— Мне?! — воскликнул Фаунтлерой, моментально снимая шапочку и обнажая перед толпой свою светлую головку; он смотрел на них блестящими удивленными глазами, стараясь поклониться всем зараз.
— Благослови вас Господь, милорд, — сказала та же старуха в красном платье, которая приветствовала его мать.
— Благодарю вас, сударыня, — ответил Фаунтлерой.
Затем они вошли в церковь и прошли к своему месту, затянутому занавесями и покрытому красными подушками, сопровождаемые взглядами толпы.
Как только Фаунтлерой уселся, он сразу заметил, что против него в отдалении сидела, улыбаясь, его мама; потом, оглядываясь по сторонам, он увидел сбоку у стены две коленопреклоненные фигуры, высеченные из камня, в странных одеяниях; они были обращены друг к другу лицом и стояли по обе стороны колонны, поддерживающей два высеченных из камня молитвенника. Их поднятые руки были сложены как бы для молитвы. На дощечке возле них были вырезаны слова, из которых он мог разобрать только следующее:
«Здесь покоится прах Грегори Артура, первого графа Доринкорта, а также Алисоны Гильдегарды, его жены».
— Нельзя ли мне задать вам один вопрос? — спросил Цедрик, сгорая от любопытства.
— Что такое? — спросил граф.
— Кто они?
— Это твои предки, они жили несколько сот лет тому назад.
— Не от них ли я унаследовал свой почерк? — спросил Цедрик, с почтением глядя на изваяния.
Затем он открыл молитвенник и погрузился в чтение. Когда заиграл орган, он встал и посмотрел на мать. Он очень любил музыку, и они с матерью часто пели вместе, поэтому он и теперь присоединил к остальным свой нежный, чистый голосок. Между тем граф задумчиво сидел на своем месте и не спускал глаз с мальчика. Цедрик стоял с открытым молитвенником и пел вместе с другими. Его милое личико было немного приподнято, а солнечные лучи, пробиваясь сквозь церковные окна, освещали его золотистые кудри. Мать, глядя на него, почувствовала, как сердце ее затрепетало. Она горячо молилась о счастье своего ребенка и от всей души просила Бога, чтобы Он надолго сохранил чистоту его души и поддержал его в той новой жизни, которая так неожиданно выпала ему на долю.
— О Цедди! — говорила она, прощаясь с ним накануне. — Как бы я хотела ради тебя быть более знающей и умной! Скажу тебе только одно: будь всегда добрым, мой милый, великодушным и правдивым, и тогда ты никому в жизни не причинишь зла. Помогай людям, поддерживай их и помни, что благодаря твоему рождению жить на нашей земле может стать лучше. А разве это не величайшее счастье на земле, если благодаря тебе станет лучше жить…
По возвращении в замок Цедрик передал ее слова дедушке и прибавил:
— И я подумал о вас, когда она это сказала. Я ей ответил, что так и случилось благодаря вам и что я постараюсь быть похожим на вас.
— И что она на это сказала? — спросил лорд, не совсем приятно чувствуя себя.
— Она сказала, что это правда и что мы всегда должны замечать только хорошие черты в людях и стараться походить на них.
Может быть, эти-то слова и вспомнились старому графу теперь, в церкви.
Много раз поглядывал он через головы присутствующих туда, где сидела молодая женщина. Он видел прелестное личико, столь любимое его покойным сыном; глядел на эти темные глаза, так живо напоминавшие ему глаза внука, и трудно было сказать, о чем думал в эту минуту старый граф.
Когда они выходили из церкви, многие из прихожан остановились, чтобы посмотреть на них. В эту самую минуту к ним подошел человек и с видимым замешательством остановился перед ними. Это был фермер — мужчина средних лет, с изнуренным, болезненным лицом.
— Ну что, Хиггинс? — спросил граф.
Цедрик живо обернулся.
— А! — воскликнул он. — Это мистер Хиггинс?
— Да, — сухо ответил граф и прибавил: — Он, вероятно, пришел посмотреть на своего нового хозяина.
— Совершенно верно, милорд, — сказал фермер, и его загорелое лицо покраснело. — Мне сказал мистер Невик, что молодой лорд заступился за меня, и мне хотелось лично поблагодарить его, если вы разрешите, за его милость.
Пожалуй, Хиггинс немного удивился, увидев, как мал тот, кто так много сделал для него и кто теперь стоял около него, как стоял бы один из его менее счастливых детей, — не понимая своего значения и влияния.
— Примите мою глубокую благодарность, милорд, глубокую благодарность. Я очень…
— Не за что, — перебил его Фаунтлерой, — ведь я только написал письмо, а остальное сделал мой дедушка. Вы ведь знаете, какой он добрый ко всем. Как здоровье миссис Хиггинс?
