— Джим, да о чем ты? Какая разница, будут нас обвинять или нет, если дорога все равно разваливается?
Джеймс Таггерт улыбнулся — едва заметная холодная усмешка.
— Как это мило, Эдди, — сказал он. — Как меня трогает твоя преданность «Таггерт Трансконтинентал». Смотри, если не поостережешься, то неминуемо превратишься в самого безропотного крепостного или раба.
— Я уже стал им, Джим.
— Но позволь мне тогда спросить, имеешь ли ты право обсуждать со мной подобные вопросы?
— Не имею.
— А почему бы тебе не вспомнить, что подобные вопросы решаются у нас на уровне отделов? Почему бы тебе не обратиться к людям, занимающимся такими делами? Или не выплакаться на плече моей драгоценной сестрицы?
— Вот что, Джим, я знаю, что мои обязанности не предусматривают прямых разговоров с тобой. Но я не понимаю, что происходит.
Я не знаю, что тебе говорят твои штатные советники, и почему они не в состоянии должным образом держать тебя в курсе. И поэтому я попытался сделать это сам.
— Я ценю нашу детскую дружбу, Эдди, но неужели ты считаешь, что она позволяет тебе являться в мой кабинет без вызова, по собственному желанию? У тебя есть определенный статус, но не забывай, что президент «Таггерт Трансконтинентал» — пока еще я.
Итак, попытка не удалась. Эдди Уиллерс привычно, даже как-то равнодушно посмотрел на него и спросил:
— Так, значит, ты не собираешься что-либо делать с линией Рио-Норте?
— Я этого не говорил. Я этого совсем не говорил. — Таггерт уставился на карту, на красную полоску к югу от Эль-Пасо. — Как только заработают рудники Сан-Себастьян, и начнет окупаться наша мексиканская ветка…
— Давай не будем об этом, Джим.
Таггерт резко повернулся, удивленный неожиданно жестким тоном Эдди:
— В чем дело?
— Ты знаешь. Твоя сестра сказала…
— К черту мою сестру! — воскликнул Джеймс Таггерт.
Эдди Уиллерс не шевельнулся. И не ответил. Он стоял и глядел прямо перед собой, не видя никого в этом кабинете, не замечая более Джеймса Таггерта.
Спустя мгновение он поклонился и вышел.
В приемной персонал Джеймса Таггерта уже выключал лампы, собираясь отправляться по домам после завершения рабочего дня. Только Поп Харпер, старший клерк, еще сидел за столом, вертя рычажки полуразобранной пишущей машинки. По общему мнению сотрудников компании, Поп Харпер родился в этом уголке кабинета, за этим самым столом, и не намеревается покидать его. Он был главным клерком еще у отца Джеймса Таггерта.
Поп Харпер поднял глаза от машинки и посмотрел на Эдди Уиллерса, вышедшего из кабинета президента. Мудрый и неторопливый взгляд как бы намекал на то, что ему известно о том, что визит Эдди в эту часть здания означал неприятности на одной из веток, как и о том, что визит сей оказался бесплодным. Но мутным глазам Попа Харпера все вышеперечисленное было совершенно безразлично. То же самое полное цинизма безразличие Эдди Уиллерс видел и в глазах подонка на уличном перекрестке.
— А скажи-ка, Эдди, где сейчас можно купить нижнюю шерстяную рубашку? — спросил Поп. — Обыскал весь город, но нигде не нашел.
— Не знаю, — произнес Эдди, останавливаясь. — Но почему вы меня об этом спрашиваете?
— А я у всех спрашиваю. Может, хоть кто-то скажет.
Эдди с беспокойством поглядел на ничего не выражавшее морщинистое лицо под шапкой седых волос.
— Холодно в этой лавочке, — проговорил Поп Харпер. — А зимой будет еще холоднее.
— Что вы делаете? — спросил Эдди, указывая на детали пишущей машинки.
— Проклятая штуковина снова сломалась. Посылать в ремонт бесполезно, в прошлый раз провозились три месяца. Вот я и решил починить ее сам. Ненадолго, конечно…
Рука его легла на клавиши.
— Пора тебе на свалку, старина. Твои дни сочтены.
Эдди вздрогнул. Именно эту фразу он пытался вспомнить: «Твои дни сочтены». Однако он забыл, в связи с чем.
— Бесполезно, Эдди, — произнес Поп Харпер.
— Что бесполезно?
— Все. Все, что угодно.
— О чем ты, Поп?
