Попадались подберезовики, сыроежки, опята. Брать их было некуда, почти полная Лубянка давно оттягивала и резала плечо веревочкой. Шурка любовался на грибы, разглядывал их. Ему приметилось, что у подберезовиков, или серых, как их все называли, шляпки были рябоватые, как береста, а в валежнике росли черноголовые, будто прелые листья. И серянки хоронились в белоусе под цвет ему, грязно — белесые, но под кустами ольхи они были сиреневые, под стать деревцу, под которыми росли.
— Ишь какие хитряги! — рассмеялся Шурка. — Прячетесь от меня? А я все равно вас вижу… И тебя, груздь, вижу, хоть ты и зарылся в мусор. И лисичку вижу — эвон навострила рыженькие ушки… Всех, всех вижу, только собирать мне вас не во что. Ладно, живите на здоровье до другого раза! милостиво позволил он.
У дряхлого боровика прилипла к корню улитка. Шурка взял ее на ладонь и запел:
Улита, улита, выпусти рога,
Дам кусок пирога!
Улитка, как известно, очень любит пирог. Она сейчас же охотно высунула черные, двояшками, рожки. Но пирога не получила и, поняв, что ее, как всегда, обманули, свернулась серым комочком.
— На гостинчика, березка! — сказал Шурка, бросая улитку.
Он разговаривал с грибами, улитками и березами, пока не напал на стадо «коровок». Они паслись на мхе и брусничнике. Шурка поставил Лубянку на землю возле первой березы, чтобы легче и удобнее было трудиться.
Он полз от гриба к грибу, и где видел один белый — там находил два, где замечал пару — там их оказывалось четыре, пять. Грибы словно росли на его глазах, как только он подползал к ним. Он клал их в картуз, в подол рубахи, набрал полные руки. Грибы сыпались у него, он не мог пошевелить пальцами. И только тогда он вспомнил о Лубянке и медленно пошел обратно.
Корзинка точно сквозь землю провалилась. Шурка сунулся туда — сюда, везде росли березы, а Лубянки не было.
Спотыкаясь, роняя грибы и подбирая их, он побежал. Сворачивал в разные стороны, возвращался назад, кидался вперед и везде натыкался на березы. И болотина куда‑то запропастилась, и сумрачные заросли осинника и можжух пропали. Одни высоченные березы окружали Шурку. И он опять почувствовал себя маленьким, и одиночество теперь ему не понравилось.
Ему было страшно сознаться, что он потерял лубянку и, хуже того, заблудился. Он бы крикнул, позвал отца, да вспомнил про леших, которые жили в Заполе, про волков и медведей, и голос у него перехватило.
«Крикнешь, а они услышат — прибегут и сцапают, — напугал он себя. Надо потихоньку самому выбираться». Он подумал, что отец будет его искать и аукаться, и тогда он побежит на его голос. А пока лучше, пожалуй, не двигаться и ждать.
Шурка попробовал это сделать. Но тишина леса сразу наполнилась шорохами, тресками. Вдали что‑то заворчало и зарычало. Эхо подхватило, разнесло гул по лесу.
Шурка сорвался с места. Нет, нет, лучше идти куда глаза глядят — по крайности, когда идешь, ничего не слышно. Под ноги ему, как в насмешку, попадались белые грибы, но теперь они его не интересовали. Он растерял и те, что были в руках, картузе и подоле.
Чтобы придать себе немножко храбрости, Шурка стал твердить про себя, что он и не заблудился вовсе, а ищет Лубянку и сейчас найдет — вон за той корявой березой, кажется, поставил, и леших и волков в Заполе нет, и медведи не водятся. Это все мамки, дурищи, малых ребятишек пугают, а он, Шурка, большой и ничего не боится. Он и без Счастливой палочки и волшебного колечка выпутается из беды.
Как только он так притворился, он поверил во все это, и ему стало легче.
«По солнышку надо дорогу искать, — уже деловито размышлял он. Мужики и бабы, когда заблудятся в Заполе, всегда по солнышку домой выходят. Где солнышко — там и дом… Но где же солнышко?!»
Серая, плотная мгла висела над шумящими макушками берез. Мутно рябило в глазах, словно березняк стал чаще. Потемнели, сливаясь с мохом, барашки брусники на кочках, попрятались грибы в белоусе и листьях. Все кругом перестало быть светлым, померкло, насупилось. Опять прокатился по лесу гул, словно лешие аукались.
«Ну что ж, нет солнышка — и не надо… Машина на станции загудит, я и пойду в ту сторону», — рассуждал Шурка, тревожно прислушиваясь, стараясь не думать про леших и волков и в то же время думая только о них.
Ему почудилось, что он слышит голос отца, он хотел откликнуться и побежать на голос, как вспомнил, что лешие любят оборачиваться в отцов и матерей, в знакомых мужиков и баб, чтобы увести заблудившегося человека подальше.