Фермер был видимо озадачен, услыхав о таких качествах лорда Доринкорта, о которых он до сих пор и не подозревал.
— Да, я знаю… я… я вам очень благодарен… жене моей теперь лучше… она успокоилась, — растерянно бормотал он.
— Рад слышать это, — сказал Фаунтлерой. — Дедушка очень сожалел, что у ваших детей скарлатина, и я также. У него тоже были дети. Я ведь, знаете, сын его сына…
Хиггинс совсем растерялся; он чувствовал, что лучше уж не глядеть на графа. Его отношение к своим детям было давно всем известно. Он видел их всего два раза в год, а когда они заболевали, то обыкновенно поспешно уезжал в Лондон, чтобы доктора и сиделки не надоедали ему. Должно быть, старый граф чувствовал себя весьма неловко, узнав, что он будто бы интересуется состоянием здоровья детей своего фермера.
— Вот видите, Хиггинс, — вмешался он, угрюмо улыбаясь, — как вы все во мне ошиблись. Лорд Фаунтлерой лучше понимает меня. Когда вам понадобятся верные сведения о моем характере, советую обращаться к нему… Садись в карету, Фаунтлерой!
Мальчик вскочил в экипаж, который покатился среди зелени. На губах старого графа продолжала блуждать та же угрюмая улыбка.
Глава VIII
Уроки верховой езды
Лорду Доринкорту довольно часто представлялся теперь случай угрюмо улыбаться. По мере его сближения с внуком эта улыбка стала блуждать на его губах так часто, что нередко почти освобождалась от следов угрюмости. Нельзя отрицать, что до появления на сцене лорда Фаунтлероя старик сильно тяготился своим одиночеством, своими годами и одолевавшей его подагрой. После долгой жизни, полной удовольствий и возбуждения, тяжело было сидеть одному в роскошном замке, положив больную ногу на скамеечку, не имея другого развлечения, кроме брани и стычек с оробевшим лакеем, от души ненавидящим своего сварливого барина. Старый граф был слишком умным человеком, чтобы не замечать всеобщей ненависти к себе со стороны своих слуг. Посетители бывали у него редко, а если и заглядывали когда-нибудь, то, конечно, с какою-нибудь личной целью. Впрочем, случались и такие, которые находили удовольствие в его резкой, ядовитой, никого не щадившей манере разговаривать.
Пока он был здоров и силен, он переезжал с места на место, тщетно ища развлечений. Когда же здоровье изменило ему, то бросил все и заперся в Доринкорте со своей подагрой, книгами и газетами. Но нельзя же было читать целый день, и он, понятно, стал томиться одиночеством. Дни и ночи казались ему бесконечными, он становился все угрюмее и раздражительнее. Но тут появился Фаунтлерой. Мальчик сразу понравился деду: тщеславное чувство старого аристократа оказалось вполне удовлетворенным. Если бы Цедрик был некрасив, старик, может быть, чувствовал бы к нему такое отвращение, что не смог бы заметить его достоинств.
Но ему хотелось думать, что красота и самостоятельность его характера являлись как бы наследием аристократического рода Доринкортов. Затем, ближе познакомившись с мальчиком и оценив его искренность и способности, он еще больше заинтересовался им, начиная привязываться к нему. Ему вдруг пришла фантазия дать мальчику возможность облагодетельствовать Хиггинса. Лорду не было, конечно, никакого дела до Хиггинса, но ему было приятно думать, что о его внуке говорят в народе и он уже в детском возрасте становится популярным.
Поездка с Цедриком в церковь и то внимание, которое вызвало его появление, также доставили ему удовольствие. Он знал, что все будут говорить о красоте мальчика, о его крепкой и изящной фигурке, о его светлых волосах, об умении держать себя, о его аристократической внешности, будут восклицать: «Вот это лорд с ног до головы!» (как действительно услышал граф от одной из женщин) — все это льстило самолюбию надменного и гордого старика.
Ему хотелось показать всему свету, что наконец род Доринкортов имеет наследника, достойного занять то высокое положение, которое его ждет.
В тот день, когда Цедрик в первый раз сел на своего пони, граф был так доволен, что почти позабыл о своей подагре. Когда грум привел красивую лошадку, которая сгибала шею и грациозно покачивала своей красивой головкой, граф сидел у открытого окна библиотеки и наблюдал, как Фаунтлерой брал первый урок верховой езды. Он внимательно следил, не выкажет ли мальчик признаков робости. Пони был довольно крупный, а графу часто приходилось видеть, как дети теряют присутствие духа при первых попытках ездить верхом.
