Я заметил, что в табачных лавках покупатели нередко стараются задержаться подольше, чем в обычных магазинах. Люди обсуждают последние новости, говорят о погоде, о политике — вообще, когда переступаешь порог табачной лавки, тобой овладевает какое-то приятное чувство. Они чем-то похожи на пивные, где люди стоят за своими столиками, — пожалуй, это связано с тем, что и здесь, и там продается, по сути, наркотический товар. Подобное настроение царит и в парикмахерских салонах, хотя там у него немного иной, более интимный оттенок. Всем профессиям, представители которых непосредственно заняты уходом за телом, например, парикмахерам, кельнерам, банщикам, массажистам, присущ характер некоей кастовой общности. Прежде всего в глаза бросается их податливость: парикмахер ходит вокруг клиента, и его политические взгляды полностью совпадают с тем, кого он бреет в настоящую минуту. И всё же он не остается пассивным, успешно пользуясь средством, подсказанным телесной близостью, — нашептыванием. Шепоту противостоять труднее, чем принято думать. Наверное, с каждым не раз случалось, что покупок — вопреки желанию — было сделано больше, чем нужно; а ведь бывают и такие случаи, когда нашептывание подталкивает к более важным поступкам. Самое подходящее государственное устройство для таких людей — деспотия, а свои дела они лучше всего совершают во времена упадка. Города со множеством роскошных храмов косметики — очень любопытное явление, чем-то напоминающее сказку. В таких заведениях человек бывает обычно подвержен редким или архаическим настроениям, представляя себя, скажем, купающимся в роскоши азиатским сатрапом, что, наверное, до сих пор ощущают посетители русских бань или ресторанов с цыганским хором. Клиент отдает предпочтение даже не лавке, а салону: здесь с ним любезны, вежливы и предупредительны. Нет большей нелепицы, чем грубый парикмахер! Разумеется, этим профессиям соответствует определенный знак гороскопа: они находятся под влиянием Луны. У всех этих людей без исключения лунарное лицо, бледное, лимфатическое, подвижное; кроме того, они падки на драгоценности, на образованность, на всё аристократическое. Здесь — как и везде, где царит Луна, — мы встречаем изобилие зеркал, хрусталя и духов. Бросается в глаза страсть к элегантности, особенно к изящной обуви, и некая поверхностность в изучении иностранных языков. Смердяков из «Карамазовых» может считаться наиболее ярким представителем этой касты людей. Внимательнее присмотревшись к таким соответствиям, я научился без труда, даже во время прогулок, определять тех, кто принадлежит к касте торговцев. Лучше всего я поразил мишень во время путешествия из Неаполя на Капри, когда мой выбор пал на одного разряженного и нестерпимо вежливого пассажира. Я сидел с ним за одним столом; представившись директором одного европейского концерна отелей, он вовлек меня в разговор о самоубийцах, которые, насколько я помню, представлялись ему отбросами общества. «Один такой голодранец способен загубить Вам лучший сезон!»
Такие зрительные упражнения не ограничиваются, впрочем, одним только наслаждением, которое, несомненно, весьма велико. Обычно мы подразделяем людей на два больших класса, например, на христиан и нехристиан, грабителей и ограбленных и так дальше. От этого не свободен никто, ибо из всех делений деление надвое — самое очевидное. Но следует иметь в виду, что деление надвое нарушает гармонию, поскольку имеет логическую или моральную природу. А эта природа всегда подразумевает некий остаток: так, в двухпартийной системе всегда приходится выбирать одну из сторон, а на границе между христианами и язычниками вечная война. Непрерывность деления, напротив, возрастает по мере того, как преодолевается умственное деление и совершается переход к делению субстанциальному — чем больше секций, тем надежнее сохранится то, что в них спрятано. На этом основано преимущество кастовой иерархии, допускающей как двойное, так и многократное деление.
Трудно, но интересно было бы посмотреть, не скрыта ли возможность такого деления и в нашем мире работы, иными словами, можно ли наблюдать, как «уплотняются» специальные типы работы. Во всяком случае, тенденция к упрощению допускает возможность многократного деления.
Гослар
Незадолго до наступления сумерек город преобразила тревожная игра красок. Все красные и желтые предметы начали шевелиться и пробуждаться, принимая оттенки, характерные для цветков настурции. Старые черепичные крыши были похожи на коробки с красными мелками, на изобилующие товаром склады, из которых лучился избыток светящегося вещества. В то же время пейзаж приобретал искусственный характер, отчетливо вырисовывались архитектурные и парковые элементы. Вероятно, это необычное зрелище объяснялось тем, что после захода солнца город все еще освещали высокие вечерние облака, похожие на красные лампы.
