Он долго рассказывал о своем паломничестве. И добавил:
— В Сирии я встретил евреев, шедших куда-то большими толпами; я спросил их, куда они идут, и они ответили мне: «Мы идем толпою в Вавилон, потому что воистину мессия родился среди людей, и он вернет нам наше наследие и приведет нас в землю обетованную». Так говорили евреи из Сирии. Однако Писание учит нас, что тот, кого они именуют мессией, в действительности — антихрист, о коем написано, что он родится в Вавилоне, столице Персии, будет вскормлен в Вифсаиде и поселится в юности в Хоразине. Вот почему Иисус Христос сказал: «Vae, vae tibi, Bethsaida! Vae, Chorozain!»[223].
Далее брат Жоконд сказал:
— Будущий год явит самые необычайные чудеса, каких еще никто никогда не видел. Близок час. Уже родился человек греха, сын гибели и злобы, зверь, вышедший из бездны, мерзость отчаяния. Он из колена Данова, о коем сказано: «Дан будет змеем на дороге, аспидом на пути».
Братья, вы скоро увидите, как вернутся на землю пророки: Илия, Енох, Моисей, Иеремия и святой Иоанн Евангелист. Грядет день гнева, и обратит он мир сей во прах, по свидетельству Давида и Сивиллы. Вот почему вы должны покаяться, искупить грехи свои и отречься от ложных благ.
В ответ на слова святого брата глубокие вздохи вырывались из растроганных сердец. А некоторые мужчины и женщины едва не лишились чувств, когда проповедник воскликнул:
— Я читаю в сердцах ваших, что вы держите у себя дома корни мандрагоры, из-за которых вы попадете в ад.
Действительно, многие парижане платили большие деньги старухам, желающим знать больше, чем положено человеку, за корни мандрагоры, которые затем с величайшей заботливостью хранили в особой шкатулке. Эти магические корни похожи на уродливого человечка сатанински причудливой формы. Их заворачивали в тонкое полотно или шелк, и эти фигурки приносили богатство — источник всего зла в этом мире.
Брат Жоконд на все лады громил женские наряды и украшения.
— Откажитесь, — говорил он, — от рогов на ваших колпаках и от платьев с хвостами! Не стыдно ли вам наряжаться дьявольскими отродьями. Разложите костры на улицах и сожгите ваши проклятые головные уборы, ожерелья, тонкие полотна, куски кожи на китовом усе, которые вы вставляете в свои колпаки.
Словом, он так усердно молил их не губить свои души и заслужить милость божию, что все плакали горючими слезами. И Симона Лабардин плакала больше всех.
Когда, сойдя с помоста, брат Жоконд проходил по монастырю и костехранилищу, народ становился на колени. Женщины подносили к нему детей, дабы он благословил их, или просили его дотронуться до их образков и четок. Некоторые вырывали нитки из его одежды, веря, что их надо прикладывать к больному месту и тогда получишь исцеление. Гильометта Дионис шла за монахом с такой легкостью, как если бы ее плотские очи могли видеть. Симона Лабардин, рыдая, следовала за Гильометтой. Она сняла свой двурогий колпак и повязала голову платком.
Так шли они по улицам, где женщины и мужчины, возвратясь с проповеди, разводили костры перед своими домами, чтобы сжечь уборы, которые они срывали с головы, а также корни мандрагоры. Но, дойдя до берега реки, брат Жоконд сел под вязом, а Гильометта Дионис подошла к нему и сказала:
— Отец мой, мне было откровение, что вы пришли в это королевство восстановить мир и согласие. Мне не раз бывали откровения о мире во французском королевстве.
А Симона Лабардин сказала:
— Брат Жоконд, я жила на улице Сент-Антуан, рядом с площадью Боде, в самом красивом и самом богатом квартале Парижа. У меня была комната, устланная коврами, накидки из золотой парчи и три больших сундука с платьями, отделанными беличьим мехом; у меня была пуховая постель, поставец, полный оловянной посуды, и книжка с картинками, где изображена была история господа нашего Иисуса Христа, Но я все потеряла, когда начались войны и грабежи. Любезные кавалеры не приезжают больше повеселиться на площадь Боде. Только волки забегают туда и пожирают маленьких детей. Бургундцы и англичане так же злы, как и арманьяки. Позволите ли вы мне пойти с вами?
Некоторое время монах молча смотрел на этих двух девушек. И сочтя, что сам Иисус Христос привел их к нему, он принял их как своих дочерей духовных, и с тех пор они следовали за ним повсюду. Ежедневно он проповедовал народу то в монастыре Вифлеемских младенцев, то у ворот Сент-Оноре, то на Большом рынке. Но он не выходил за городскую черту из-за арманьяков, рыскавших вокруг. Своими речами он наставлял парижан в благочестии. И после четвертой проповеди, произнесенной в Париже, к нему присоединилась как его духовная дочь Жанетта Шатенье, жена суконщика с моста Менял, и еще другая, пожилая женщина, по имени Оппортюна Жадуэн, ухаживавшая за больными в богадельне. Он принял в число своих духовных детей садовника из Виль-Эвек, по имени Робен, шестнадцатилетнего юношу, у которого на руках и на ногах были стигматы и все тело непрестанно тряслось. Этот юноша видел святую деву во плоти, слышал ее речи и ощущал благоухание ее пречистого тела. Она дала ему поручение к регенту Англии и к герцогу бургундскому.