— Я не собираюсь подавать заявку на приобретение новой пишущей машинки. Новые штампуют из жести. И когда сдохнут старые, придет конец машинописи. Сегодня в подземке была авария, тормоза не сработали. Ступай-ка ты домой, Эдди, включи радио и послушай хороший танцевальный оркестр. А о делах забудь, парень. Беда твоя в том, что у тебя никогда не было хобби. У меня дома кто-то опять украл с лестницы все лампочки. И грудь болит. Сегодня утром не смог купить капель от кашля: аптека у нас на углу разорилась на прошлой неделе. И железнодорожная компания «Техас-Вестерн» разорилась в том месяце. Вчера закрыли на ремонт мост Квинсборо. О чем это я? И вообще, кто такой Джон Голт?
* * *
Она сидела возле окна поезда, откинув голову назад, выставив ногу к свободному сидению перед собой. Скорость движения заставляла подрагивать оконную раму, за которой висела пустая темнота, и лишь точки света время от времени прочерчивали по стеклу яркие полоски.
Ее нога, обрисованная тугим чулком до выреза лодочки на высоком каблуке, демонстрировала женственную элегантность, казавшуюся неуместной в пыльном вагоне поезда и странным образом не гармонировавшую с ее обликом. Поношенное, некогда дорогое пальто из верблюжьей шерсти, мешком охватывало стройное, нервное тело. Воротник пальто поднимался к отогнутым вниз полям шляпки. Каре каштановых волос ниспадало назад, почти касаясь плеч. Лицо казалось составленным из углов и плоскостей: четко очерченный чувственный рот, губы стиснуты с несгибаемой точностью. Руки засунуты в карманы пальто, тело напряжено, как если бы она была недовольна своей неподвижностью, и неженственно, словно бы оно было вовсе не ее. Она слушала музыку. Симфонию победы. Ноты взмывали, они повествовали о восхождении; мелодия поднималась, и ноты говорили о сути и форме движения вверх, в них воплощалось всякое человеческое дело и мысль, в природе которых лежит восхождение. Это был взрыв звука, вырвавшегося из укрытия и хлынувшего во все стороны. Свобода высвобождения соединялась с напряженным стремлением к цели. Звук отметал пространство, не оставляя в нем ничего, кроме счастья ничем не сдерживаемого порыва. И лишь слабое эхо внутри звуков говорило о том, из чего вырвалась музыка, и было в нем полное смеха удивление перед открытием: нет ни уродства, ни боли, нет и никогда не было. Звучала песнь Великого Высвобождения.
Она думала, всего на несколько мгновений, пока длится музыка, можно отдаться ей полностью — все забыть и разрешить себе погрузиться в ощущения. Она думала: давай, отпускай тормоза — вот оно.
Где-то на краю сознания, за музыкой, стучали колеса поезда. Они выбивали ровный ритм, подчеркивая каждый четвертый удар, словно выражая тем самым осознанную цель. Она могла расслабиться, потому что слышала стук колес. Она внимала симфонии, думая: вот почему должны вращаться колеса, вот куда они несут нас.
Она еще не слышала эту симфонию, но знала, что сочинение это написано Ричардом Халлеем. Ей были знакомы и эта бурная сила, и великолепная напряженность. Она отметила стиль темы, ее чистую и сложную мелодию — в то время, когда никто более не писал мелодий. Она сидела, глядя в потолок вагона, но не видела его, потому что забыла, где находится. Она не знала, слышит ли полный симфонический оркестр или только тему; быть может, оркестровка звучала только в ее голове.
Ей казалось, что предварительные отзвуки этой темы можно уловить во всех произведениях Ричарда Халлея, созданных за годы его долгой борьбы до того дня, когда уже в середине жизни слава вдруг обрушилась на него и нокаутировала. «Это — подумала она, прислушиваясь к симфонии, — и было целью его борьбы». Она вспомнила полунамеки его музыки, предвещавшие вот эти фразы, обрывки мелодий, начинавших эту тему, но не претворявшихся в нее; когда Ричард Халлей писал это, он… Она села прямо. Так когда же Ричард Халлей написал эту музыку?
И в то же мгновение поняла, где находится, и впервые заметила, откуда исходит звук.
В нескольких шагах от нее, в конце вагона, молодой светловолосый кондуктор регулировал настройку кондиционера, насвистывая тему симфонии. Она поняла, что свистит он уже давно, и другой музыки она не слышала.
Не веря себе самой, она некоторое время прислушивалась, прежде чем возвысить голос и спросить:
— Пожалуйста, скажи мне, что ты высвистываешь?
Мальчишка повернулся к ней. Встретив его прямой взгляд, она увидела открытую энергичную улыбку, словно бы он обменивался взглядом с другом. Ей понравилось его лицо — напряженные и твердые линии не имели ничего общего с расслабленными мышцами, отрицающими всякое соответствие форме, которые она так привыкла видеть на лицах людей.
— Концерт Халлея, — ответил он с улыбкой.