«Кричи, кричи, меня не обманешь, не на таковского нарвался! — сказал Шурка про себя. — И ревом не запугаешь… Это гроза собирается, я знаю… Подумаешь, невидаль какая! Гром загремит близко — я уши ладошками заткну, а глаза зажмурю, коли молния больно шибко сверканет. Дождик начнется — под дерево встану… нет, лучше под куст спрячусь, под дерево нельзя: сказывают — молния убить может… Перестанет дождик, я и пойду и пойду… И приду на станцию, а со станции — по шоссейке домой».
Так он рассуждал и утешал себя, не смея оглянуться, потому что вокруг него начало твориться что‑то страшное.
Внезапно наступила темнота, словно кто‑то накрыл лес шапкой. Над головой зашумело, завыло, посыпались сучья. Шурка впотьмах наткнулся на березу: ствол ее дрожал и качался, вот — вот упадет. Он с ужасом отпрянул назад. Вспыхнул синий слепящий свет, и Шурка на какое‑то мгновение отчетливо, ярче, чем при солнце, увидел перед собой мерцание рябых шатающихся берез и куст гонобобеля с диковинными белыми ягодами. Потом свет погас, небо треснуло, раскололось. Шурка оглох, присел, закричал и не услышал своего голоса. Он прижимался к земле, вобрав голову в плечи, ожидая нового удара, а в глазах его все белел гонобобель, он видел каждую ягоду.
Хлынул потоками дождь, застучал по земле, по Шуркиному загорбку и картузу. Опять полыхнул слепящий, теперь зеленоватый, свет, и Шурка снова увидел перед собой куст гонобобеля с необыкновенными ягодами, но уже не белыми, а красными. У куста стоял лиловый отец и держал в руках Лубянку. И хотя отец очень походил на лешего, Шурка не удержался и крикнул:
— Тятя!
Отец молча схватил его за руку, потащил куда‑то. Ливень хлестал, как прутьями. Потом что‑то укололо Шурку в щеку и шею, приятно запахло смолой, — он догадался, что находится под елкой.
Отец, нагнувшись, стоял над ним и заслонял его от ливня.
— Испугался? — ласково спросил отец.
— Немножко…
— Не приведи бог, как ударило… И откуда нанесло? Что ж ты не отвечал? Я кричал, кричал тебе…
— Не слышно было, — прошептал Шурка, стыдясь своего страха.
— Лубянку‑то я твою нашел. Потерял, что ли?
— Н — не — ет… я ее под березой оставил, «коровки» собирал.
— Ну, слава богу! — вздохнул отец, распахивая полы пиджака над Шуркой, как крышу. — А побаивался я, что не разыщу тебя… Ну, слава богу! — повторил он.
Стало светлеть. Гром перекатывался все дальше и глуше. Молнии мигали слабее, зарницами, но ливень еще долго не прекращался.
Шурке было тепло и удобно под отцовским пиджаком. Он высовывал нос, поглядывая на умытые, поголубевшие березы, на лужу, образовавшуюся под башмаками, на Лубянку и корзину отца, по дужку набитую белыми грибами. Он так осмелел, что жалел уходящую грозу. Ему очень хотелось еще разочек оглохнуть и посмотреть диковинный куст гонобобеля с белыми и красными чудесными ягодами.
Когда они, мокрые, оживленные, вышли из Заполя в Глинники, елки и сосны блестели на солнце, точно стеклянные, ручьи бежали по колеям дороги, и дымила паром душистая сырая хвоя.
Шурка снял башмаки, шлепал по лужам налегке. Отец нес его Лубянку. Сапоги у отца, полные воды, играли гармошкой.
В поле им попался навстречу Ваня Дух с обротью через плечо. Он был на себя не похож, бледный, без фуражки. Босые ноги его еле переступали.
— Вот они, грибы‑то… не зря родятся! — закричал он еще издалека.
— А что? — спросил тревожно отец.
Ваня Дух брел не отвечая, повесив голову.
Подойдя, он плюнул себе под ноги и выругался.
— Война…
Отец опустился на землю, в лужу, не заметив этого. Из корзины посыпались грибы.
— Ну? — растерянно промычал отец, шаря портсигар. Пальцы у него мелко дрожали, когда он доставал папиросу. — С кем же хоть война‑то? — тихо, жалобно спросил он.
— С германцами. Вот за лошадью иду, моблизация… Велят в волость гнать.
Ваня Дух помолчал.
— Заберут моего конька как пить дать! Да и мне не увернуться… не спастись.
Он снова плюнул и выбранился.
— Та — ак… — протянул отец, жуя папиросу.
Лицо его приняло новое, никогда прежде не виданное Шуркой выражение. Это было выражение страха и растерянности. Не закурив и не подобрав грибы, отец торопливо встал и поспешно зашагал к селу.
Шурка понял, что случилось что‑то страшное, непоправимое. Он бежал за отцом и смотрел на его большие сапоги, с грязью и приставшей хвоей на голенищах, с кривыми, стоптанными каблуками. Вода в сапогах по — прежнему весело играла гармошкой.
