Высунувшись из коляски (того самого голубого ландо из «Фейтозы»), дона Мария Мендонса, в новой шляпке, украшенной сиренью, весело и сбивчиво объясняла свое долгое молчание. Письмо запоздало… Почтальон такой пьяница… В Оливейре они совсем замучились… Аника готовит к зиме свой особняк на Караульной…
— А сейчас я ездила в Вилла-Клару, к Венансии Риос — она больна, бедняжка, — и решила попросту заехать к вам… Ну, кузен, чего же вы от меня хотите?
Гонсало замялся:
— Да нет, ничего особенного… Хотел поговорить… Что ж вы не заходите, кузина?
Он открыл дверцу. Кузина предпочла беседовать, не заходя в дом, и они направились к старой каменной скамье, стоявшей под тополями против парадного въезда в «Башню». Гонсало обмахнул платком край скамейки.
— Я хотел поговорить с вами кузина… Но это трудно, очень трудно! Может быть, лучше прямо взять быка за рога.
— Берите, кузен.
— Как, по-вашему, кузина, потеряю я время даром, если начну ухаживать за вашей подругой доной Аной?
Мария Мендонса изящно сидела на краешке скамьи, прилежно разглаживая черный шелк омбрельки.
— Нет, ответила она наконец. — Вы не зря потеряете время.
— Вы так думаете?
Она довольно долго смотрела на него, наслаждаясь его смущением.
— Господи, кузина, ну скажите же еще что-нибудь!
— Что же мне сказать? Я все сказала вам в Оливейре. Мне кажется, я еще не так стара, чтоб записаться в свахи. По-моему, Аника хороша собой, богата, свободна…
Гонсало вскочил и в отчаянии воздел руки к небу. Дона Мария тоже встала, и они пошли по газону вдоль тополей.
Он стонал:
— Хороша, богата, свободна… Чтоб узнать эти тайны, я не стал бы вас беспокоить! А, черт! Ну, будьте другом, скажите правду. Вы не можете не знать, вы непременно с ней говорили. Скажите мне правду, нравлюсь я ей?
Дона Мария остановилась и тихо произнесла, шевеля кончиком омбрельки пожелтевшую траву:
— Конечно, нравитесь…
— Ура! Значит, если я дождусь конца траура и сделаю ей предложение, она…
Кузина подняла на Гонсало зоркие глаза:
— Господи боже, кузен, как вы спешите! Вы так сильно влюблены?
Гонсало снял соломенную шляпу и медленно провел рукой по волосам. Затем сказал, откровенно и печально:
— Нет, кузина. Просто мне надо наконец устроить свою жизнь. Вы не согласны?
— Я настолько согласна, что сама указала вам недурную пристань. А теперь до свиданья, уже шестой час. Не хочу запаздывать, слуги начнут болтать.
Гонсало просил, молил:
— Ну, одну минутку! Так рано… Ответьте мне честно еще на один вопрос. Славная она женщина?
Дона Мария обернулась — они уже прошли лужайку и стояли у коляски.
— Она не очень умна, с ней не слишком интересно. Но женщина она очень славная. А какая хозяйка! Вы и представить себе не можете, как все налажено в «Фейтозе». Чистота, порядок, беспрекословное послушание… Она присматривает за всем, даже за погребом, даже за конюшней!
Гонсало сиял и потирал руки.
— Ну, если я через год свершу это великое дело, я объявлю всему свету, что кузина Мария спасла род Рамиресов!
— Для того и стараюсь, во славу фамильных гербов! — воскликнула она и легко вскочила в коляску, словно устыдившись своего признания.
Лакей взобрался на козлы. Застоявшиеся лошади рванули, но кузина Мария успела крикнуть:
— Знаете, кого я встретила в городе? Тито!
— Тито?
— Он вернулся из Алентежо. Собирается к вам обедать. Я не взяла его в коляску из скромности — не хотела компрометировать.
И пока ландо не скрылось из виду, кузен и кузина смеялись, махали друг другу рукой, подчеркивая всячески, что они сообщники, что оба посвящены в сердечную тайну.
Гонсало весело отправился в город, навстречу другу. Он решил, что Тито, бывший завсегдатай «Фейтозы», немало порасскажет ему о добродетелях и изъянах доны Аны. Кузина Мария любит Рамиресов (главное — печется о Мендонсах, бедняжка!) и потому немножко идеализирует невесту. Но Тито, самый правдивый человек в Португалии, преданный истине не меньше, чем фиванец Эпаминонд, отзовется о ней беспристрастно*. Тито… Да, громогласный, по-бычьи неповоротливый Тито и тонок и наблюдателен.
Друзья встретились у моста через Портелу. Хоть расставались они ненадолго, встреча была жаркой.
— Гонсало!
— Титозиньо, дорогой! Как я без тебя соскучился! Что твой брат?
