Над крышей висел колокол; дом был старинный, надворные строения пустовали: стены их просырели и обомшились, стекла в окнах были перебиты, двери соскочили с петлей. В конюшнях чванливо кудахтали куры; сараи и амбары поросли травою. И внутри не сохранило это здание своего былого вида, потому что кто бы ни вступил в темные сени, кто бы ни взглянул в раскрытые двери на длинный ряд отворенных комнат, увидал бы, как они обеднели, обветшали, как они холодны и как одиночествуют. Пахло холодной, нагою тюрьмой или рабочим домом, где каждый день выбивались из сил и всё-таки голодали. Прошли дух и Скрудж в заднюю сенную дверь и увидали длинную, печальную залу с сосновыми школьными скамьями и пульпитрами, выровненными в ряд. У одной из пульпитр, пригретый слабым печным огоньком, сидел одинокий ребенок и что-то читал. Скрудж сел на скамейку и заплакал, узнав самого себя, постоянно забытого и покинутого.
Не было ни одного отзвука, заглохшего в доме, ни одного писка мышей, дравшихся за обоями, ни одной полузамороженной капли, падавшей на задворке из водомета, ни одного шелеста ветра в обезлиственных ветвях тощей тополи, ни одного скрипа дверей опустелого магазина, ни малейшего треска огонька в камельке, – ничего, ничего, что бы не прозвучало в сердце Скруджа, что не выдавило бы у него из глаз обильного ручья слез.
Дух тронул его за руку и указал ему на ребенка, на этого «самого себя» Скруджа, углубленного в чтение.
– Бедный ребенок! – сказал Скрудж и опять заплакал. – Хотелось бы мне, – прошептал он, засунув руку в карман, оглядываясь и отирая рукавом глаза, – хотелось бы мне, да поздно…
– Что такое поздно? – спросил дух.
– Ничего, – ответил Скрудж, – ничего. Вспомнил я о мальчике… Вчера у меня Христа славил… Хотелось бы мне ему дать что-нибудь, вот и всё…
Раздумчиво улыбнулся призрак, махнул Скруджу рукой, чтобы замолчал, и проговорил:
– Посмотрим на новый праздник.
Скрудж увидал самого себя уже подростком в той же зале, только побольше темной и побольше закоптелой. Подоконники растрескались; перелопались стекла; с потолка свалилась кучами известка и оголила матицу [4]. Но – как это всё воочию совершилось, Скрудж не понял, точно так же, как и вы, читатели.
Но понял он вот что: Что всё это было, что из тогдашних школьников остался он в этой зале один, как и прежде, а все остальные, как и прежде, убрались восвояси, повеселиться на святках.
Читать он уже не читал, но шагал по знакомой зале взад и вперед в полном отчаянии.
Скрудж посмотрел на юного духа, тоскливо покачал головой и тоскливо глянул на сенную дверь. Дверь распахнулась настежь и в нее влетела стрелкой маленькая девочка. Обвилась руками кругом шеи Скруджа и стала целовать, лепеча:
– Голубчик, голубчик мой братец, за тобой приехала? – говорила она, хлопая в ладоши маленькими своими ручонками, и покатываясь со смеху. – Домой! домой! домой!
– Домой, моя малютка Фанни? – спросил мальчик.
– Домой! – повторила она, просияв всем лицом, – и навсегда, навсегда!.. Папенька теперь такой добрый, что в доме рай. Как-то вечером, на ночь, стал он говорить со мной так нежно, что я уже не побоялась спросить у него: нельзя ли взять тебя на праздник домой. Отвечал: «можно». И повозку со мною прислал. Неужели ты уж большой? – продолжала она, поглядев на Скруджа во все глаза… – Стало быть, ты сюда никогда уж не вернешься?… На святках мы с тобой повеселимся.
– Да ведь, кажется, и ты уже женщина, малюточка Фанни? – крикнул юноша.
Опять Фанни захлопала в ладоши и опять покатилась со смеху. Потом хотела погладить Скруджа по голове, но по малости своего роста не достала, еще раз расхохоталась и приподнялась на цыпочки – поцеловать. Тогда, во имя этого ребячески-откровенного поцелуя, потащила его к двери, и пошел он за ней без малейшего сожаления о школе.
В сенях они услыхали страшный голос:
– Выкинуть чемодан мистера Скруджа!.. скорей!..
Вслед за этим голосом появился и сам его обладатель, наставник школьника, – потряс ему руку так, что привел его в неописанный трепет, ради разлуки. Затем и братца и сестрицу пригласил он в отжившую свой век залу, до того низкую, что можно было принять ее за погреб, и до того холодную, что в простенках ее окон мерзли и земные и небесные глобусы. Пригласил и попотчевал молодую чету таким легоньким винцом, и таким тяжелым пирожком, словом, такими лакомствами, что когда выслал невзрачного своего служителя – угостить чем-нибудь дожидавшегося почтальона, – почтальон отвечал, что если намеднишним винцом, уж лучше бы не подносил. Тем временем чемодан мистера Скруджа был укреплен на верх повозки; радостно простились дети с воспитателем и весело пронеслись по садовой просеке, вспенивая колесами экипажа и снег, и иней, обсыпавший хмурые листья деревьев.
