Старик остался непреклонным:
— Ничего вы мне не должны.
— Гм! — хмыкнул швед. — Гм! Не должен я ему!
Заговорил ковбой:
— Слушайте, любезнейший, с чего это вы так развеселились?
Старик Скалли сразу насторожился.
— Хватит! — крикнул он, взмахнув рукой. — Замолчи, Билл!
Ковбой небрежно сплюнул в ящик с опилками.
— А что я такое сказал? — спросил он.
— Мистер Скалли, — снова начал швед, — сколько я вам должен? — Он, видимо, собирался уходить, так как был в шапке и держал чемодан в руке.
— Вы мне ничего не должны, — все так же невозмутимо повторил Скалли.
— Гм! — хмыкнул швед. — Пожалуй, вы правы. Если уж на то пошло, так, может, мне с вас причитается. Вот так-то! — Он повернулся к ковбою, крикнул, передразнивая его: — Бей, Джонни! Бей! Бей насмерть! — и торжествующе захохотал. — Бей, Джонни! — Его прямо-таки корчило от хохота.
Но с равным успехом он мог бы дразнить мертвецов. Трое мужчин не шелохнулись и остекленевшими глазами молча смотрели прямо перед собой.
Швед распахнул дверь и вышел, успев бросить с порога презрительный взгляд на неподвижную группу у печки.
Как только дверь за ним затворилась, Скалли и ковбой вскочили с мест и начали сыпать бранью. Они метались из угла в угол, размахивая руками, сжимая кулаки.
— Ох! Нелегко было стерпеть! — причитал Скалли. — Ох, нелегко! Ведь он, мерзавец, глумился, измывался над нами! Разок, один только разок съездить бы его по носу! Я бы за это сорока долларов не пожалел! Билл! А ты-то как вытерпел?
— Как я вытерпел? — срывающимся голосом крикнул ковбой. — Как я это вытерпел? А-а!
Старик затянул нараспев:
— Насесть бы на этого шведа, да повалить бы его на каменный пол, да палкой, палкой, так, чтобы живого места на нем не осталось!
Ковбой подхватил со стоном:
— А-а! За шиворот сгрести бы этого немца и лупить, лупить, — он с такой силой хлопнул по столу, будто выстрелил, — до тех пор лупить, пока он себя от падали не отличит!
— Я бы ему всыпал!..
— Я бы ему показал!..
И они взвыли, как одержимые, с мукой в голосе:
— А-а! Попадись он нам!
— Да!
— Да!
— Я бы ему!..
— А-а-а, а-а!..
Крепко держа в правой руке чемодан, швед, точно корабль на всех парусах, лавировал в пучине бурана. Он старался не терять из виду голые, задыхающиеся на ветру деревца, которые указывали дорогу к городу. Ему было не только не больно, но даже приятно подставлять снежному вихрю свое лицо, носившее следы кулаков Джонни. Вскоре впереди что-то замаячило. Он узнал в этих темных квадратах городские строения, отыскал среди них улицу и пошел по ней, всем туловищем налегая на ветер, свирепо набрасывающийся на него из-за каждого угла.
Городок словно вымер. Нам мнится, будто планету нашу из края в край заполняет победоносное, гордое человечество, но здесь, среди трубных гласов метели, трудно было представить себе, что в мире есть что-то живое. Существование на земле человека казалось немыслимым, и ореол чуда окружал ничтожных букашек, которые всеми силами старались удержаться на этой кружащейся, как волчок, опаляемой огнем, скованной льдами, пораженной всеми болезнями луковице, затерянной в пространстве. Разбушевавшаяся метель свидетельствовала, что заносчивость человека — основной двигатель жизни. И надо было обладать поистине чудовищной самонадеянностью, чтобы не погибнуть в этой метели. Так или иначе швед добрался до салуна.
У крыльца неустрашимо горел красный фонарь, и, пролетая сквозь четко очерченный круг его света, снежинки словно наливались кровью. Швед толкнул дверь и шагнул за порог. Перед ним протянулось усыпанное песком пространство, в дальнем конце которого за столиком сидели и пили четверо мужчин. Вдоль правой стены шла ярко освещенная стойка, и хранитель ее, опершись на локти, прислушивался к разговору мужчин, сидевших за столом. Швед поставил чемодан на пол и, по-братски улыбнувшись бармену, сказал:
— А ну-ка, дайте мне бутылочку.
Бармен поставил перед ним бутылку, стакан для виски и стакан с водой, в которой плавали льдинки. Швед налил себе огромную порцию и выпил ее в три глотка.