— Брату лучше, хотя он очень слаб, очень болен. В его годы нельзя так много рыться в архивах и содержать гарем. Ведь я его предупреждал: «Жоан, Жоан, брось ты свои старые книги и новые юбки, плохо будет!» — А у вас что? Как выборы?
— Назначены на октябрь, на начало октября. А вообще — тоска зеленая. Гоувейя у моря, Мануэл Дуарте — на сборе винограда… Ну, а я совсем зачах, работать не могу, даже не хочется.
— А я к тебе обедать собрался и Видейринью пригласил.
— Да, я знаю, мне сказала кузина Мария, она заезжала ко мне… Она гостит в «Фейтозе» у доны Аны.
Он принялся было расписывать дружбу доны Марии с хозяйкой «Фейтозы», чтобы тут же, на дороге, перейти к своему неожиданному, начинающемуся роману. Но духу не хватило, он смутился, ему стало стыдно, что он так жадно накинулся на все наследство бедного Лусены — и на округ, и на вдову.
Беседуя об Алентежо и о Жоане, который пересказал брату немало скучнейших сведений о роде Рамиресов, они дошли до «Башни» и собрались идти дальше, в Бравайс, но Гонсало решил предупредить Розу, что к обеду будут двое гостей, и обоих бог не обидел аппетитом. Они прошли через плодовый питомник, где журчала вода, медленно стекая в канавки. На веселые вопли фидалго выбежала Роза, вытирая руки о передник. Двое гостей! Да хоть четверо — слава господу, чего-чего, а еды на всех хватит! Она как раз купила у рыбачки целую корзину сардин, крупных да жирных, одно объедение! Тито тут же потребовал, чтобы им соорудили знатную яичницу с сардинами, и друзья вышли во двор, как вдруг фидалго заметил, что на скамейке, под навесом, сидит Бенто и ожесточенно трет кирпичом узорную серебряную рукоять, торчащую, словно из ножен, из свернутого полотенца.
— Что это, Бенто? Что у тебя тут завернуто? Бенто медленно вынул из полотенца длинный темный хлыст, или, точнее, бич, трехгранный, как рапира.
— Вот, сеньор доктор, а вы и не знали! Он в погребе лежал. Пошел я туда — кошка котяток принесла, смотрю — за сундуком серебряные шпоры валяются и эта самая штука.
Гонсало внимательно осмотрел массивную рукоять и взмахнул бичом: тот зазвенел.
— Вот так хлыст… Смотри, Тито! Острый, как нож. Старинная вещь, очень старая, с моим гербом… Что бы это могло быть? Китовый ус?
— Кожа гиппопотама. Страшная штука! Можно человека убить. У брата Жоана такой есть, только с простой рукоятью. Можно убить человека!
— Прекрасно, — сказал Гонсало. — Почистишь, снеси ко мне в кабинет. Будет у меня личное оружие!
Проходя через плодовый питомник, они встретили Перейру в тиковом пиджаке внакидку. Скоро, на св. Михаила, он приступит к работе на арендованном участке. Гонсало с шутками и прибаутками познакомил друга со славным земледельцем — вот он, вот тот великий искусник, что превратит наконец «Башню» в чудо огородничества, виноградарства и садоводства! Перейра пощипывал редкую бороденку:
— И денежек выручу немало! Хотя оно, конечно, удовольствие дороже денег. У такого сеньора, как наш фидалго, поместье должно быть что твой рай.
— Сеньор Перейра! — загромыхал Тито. — Прошу вас, не забудьте про дыни. Позор! Я ни разу не ел здесь, в «Башне», хорошей дыни!
— Через год, если живы будем, вашу милость попотчуют в «Башне» самой лучшей дыней.
На прощание Гонсало даже обнял Перейру и потащил друга дальше, — ему не терпелось излить душу под сенью Бравайских кущ. Но когда они вышли на дорогу, он снова почувствовал, что не в силах заговорить об этом; он почти боялся того, что ответит ему столь суровый, неподкупный человек. Так он ничего и не сказал за всю долгую прогулку до Бравайса и обратно… Мягко спустились сумерки, и в теплой темноте друзья вернулись в «Башню», беседуя о рыбной ловле на реке Гвадиана.
У входа в «Башню», под тополями, их ждал Видейринья, пощипывая струны гитары. Вечер был душный, безветренный, и они сели ужинать на веранде, при свечах. Тито, багровый, как всегда, опустился в кресло, развернул салфетку и возгласил, что чем-чем, а жаждой господь бог его не обидел. Они с Гонсало отдали честь и еде и питью. Когда Бенто подал кофе, над темными холмами Валверде взошла огромная светлая луна. Гонсало, развалившись в ивовом кресле, блаженно затягивался сигарой. Все докучные сомнения последних недель рассыпались прахом, словно погасший пепел. И не столько прелесть ночи, сколько радость просветленной жизни владела им, когда он сказал:
— Ах, как хорошо, как хорошо!..