Подобным же образом я заметил, что зеленый цвет первым оживает в предрассветных сумерках. В этот час он с серебристой легкостью наполняет вещи, подобно тому как жизненная сила входит в выздоравливающее тело. И порой кажется, будто перед нами еще влажная акварель, изображающая одну только аллею или деревья в парке.
Можно предположить, что в основе этих явлений лежит закон, повторяющийся и в смене времен года. Палитра охватывает все оттенки — от светло-зеленого весеннего цвета до тяжелого яркого металлического блеска. Так, осенний сад — это сплошное золото. То же самое можно сказать и о спелых фруктах, где зеленый переходит в желтый или красный. В этом смысле фиолетовый, синий и черный цвета не более чем предельно насыщенный красный.
Впрочем, это освещение показалось мне столь необычным, что я стал вглядываться в лица людей на улице и удивился, что они совершенно спокойны. Сознание того, что лишь ты один смотришь этот интересный спектакль, связано с какой-то особой тревогой. Правда, обратная ситуация вызывает не менее сильные чувства. Например, ты видишь, как жители города стоят у своих подъездов и беседуют о странных вещах. В таких случаях у меня иногда возникает мысль: наверное, где-то тут, спрятавшись за крышами, стоит комета.
Неаполь
По дороге к мысу Мизено и оттуда до Прочида я чувствовал запах моря, более глубокий, насыщенный и живительный, чем обычно. Всякий раз, когда я вдыхаю его, преследуя узкую полосу горизонта, растворяющуюся в волнах, я ощущаю легкость, которая сулит мне свободу. Наверное, это связано с тем, что запахи разложения и плодородия сливаются здесь воедино: зачатие и гибель положены как бы на две чашки весов.
Это тайное уравнение, вселяющее в сердце силу и покой, находит свое выражение прежде всего в мрачных испарениях фукуса. Море расстилает их по берегу светло-зеленой паутиной, черными пучками и коричневыми гроздьями, словно ковер, который оно пестро украсило жертвами своего изобилия. Многое пропадает, и путешественник видит лишь следы разложения, окаймляющие его путь. Он видит белые тушки рыб, вспученные от гниения, морскую звезду, некогда яркую и сочную, а теперь высохшую, бледную и отталкивающую, затем изогнутый край раковины, раскрывшийся в ожидании смерти, и медуз — эти роскошные глаза океана с отливающими золотом радужными оболочками, что исчезают, оставляя после себя лишь пятнышко высохшей пены.
И всё же это ничуть не похоже на картину жестоких битв со множеством трупов, ведь всю пеструю добычу без устали слизывают острые соленые языки морских хищников, которые чуют источник своей жизненной силы и поглощают ее. Сама падаль связана с источниками жизни, и оттого ее запах напоминает запах горького бальзама, изгоняющего лихорадочные видения. Подобно тому, как на розовой оболочке раковин, которые мы детьми снимали с каминной полки, чтобы послушать море, явственно проступали синие пятна, так и здесь близость смерти словно отравляет кровь наркотическим ядом, навевая меланхолию и грезы и вызывая в мыслях мрачную картину гибели. Но вот внезапно яркий луч жизни трижды пронзает сердце, как если бы его высекли из таинственного черного камня.
Всему виной странное чутье плоти, распознающее два великих символа — смерть и зачатие — и потому придающее остроту нашей прогулке на границе между сушей и морем.
Берлин
Некоторые наши воспоминания не теряют со временем своей яркости. Мы видим фрагменты прошлого как будто через какой-то глазок или круглые стекла «панорам», которые раньше всегда выставляли на ежегодных ярмарках. Рассматривая картинки, внезапно показывающиеся из-за шторки, мы замечаем, что сознание действует легко и свободно. В нашу память врезаются именно те моменты, которые больше всего похожи на сон. Например, момент, когда какая-то старая дама берет нас за руку и ведет в комнату, где умер дедушка. Такие воспоминания хранятся иногда очень долго; они похожи на пленки, просвеченные невидимыми лучами и ожидающие проявки. Сюда можно отнести эротическую связь, особенно если она случается на краю пропасти.
