачной охоты на голубей и проведенного с Владком на крыше предвечернего часа вернулась домой и осторожно приоткрыла дверь, женский голос спросил из глубины комнаты:
— Это ты, Марцыся?
Возвращаясь домой, девочка всегда открывала дверь тихонько, чтобы по тому, что увидит в комнате, и по голосу матери определить, в каком та состоянии и можно ли войти, или надо поскорее удирать в овраг под гостеприимную сень ив.
Сегодня Эльжбета сидела на табуретке в глубине крохотной, низкой каморки с закоптелыми стенами и чинила свою ветхую одежонку при свете лампы, стоявшей на хромоногом столе. Марцыся вошла и, подойдя к матери, нерешительно остановилась. Она еще не знала, как ее встретят, и готовилась к отступлению. Но в этот вечер Эльжбета была совершенно трезва. Она посмотрела на дочь, и густая сеть морщин на ее лбу немного разгладилась.
— Пришла? — начала она тоном ворчливым, но не сулившим взрыва. — А я уже думала, что опять будут тебя где-то черти носить целую неделю! Что же ты так рано воротилась? Надо было опять на чужом дворе переночевать! Ох ты, непутевая! Не глядели бы на тебя мои глаза, горе ты мое!
Марцыся стояла все так же неподвижно, только облокотилась на стол и подперла голову рукой. Сначала она не отзывалась ни словом, но видно было, что в ней что-то накипает. На лбу ее прорезалась морщинка, черные глаза сверкнули.
— Ладно! — сказала она через минуту. — Если вам так хочется, так и не увидите меня больше… Уйду от вас и не вернусь… Бух в воду — и конец, только меня и видели… как камень, когда его Владек в пруд кинет!
Эльжбета, должно быть, привыкла к таким разговорам с дочкой: она даже не взглянула на нее и только немного погодя, протыкая толстой иглой расползавшиеся под руками лохмотья, которые она чинила, заговорила медленно и словно про себя:
— Бух в воду! Ого! Погоди, рано тебе. Вот когда тебе жизнь опостылеет, как мне опостылела, потому что одни тебя обманут, а другие оплюют… когда ты с тоски и стыда сопьешься и руки тебе свяжет ребенок, которого ты хотела бы на золотое облачко посадить, а он у тебя в грязи валяется… вот тогда топись — и хорошо сделаешь! Ох, и отчего же я того не сделала? Если бы не жалко было дитя невинное, я давно бы в воду кинулась и была бы я теперь утопленница…
Тут Марцыся поставила и второй локоть на стол и, переступая с ноги на ногу, с живостью перебила мать:
— Расскажите, мама, про утопленников! Расскажите! — воскликнула она.
Эльжбета уронила руки с шитьем на колени, рассеянно поглядела на дочку. Потом, подпирая ладонью щеку и уставясь печальными черными глазами в одну точку на темной стене, заговорила монотонно, покачиваясь из стороны в сторону:
— Утопленники лежат себе тихо на дне под водой, золотым песком засыпанные, пахучими травами опутанные… Господь посылает им днем солнечные лучики, И плещутся над ними серебряные рыбки… А по ночам утопленники поднимаются наверх, месяцем и звездами любуются… И, как начнет светать, поют хором:
Ой, во́ды, во́ды, уходим к вам,
Оттого что на свете нет места нам!..
Последние слова Эльжбета тихо пропела и, внезапно очнувшись от раздумья, словно разбуженная от сна, добавила:
— Хорошо им. Ой, и зачем я не утопилась, когда на меня свалилась та беда…
Она подняла глаза и пристально поглядела на дочь.
— Может, и тебя это ждет… — сказала она шепотом. — Да, наверное… Какая может быть у тебя доля? Ох, думается, такая же, как моя…
В глазах ее отразился страх, блеснули крупные слезы. Она вскочила с места, заходила по тесной комнатке. Потом наклонилась над лежавшей на полу жалкой постелью, перестлала ее дрожащими руками. Открыла сундук, на дне которого лежало только кое-какое тряпье, и снова со стуком захлопнула крышку, схватила лежавшее в углу полено и стала разгребать им уголья и золу в старой, полуразвалившейся печи… Потом остановилась среди комнаты, свесив руки, и долго о чем-то думала, глядя в пол.
