— Вы сейчас на службе?
— Ну, все-таки. Меня только отпустили на полчаса, для отчета. Мистер Сэвидж сказал, вы хотите каждую неделю.
— Есть новости?
Я толком не знал, рад я или разочарован.
— Кое-что есть, — с удовольствием сказал он и вытащил из кармана немыслимое количество бумажек и конвертов.
— Присядьте, — сказал я. — А то неудобно как-то.
— Как хотите, сэр, — сказал он, сел и, видимо, разглядел меня лучше. — Простите, мы с вами не встречались?
И вынул из конверта листок. Там были записаны расходы четким, чистым, как у школьника, почерком.
— У вас прекрасный почерк, — сказал я.
— Это не я, это сын, — сказал Паркис. — Учу его, готовлю. — И тут же быстро прибавил: — Он ничего не знает, сэр, только дежурит, как вот сейчас.
— Он сейчас дежурит?
— Пока я у вас, сэр.
— Сколько ему лет?
— Начало двенадцатого, — сказал он, словно я спросил, который час. — Он пользу приносит, а расходов никаких, разве что комикс ему купишь. Его никто не замечает. Мальчики прямо созданы для нашего дела.
— Странная работа для ребенка.
— Ну, сэр, он ведь не понимает. Если надо будет в спальню войти, я его не возьму.
Я прочитал:
«18 января.
Две вечерних газеты 2 п.
Домой на метро 1/8 п.
Кофе 2 п.»
Он смотрел на меня, пока я читал.
— Кафе оказалось дорогое, — сказал он. — Пришлось хоть это спросить, а то бы обратили внимание.
«19 января.
Метро 2/4 п.
Пиво (бутылка) 3/2 п.
Коктейль 2/6 п.
Пиво (кружка) 1/6 п.»
Он снова заговорил:
— С пивом я виноват, сэр. Разбил, понимаете, стакан. Разволновался, были сведения. Знаете, иногда неделями ждешь, а тут, на второй день…
Конечно, я вспомнил и его, и смущенного мальчика. Под «19 янв.» я читал: «Особа N отправилась автобусом на Пикадилли-Серкус. По-видимому, взволнована. Прошла по Эйр-стрит до кафе „Ройял“, где ее ожидал мужчина. Мы с мальчиком…»
Он не давал мне читать.
— Видите, сэр, почерк другой. Мальчик никогда не пишет, если данные — частного характера.
— Бережете его, — сказал я и прочитал:
«Мы с мальчиком сели поближе. Особа N и мужчина сидели рядом, обращались друг с другом попросту. Возможно — один раз он взял ее руку под столом. Это неточно, но левая рука N и правая рука мужчины исчезли, что обычно свидетельствует о таких действиях. После недолгой интимной беседы прошли пешком в небольшой ресторан, где сели не за столик, а в кабинку, и заказали отбивные».
— Про отбивные тоже важно?
— Бывает важно, сэр, чтобы опознать человека, если он их часто заказывает.
— Значит, вы его не опознали?
— Читайте, сэр, сами увидите.
«Когда я услышал про отбивные, я подошел к стойке и спросил коктейль, но ни от официантов, ни от буфетчицы ничего не узнал про мужчину. Хотя я спрашивал небрежно, они насторожились, и я решил замолчать. Однако, завязав знакомство со швейцаром театра „Водевиль“, я мог наблюдать за рестораном».
— Как же вы завязали знакомство? — спросил я.
— В баре, сэр, когда я увидел, что они заказывают отбивные. Потом я проводил его до театра, там служебный вход…
— Я это место знаю.
— Понимаете, сэр, я старался писать только самое важное.
— Правильно.
Я читал дальше:
«После завтрака прошли по Мейден-лейн, простились у бакалейной. Видимо, очень волновались, и мне пришло в голову, что они прощаются навсегда. Конечно, тогда кончится и самое дело».
Он снова прервал меня:
— Простите, я скажу о себе?
— Пожалуйста.
— Дело есть дело, а чувства, сэр, — это чувства. Мне очень понравилась дама, то есть особа N.
«Сперва я не знал, за кем из них идти, но решил, что слежу я все же за ней. Она направилась к Черинг-Кросс, очень волновалась. Потом зашла в Национальную галерею, но пробыла там минут пять…»
— Больше ничего важного нет?
— Нет, сэр. Я думаю, она хотела тихо посидеть, потому что потом она зашла в церковь.
— В церковь?
— В католическую, сэр, на Мейден-лейн. Она не молилась. Просто сидела.
— Откуда вы знаете?
— Я тоже туда зашел, сэр. Встал на колени, чтобы все было как следует. Она не молилась, это точно. Она не из католиков, сэр?
— Нет.
— Просто посидела в темноте, пока не успокоилась.
— Может, она кого-то ждала?
— Нет, сэр, она минут пять посидела, ни с кем не разговаривала. По-моему, она хотела поплакать.
— Все может быть. А насчет рук вы ошиблись.
— Насчет рук, сэр?
Я придвинулся к свету.
— Мы не держали друг друга за руки.
И тут же я пожалел об этой шутке — пожалел, что еще больше пугаю такого робкого человека. Он глядел на меня, приоткрыв рот, словно ему стало больно и он ждет следующего приступа.
— Наверное, так часто бывает, — сказал я. — Мистер Сэвидж должен был нас познакомить.
— Нет, сэр, — растерянно сказал он, — это я виноват.
Он наклонил голову и сидел, глядя на свою шляпу. Мне захотелось его подбодрить.
— Ничего, — сказал я. — Даже забавно, если взглянуть со стороны.
— Я-то внутри, сэр, — сказал он, крутя на коленях шляпу. Голос его был печален, как вид за окном. — Мистер Сэвидж не рассердится, он поймет… Я из-за мальчика. — Он виновато, запуганно улыбнулся. — Знаете, какие они книжки читают. Ник Картер[11] там, то да се…
— А вы ему не говорите.
— С детьми надо честно, сэр. Он всегда спрашивает. Он захочет узнать, как и что, он ведь учится делу.
— Скажите, что я этого человека знаю и он меня не интересует.
— Спасибо, что предложили, сэр, но вы посудите сами. А вдруг он вас встретит, пока мы с ним работаем?
— Может, и не встретит.
— А может, и встретит, сэр.
— Оставьте его дома, не берите с собой.
— Так будет хуже, сэр. У него матери нет, а сейчас каникулы. Мы всегда на каникулах учимся, мистер Сэвидж разрешил. Нет. Свалял дурака — плати. Если бы он не был такой серьезный! Очень он горюет, когда я промажу. Как-то мистер Прентис, это мистера Сэвиджа помощник, крутой человек, — так вот, сказал он: «Опять вы промазали, Паркис», а мальчик-то услышал. Тогда он и понял про меня.
Он встал, очень смело (кто мы, чтобы измерять чужую храбрость?), и сказал:
— Простите, сэр, я все о своем.
— Мне очень приятно, мистер Паркис, — сказал я и не солгал. — Не беспокойтесь. Мальчик, наверное, похож на вас.
— Он умный, в мать, — печально сказал Паркие — Пойду, задержался. Холодно ему там, хотя он и приискал хорошее местечко, где посуше. Только очень он бойкий, обязательно вылезет. Вы не подпишете счетик, если все так?
Я смотрел в окно, как он идет, подняв воротник, опустив поля шляпы. Снег стал гуще, и под третьим фонарем Паркис уже походил на маленького грязноватого снеговика. Вдруг я с удивлением понял, что минут десять не думаю ни о Саре, ни о ревности. Я стал таким человечным, что думал о чужих бедах.
Ревность, так думал я, возникает лишь там, где есть любовь. Авторы Ветхого Завета часто говорили о ревности Божьей — может быть, они пытались, грубо и косвенно, выразить веру в то, что Бог человека любит. Но любовь бывает разная. Теперь я скорее ненавидел, чем любил, а Сара давно сказала мне, что Генри не испытывает к ней вожделенья, и все же сейчас он ревновал не меньше моего. Он хотел не страсти, а дружбы. Почувствовав впервые, что Сара с ним не делится, он заволновался и пал духом, гадая, что же происходит или произойдет. Неуверенность мучила его, и в этом смысле ему было хуже, чем мне — я твердо знал, что у меня ничего нет. Я все потерял, у него многое осталось: она обедала вместе с ним, целовала его в щеку, он слышал ее шаги на лестнице, стук двери — вот и все, наверное, но если ты умираешь от голода, это очень много. Да, ему хуже, чем мне, я никогда ни в чем уверен не был, он — был. Что там, когда Паркис шел к их дому, Генри вообще не знал, что мы любили друг друга. Я написал эти слова, и, против воли, разум мой вернулся обратно, к тому мигу, с которого началась боль.
После того, как я поцеловал Сару на Мейден-лейн, я не звонил ей целую неделю. Еще за обедом она сказала, что Генри не любит кино, они туда редко ходят. Как раз шел фильм по одной моей книге, и я пригласил Сару к Уорнеру — отчасти из тщеславия, отчасти из вежливости, отчасти же потому, что меня по-прежнему занимала жизнь крупного чиновника.
— Генри звать не стоит? — спросил я.
— Конечно, нет.
— Может, он потом с нами пообедает?
— Он берет домой очень много работы. Какой-то чертов либерал сделал запрос о вдовах, на той неделе ждет ответа.
Можно сказать, что либерал (кажется, депутат Уэллса по фамилии Льюис) постелил нашу первую постель.