— И погодка же разыгралась! — равнодушно проговорил бармен. Он прикидывался слепым, как это водится у людей его профессии, а сам украдкой разглядывал кровяные пятна, оставшиеся кое-где на лице шведа. — Да, погодка, — снова сказал он.
— А я не жалуюсь, — запальчиво ответил швед, наливая себе второй стакан. Бармен взял со стойки монету — плату за виски — и опустил ее в поблескивающий никелем кассовый аппарат. Звякнул звоночек; из верхнего отверстия выскочила карточка; на ней стояло: «20 центов».
— Погода как погода, — продолжал швед. — Я не жалуюсь.
— Да? — лениво протянул бармен.
После второго стакана шведа прошибло слезой, дыхание у него участилось.
— Да, мне такая погода нравится. Очень нравится. Подходящая погода. — Он явно вкладывал какой-то особый смысл в свои слова.
— Да? — снова протянул бармен. И, повернувшись к нему боком, невидящими глазами уставился в зеркало за стойкой, по которому были выведены мылом завитушки, похожие на птиц, и птицы, похожие на завитушки.
— Ну что ж, еще, что ли, выпить? — сказал швед. — А вы не хотите?
— Нет, спасибо. Я не пью, — ответил бармен. Потом вдруг спросил: — Что это у вас с лицом? Разбились?
Швед тут же расхвастался:
— Нет, в драке. Я в этом «Паласе», у Скалли, одного молодчика чуть на тот свет не отправил.
Четверо за столом наконец-то проявили интерес к их разговору.
— Кого это? — спросил один из них.
— Джонни Скалли, — выпалил швед. — Хозяйского сынка. Он теперь недели две не очухается. Здорово я его отделал. Он подняться не мог. На руках в дом внесли. Выпьем?
Словно невидимая стена мгновенно выросла между ним и теми четырьмя.
— Нет, спасибо, — сказал один из них.
Компания была весьма любопытная по своему составу. Двое крупных местных торговцев, окружной прокурор и профессиональный шулер из тех, что именуются «честными». Впрочем, наблюдая за ними со стороны, никто не мог бы отличить тут шулера от людей более почтенных профессий. В хорошем обществе он держался так деликатно, при выборе жертв проявлял такое здравомыслие, что мужская часть населения Ромпера восхищалась им и оказывала ему всяческое доверие. Его называли джентльменом. Чувство страха и презрения, которое обычно питают к этого рода деятельности, несомненно служило причиной того, что он считал нужным выделяться своим спокойным достоинством на фоне спокойного достоинства разных шапочников, маркеров и приказчиков. Если не считать какого-нибудь случайно подвернувшегося простофили из приезжих, этот шулер охотился только на бесшабашных пожилых фермеров, когда они, собрав хороший урожай, появлялись в городе с горделивым и самонадеянным видом, который свойствен непроходимым глупцам. До именитых граждан Ромпера время от времени доходили слухи о том, что одного-другого фермера обчистили до нитки, но они лишь презрительно посмеивались над очередной овечкой и если вспоминали о волке, то с чувством гордости, так как им было известно, что он не посмеет посягнуть на их мудрость и отвагу. Кроме того, у шулера была законная жена и двое законных детей, которые жили со своим примерным супругом и отцом в хорошеньком загородном коттедже. Это обстоятельство пользовалось широкой известностью, и стоило кому-нибудь хотя бы вскользь, намеком коснуться некоторых несообразностей в моральном облике этого человека, как остальные дружным хором начинали восхвалять его семейный очаг. И тогда те, кто сами были примерными отцами семейств, и те, кто не отличался такой добродетелью, шли на попятный и соглашались, что толковать тут больше не о чем.
Когда же общество подвергало шулера каким-нибудь ограничениям, — как, например, в новом клубе «Головастик», заправилы которого не только отвергли его кандидатуру, но запретили ему даже показываться в стенах этого учреждения, — безропотность и скромность, проявляемые им в таких случаях, разоружали многих из числа его врагов, а в сторонниках распаляли совершенно фанатическую преданность. Шулер проводил строгое различие между собой и любым почтенным гражданином Ромпера, и это делалось столь неукоснительно и с такой откровенностью, что по сути дела его отношение к ним было не чем иным, как непрерывным широковещательным комплиментом.
Важно также отметить самое существенное в том положении, какое он занимал в Ромпере. Факты с неопровержимостью доказывали, что в делах, выходящих за пределы его ремесла, в отношениях, неизменно складывающихся между людьми, этот прожженный шулер проявлял величайшее благородство, величайшую справедливость и нравственность, и, случись ему тягаться со своими согражданами в вопросах морали, он посрамил бы девять десятых из них.