— Пойду, — промолвила она, — будь что будет, пойду и попрошу Вежбову… Надо этому положить конец… Опомниться пора… ради ребенка!
Она накинула на голову рваный платок, потушила лампу и, оставив Марцысю в темноте, вышла. Словно подгоняемая тревогой, она не шла, а летела к хате над оврагом. Два оконца хаты светились издалека желтыми огоньками, как глаза кошки в темноте.
В хате у стола, на котором горел каганец, сидела Вежбова и дремала, положив голову на скрещенные руки. Она не ложилась спать, потому что было еще рано и мог прийти кто-нибудь из ее клиентов. В самом деле, скоро в стекло тихо постучали и за окном послышался голос Эльжбеты. Старуха встала и отперла дверь.
— Это я запираюсь от моего шалопая, Владка, — сказала она вошедшей. — Звала его в дом ночевать, а он не пришел. Пусть же теперь в наказание спит на дворе. Ой, дети, дети! Одно горе с ними!
Она снова села на лавку, вглядываясь в Эльжбету глубоко посаженными маленькими глазками, сверкавшими на широком морщинистом лице.
— Я тоже… — начала та, стоя перед ней. — Я тоже сейчас пришла к вам, пани Вежбова, поговорить насчет дочки… то есть насчет себя… но ради дочки…
— А что? — спросила старуха. — Если денег занять, так нет у меня, нет.
— Не за деньгами я, — перебила ее Эльжбета. — А насчет того места прислуги у вашей знакомой пани в деревне.
— Ага! — медленно отозвалась Вежбова и задумалась. Потом, сделав такой жест, словно подносит что-то ко рту и пьет, спросила: — А как же это?
И, хихикнув, добавила:
— Таким важным господам я не могу рекомендовать пьяниц. — Это не то что служить у здешних горожан.
Эльжбета махнула рукой:
— Э, немало пьяниц вы уже рекомендовали на службу к господам — не счесть сколько! Кто нас на пьянство толкает, тот пусть пьяниц терпит! Что об этом говорить! Поторговаться со мной хотите? Ладно! Отдам вам весь задаток, что получу от хозяйки, только рекомендуйте!.. Я хочу уехать отсюда! В деревню, подальше от города. Поживу там год-другой — и авось отступится от меня бес, что меня опутал…
Вежбова смотрела на говорившую насмешливо и внимательно.
— А с чего это вы так вдруг?.. — спросила она.
— Вдруг? — повторила Эльжбета шепотом и в неожиданном порыве раздражения заговорила быстро и громко: — А откуда вы знаете, что это вдруг? Откуда вам знать, сколько раз я шла в шинок, и, не дойдя, возвращалась с дороги, и волосы на себе рвала, и слезами обливалась в своей конуре! Где вам знать, сколько ночей напролет я молилась богу, чтобы помог он мне опомниться и спас мое дитя? Ведь она растет и растет… И умница и красивая… А что с ней будет, если я себя не переломлю? Пора мне опомниться… Да только здесь ничего не выйдет: здесь на каждом шагу трактиры, и знакомых кругом много, и люди мне стыдом моим глаза колют! Уеду отсюда в деревню, на простор. Там день за днем течет одинаково. Там тишина… И не будет нужда в глаза лезть, и сердца ничего точить не будет… Я в деревне родилась и выросла. Когда увижу опять лес, и траву зеленую, и ручеек на лугу, так, может, может… О господи, смилуйся надо мной, дай силы!
Эльжбета говорила это с искренним и глубоким волнением. Дышала часто, прижимая руки к груди, и ее пылающее лицо было мокро от слез.
Старая Вежбова смотрела на нее все с большим любопытством, с ядовитой усмешкой на сморщенных губах.
— Ну, ну, — она закивала головой. — Попробуйте… попробуйте… Я вас рекомендую, отчего не рекомендовать, если обещаете, что не осрамите меня перед господами и не сделаете мне убытку… А задаток придется весь мне отдать…