Между тем армия мессира Карла Валуа вступила в город Сен-Дени, и с тех пор никто не решался выходить собирать виноград и снимать овощи на огородах, покрывавших всю долину к северу от города. Все сразу подорожало. Жители Парижа жестоко страдали и были сильно раздражены, так как считали, что кто-то их предал. Действительно, говорили, будто какие-то люди, главным образом монахи, подкупленные Карлом Валуа, ждут только удобного случая, чтобы вызвать смятение и впустить врага в город, объятый страхом и растерянностью. Преследуемые этой мыслью, не лишенной, может быть, основания, горожане, которым было поручено охранять укрепления, круто обходились со всеми людьми сомнительного вида, замеченными поблизости от городских ворот и навлекшими на себя малейшее подозрение в том, что они подают условные знаки арманьякам.
В четверг 8 сентября парижане проснулись, не опасаясь нападения ранее следующего дня. Ведь 8 сентября праздновалось рождество пресвятой богородицы. А в обоих станах, терзавших королевство своими раздорами, соблюдались праздники рождества Христова и блаженной матери его.
В этот святой день парижане, возвращаясь от обедни, узнали, что, невзирая на великий праздник, арманьяки подошли к воротам Сент-Оноре и подожгли укрепление, прикрывавшее подступы к ним. Разнесся слух, что воины Карла Валуа сейчас находятся вместе с братом Ришаром и девой Жанной на Свином рынке. После обеда по всему городу, по обе стороны от мостов, послышались крики: «Спасайся кто может! Враги в городе, все погибло!» Этот вопль проник в церкви, где почтенные горожане пели вечерние молитвы. Они в страхе разбежались и заперлись в своих домах. А те, что кричали, были подосланы Карлом Валуа. Действительно, в это время маршал де Рэ[224] со своим отрядом штурмовал стену близ ворот Сент-Оноре. Арманьяки подвезли на двухколесных тележках большие фашины[225] и плетеные решетки, которыми закидывают рвы, и более шестисот штурмовых лестниц. Дева Жанна, которая была совсем иной, чем ее представляли себе бургундцы, и вела благочестивую жизнь, соблюдая целомудрие, спешилась и первая спустилась в мелкий ров, который легко можно было перейти, потому что он давно высох. Но он был прикрыт лучниками и арбалетчиками, стрелы которых дождем сыпались со стен. А дальше был большой ров, широкий и полный воды. Все это и служило серьезным препятствием для девы Жанны и воинов. Жанна измерила глубину большого рва копьем и крикнула, чтобы ров забросали фашинами.
В городе был слышен гул пушек, горожане спешили по улицам к своим постам на крепостном валу, на бегу надевая доспехи и сбивая с ног детей. Везде натягивались цепи и воздвигались баррикады. Повсюду царили волнение и суматоха.
Ho ни брат Жоконд, ни его духовные чада ничего не замечали, ибо заботились о вечном и считали пустой игрой суетные волнения человеческие. Они ходили по улицам, пели: «Veni, creator Spiritus»[226] — и кричали: «Молитесь! Близок час».
Так шли они в полном порядке по улице Сент-Антуан, где всегда собиралось много мужчин, женщин и детей. Дойдя до площади Боде, брат Жоконд пробился сквозь толпу парижан и влез на большой камень у дверей гостиницы «Свинья и поросята», с которого мессер Флоримон Лекок, хозяин этой гостиницы, обычно взбирался на своего мула. Этот Флоримон Лекок был сержантом в Шатле и сторонником англичан.
И с высоты камня у гостиницы «Свинья и поросята» брат Жоконд стал проповедовать народу.
— Сейте, — говорил он, — сейте, люди добрые; сейте в изобилии бобы, ибо тот, кто должен прийти, скоро придет.
Под бобами, которые надо было сеять, святой брат подразумевал добрые дела, которые следует совершить до того, как господь явится среди грозовых туч, чтобы судить живых и мертвых. Итак, надо было сеять добрые дела, и нельзя было медлить, ибо близилось время жатвы. Гильометта Дионис, Симона Лабардин, Жанна Шатенье, Оппортюна Жадуэн и Робен-садовник, окружив монаха, вскричали: «Аминь». Но горожане, толпившиеся сзади, напрягли свой слух и нахмурили брови, полагая, что монах возвещает вступление Карла Валуа в свой прекрасный город, который он хотел сравнять с землей, чтобы потом распахать эту землю. Так по крайней мере им показалось. Между тем святой брат продолжал свою евангельскую проповедь:
