Благодаря этой ежегодно повторявшейся суматохе счастливая Августина освобождалась от бдительности своих аргусов. Наконец в субботу вечером учет был закончен. В цифрах оборотного капитала было так много нулей, что Гильом снял строгий запрет на десерт для приказчиков, соблюдавшийся весь год. Угрюмый суконщик, потирая себе руки, позволил им остаться за столом. Едва только его подначальные успели допить стаканчик домашней наливки, как послышался грохот кареты. Вся семья отправилась в театр Варьете смотреть «Сандрильону», а два младших приказчика получили по шестифранковой монете и позволение идти куда им заблагорассудится, с тем чтобы к полуночи вернуться домой.
Несмотря на этот кутеж, в воскресенье, в шесть часов утра, старый торговец уже причесался, надел свой коричневый фрак с великолепными отливами, всегда доставлявшими ему одинаковое удовлетворение, прицепил золотые пряжки к своим широким шелковым панталонам и к семи часам, когда в доме все еще спали, направился в маленькую контору, помещавшуюся в первом этаже и прилегавшую к лавке. Свет проникал в нее через окно, защищенное основательной железной решеткой и выходившее на квадратный дворик, обнесенный стенами столь черными, что он походил на колодезь. Старый торговец сам открыл хорошо знакомые ему внутренние ставни, обитые листовым железом, и поднял нижнюю половину оконной рамы, скользнувшей в своих пазах. Ледяной воздух, хлынув со двора, освежил удушливую атмосферу комнатки, пропитанную специфическим запахом канцелярии. Старик стоял, положив руку на грязный локотник камышового кресла, обитого выцветшим сафьяном, и как будто раздумывал, сесть ли ему. Нежным взором он окинул двустороннюю конторку: против занимаемого им места под небольшим сводом в нише было устроено место для его жены. Он созерцал перенумерованные папки, связки бечевок, инструменты, железные клейма для сукна, кассу, сделанную в незапамятные времена, — и как будто снова видел себя перед вызванной им тенью г-на Шевреля. Он пододвинул к себе тот самый табурет, на котором сидел когда-то в присутствии своего покойного хозяина; он взял дрожащей рукой этот табурет, обитый черной кожею, из-под которой на углах давно выбивался, хотя и не выпадал, конский волос, и поставил его на то же место, куда его ставил прежний владелец; потом, в неописуемом волнении, он дернул шнурок звонка, проведенного к изголовью кровати Жозефа Леба. Приняв окончательное решение, старик, для которого давние воспоминания были, по-видимому, слишком тяжелы, взял полученные три или четыре векселя, но смотрел на них невидящими глазами, когда вошел Жозеф Леба.
— Садитесь сюда, — сказал ему Гильом, указывая на табурет.
Жозеф Леба затрясся: еще никогда до сих пор старый хозяин не предлагал приказчику сесть в своем присутствии.
— Что вы думаете об этих векселях? — спросил Гильом.
— По ним мы ничего не получим.
— Почему?
— Ведь я же знаю, что третьего дня фирма «Этьен и Компания» расплачивалась золотом.
— О-о! — воскликнул суконщик. — Плохо дело. Значит, залихорадило у них. Поговорим о другом, Жозеф, учет окончен.
— Да, хозяин, и дивиденд самый крупный из всех, какие у нас были.
— Не употребляйте, пожалуйста, этих новых слов. Говорите просто прибыль, Жозеф. Знаете ли вы, мой милый, что таким итогом мы обязаны отчасти вам? Поэтому я не хочу больше держать вас на жалованье. Госпожа Гильом подала мне мысль принять вас в дело. Право, Жозеф... Гильом и Леба — разве это не прекрасная будет фирма? Можно прибавить: и Компания, чтобы придать вывеске законченный вид.
Слезы навернулись на глаза Жозефа Леба; он старался их скрыть.
— Ах, господин Гильом, чем я заслужил столько милостей? Я только исполнил свой долг. Уже то, что вы приняли такое участие в судьбе бедного сиро...
Он чистил обшлагом левого рукава обшлаг на правом рукаве и не смел поднять глаз на старика, который посмеивался, думая о том, что этот скромный молодой человек, без сомнения, так же, как и он в свое время, не смеет объясниться, нуждается в ободрении.
— Тем не менее, — продолжал отец Виргинии, — вы не очень-то заслужили эту благосклонность, Жозеф. Вы не так доверяли мне, как я вам. (Приказчик быстро поднял голову.) Вы знаете состояние кассы. В продолжение двух лет я посвящал вас почти во все свои дела. Я посылал вас на фабрику. Скажу прямо: у меня нет от вас тайн. А у вас? У вас есть сердечная склонность, вы же ни разу не обмолвились о ней ни одним словом. (Жозеф Леба покраснел.) Так, так! — воскликнул Гильом. — И вы думали провести такую старую лису, как я? Меня, который у вас на глазах догадался о несостоятельности Лекока!