– Была в ней искра Божьего огонька, – сказал призрак, – и задуть ее можно было одним дуновением, да сердце-то у нее билось горячо…
– Правда ваша, – отвечал Скрудж, – и оборони Бог мне с вами об этом спорить.
– Ведь она, кажется, была замужем, – спросил дух, – и умерла, оставив по себе двух детей?
– Одного, – отвечал Скрудж.
– Ваша правда, – продолжал дух, – одного – вашего племянника.
Скруджу стало как-то неловко, и отвечал он коротко:
– Да.
Несмотря на то, что Скрудж только что выехал из школы, очутился он на многолюдных улицах какого-то города: словно тени пронеслись перед ним, не то люди, не то тележки, не то кареты, оспаривавшие друг у друга мостовые, и перекликались на мостовых и шум, и всевозможные возгласы настоящего города. Было ясно, по ярким выставкам товаров в лавчонках и магазинах, что и там празднуют канун Рождества Христова; как ни темен был вечер, улицы осветились.
Дух остановился у двери какого-то магазинчика и спросил у Скруджа: узнает ли?
– Это что за вопрос?.. – сказал Скрудж. – Ведь здесь я учился, здесь приказчиком был.
Оба вошли. При виде старичка в уэлльском парике, засевшего за конторкой так высоко, что будь в этом джентльмене еще хоть два дюйма росту, он бы наверное стукнулся теменем о потолок, взволнованный Скрудж крикнул:
– Да ведь это сам Феццивиг воскрес, и да простит старика Всевышний!
Старик положил перо и взглянул на часы: было семь. Весело потер он руки, обдернул широкий камзол, засмеялся с головы до пяток и провозгласил:
– Эвенезер! Дикк!
Былой Скрудж вошел в сопровождении своего былого товарища.
– Да это, наверное, Дикк Уиллькинс! – заметил Скрудж призраку. – Да смилуется надо мною Бог: это он, когда-то любовно мне преданный!
– Ну же, ну, ребята! – кричал Феццивиг. – Что теперь за работа?… Сочельник, Дикк! Сочельник, Эвенезер! Живо – ставни на запор!
Вы никогда и не поверите, как кинулись оба молодца на улицу со всех ног: раз-два-три – и дело было кончено!.. Только запыхались, как скакуны…
– Го-го! – кричал Феццивиг, – долой всё отсюда, ребята! Простору, простору! Мигом, Дикк, мигом, Эвенезер!
Долой!.. да они бы синя пороха не оставили в глазах у самого Феццивига… Всё подъемное исчезло во мгновение ока; пол был выметен и вспрыснут; лампы зажжены; в камелек брошен целый ворох угля: из магазина вышла бальная зала, такая же теплая, сухая и освещенная, какой и подобает ей быть для святочного вечера. Появился вдруг и скрипач со своими нотами, вскарабкался на кафедру и стал пилить по струнам – хоть за бока держись!.. Появилась и леди Феццивиг – олицетворенная улыбка во весь рот; появились и три боготворимо сияющие миссы Феццивиг, а за ними и шестеро несчастливцев, пронзенных стрелами девственных очей в самое сердце, а за ними вся молодежь, прислуживавшая в доме; служанка со своим двоюродным братцем булочником; кухарка с неизменным другом своего брата; голодный, по подозрению, что его не кормит хозяин, сосед приказчик с девушкой, которую его хозяйка достоверно теребила за уши… Всё это вышло, всё заплясало и совершенно сбило с толку старую чету Феццивигов, неустанно путая фигуры и теряя каданс… Наконец, старику пришлось хлопнуть в ладоши и крикнуть скрипачу: «Баста!» Артист утешился, опрокинув себе в горло заранее приготовленный жбан пива, и перестал пилить. Только немедленно же принялся опять за свое, с прежним, нет – не с прежним, с новым жаром, словно ему вскочил на плечи еще такой же ярый музыкант.
Потом еще поплясали, вынули фанты, поплясали еще опять; потом отведали сочельнического пирога и шипучего лимонада, да чуть не полбыка, да пирожков с мясным фаршем, да холодного бульона, да многое множество пива… Но наибольший восторг после бульона и жаркого произвел скрипач (между нами, – такой чертовской плутяга, что ни мне, ни вам не провести его), когда запилил: «Sir Robert de Coverly» [5]. Тогда-то вышел на средину старик Феццивиг с мистрисс Феццивиг. Оба они стали в главе танцующих. Вот так уж была им работа: вести и направлять двадцать игр, или двадцать четыре пары, а шутить с ними было нелегко!.. Но если бы пар было больше вдвое, или даже и вчетверо, старик Феццивиг и тогда бы не отказался пробить стены лбом, да и мистрисс Феццивиг также… Потому: заключала в себе она достойную, истинно полную половину мистера Феццивига… Если это не похвала, приищите что-нибудь другое: я, со своей стороны, отказываюсь. Икры господина Феццивига, – да простят нам это сравнение, – были решительно фазисами месяца; появлялись, исчезали, появлялись снова… И, когда старая чета Феццивигов окончательно исполнила «авансе-рекюле; руки дамам; балане салюе; тир-бушон; нитка в нитку и по местам», Феццивиг так легко выделывал антраша, как будто бы перебирал ногами на флажолете, а потом вдруг выпрямлялся на тех же ногах, как I…