— Как, сударь! — воскликнул Жозеф Леба, присматриваясь к своему хозяину столь же внимательно, как и тот к нему. — Как! Вы узнали, что я люблю?
— О, я знаю все, плутишка! — ответил почтенный и хитроумный торговец, теребя ему кончик уха. — И я прощаю: в свое время я поступил таким же образом.
— Вы дадите согласие?
— Да, и, кроме того, пятьдесят тысяч экю и столько же оставлю тебе по завещанию. Мы расширим наши обороты, откроем новую фирму. Мы еще наделаем дел, приятель! — воскликнул старый торговец, вставая и размахивая руками. — Видишь ли, зятек, торговля — это торговля. Те, которые спрашивают, какое удовольствие можно в ней найти, — дураки. Быть в курсе всех дел, уметь вовремя распорядиться, беспокойно выжидать, как в игре, не разорятся ли «Этьен и Компания», видеть, как полк императорской гвардии марширует на параде в мундирах из нашего сукна, подставить ножку соседу (законно, конечно), выпускать товар дешевле других, развивать дело, которое только зарождается, начинается, растет, колеблется и крепнет, знать не хуже начальника полиции все пружины торговых домов, дабы не сделать ложного шага, стойко держаться во время кораблекрушения, иметь друзей во всех мануфактурных городах и переписываться с ними — разве это не вечная игра, Жозеф? Да ведь это значит жить — вот что! Я умру в этой суете, как старый Шеврель, и все-таки скажу: я делал то, что было мне по сердцу.
В пылу своей оживленной импровизации старик Гильом почти не замечал приказчика, плакавшего горючими слезами.
— Ну, что с тобой, Жозеф, бедняга?
— Ах, я ее так люблю, так люблю, господин Гильом, просто сил нет! Я думаю...
— Ну и что же, мой милый, — сказал растроганный торговец. — Ты счастливее, чем думаешь, черт побери! Ведь и она тебя любит. Я-то уж это знаю, да! — И он прищурил свои зеленые глазки, посматривая на приказчика.
— Августина, Августина! — в порыве восторга воскликнул Жозеф Леба.
Он рванулся из кабинета, как вдруг почувствовал на своем плече железную руку, и хозяин, остолбеневший от удивления, свирепо привлек его к себе.
— При чем тут Августина? — спросил Гильом голосом, мгновенно заморозившим Жозефа Леба.
— Да ведь ее-то я и люблю! — заикаясь, пролепетал приказчик.
Смущенный своей близорукостью, Гильом снова уселся и сжал свою остроконечную голову обеими руками, чтобы поразмыслить о дурацком положении, в которое он попал. Жозеф, пристыженный, отчаявшийся, молча стоял перед ним.
— Жозеф, — проговорил наконец с холодным достоинством торговец, — я имел в виду Виргинию. Полюбить по заказу нельзя — это я знаю. Мне известна ваша скромность, забудем обо всем этом. Я ни за что не выдам Августину раньше Виргинии. Вы будете получать десять процентов с барыша.
Приказчик, в которого любовь вдохнула и храбрость и красноречие, умоляюще скрестил на груди руки, обратился к Гильому и говорил четверть часа с таким жаром и чувствительностью, что положение изменилось. Если бы речь шла о коммерческом деле, старый торговец нашел бы твердые правила, чтобы принять то или иное решение; но, выброшенный за тысячу лье от торговли, в море чувств, без компаса, он плыл наугад, растерявшись перед столь необычайным, как он говорил самому себе, происшествием. Увлеченный добротой, он понемногу начал сдаваться.
— Эх, чудак ты, Жозеф! Ведь знаешь, что между моими двумя дочерьми десять лет разницы. Мадемуазель Шеврель была некрасива, и все-таки ей не приходилось жаловаться на меня. Поступай так же, как я. Да перестань же плакать! Дурак ты, что ли? Чего ты! Быть может, все устроится; посмотрим. Из любого положения можно найти выход. Мы, мужчины, не всегда бываем селадонами[12] для наших жен. Понимаешь? Госпожа Гильом набожна, и... Ладно, черт побери... Милый мой, предложи сегодня Августине руку, когда пойдешь к обедне.
Так говорил г-н Гильом, не приняв еще решения, говорил наобум. Заключительные его слова привели влюбленного приказчика в восторг, он уже думал и о судьбе Виргинии, проча ее за одного из своих друзей; выходя из закопченной конторы и пожимая руку будущему тестю, он шепнул ему с видом заговорщика, что все устроится к лучшему.
«А что скажет госпожа Гильом?» Эта мысль несказанно мучила почтенного торговца, когда он остался один.
