— Вот теперь я озябла, — послышался голос Энн. — Я тоже слезу.
Так они шли с полчаса, ведя лошадей в поводу и чуть не ощупью находя дорогу; вдруг Джон сказал:
— Посмотрите-ка! Что-то вроде поляны! А что там налево чернеется?
— Это курган.
— Только какой, интересно? Тот, что мы видели, или второй, или еще новый?
— Пожалуй, побудем здесь, пока не взойдет луна, а тогда, может быть, разберемся и найдем дорогу.
— Правильно! Тут, наверно, и болота есть. Я привяжу лошадей и поищем, где укрыться. А холодно!
Он привязал лошадей с подветренной стороны, а когда повернулся, она была рядом с ним.
— Жутко здесь, — сказала она.
— Найдем уютное местечко и сядем.
Он взял ее под руку, и они двинулись в обход кургана.
— Вот, — сказал вдруг Джон, — здесь копали. Здесь не будет ветра. Он пощупал землю — сухо. — Присядем здесь и поболтаем.
Прислонившись к стенке вырытой ямы, они закурили и сидели бок о бок, прислушиваясь к тишине. Лошади пофыркивали, тихо переступали, больше не было слышно ни звука. Деревья не шумели — лес был редкий, да и ветер стих, и живого было — только они двое и лошади. Редкие звезды на очень темном небе да чернеющие в темноте стволы сосен — больше они ничего не видели. И еще светящиеся кончики папирос и время от времени — в свете их — лица друг друга.
— Вы, наверно, никогда мне этого не простите, — мрачно сказал Джон.
— Ну что вы! Мне страшно нравится.
— Очень мило, что вы так говорите, но вы, наверно, ужасно озябли. Знаете что, возьмите мой пиджак.
Он уже начал снимать его, когда она сказала:
— Если вы это сделаете, я убегу в лес и заблужусь всерьез.
Джон покорился.
— Просто случай, что это вы, а не кто-нибудь из девочек Блэр, — сказал он.
— А вам бы хотелось?
— Для вас — конечно. Но не для меня, нет, право же!
Они повернулись друг к другу, так что кончики их папирос чуть не столкнулись. Едва различая ее глаза, он вдруг ощутил четкое желание обнять ее. Это казалось так нужно и естественно — но разве можно!
— Хотите шоколаду? — сказала она.
Джон съел малюсенький кусочек: шоколад нужно сберечь для нее.
— Настоящее приключение. Ой, как темно! Одна я бы испугалась, тут страшновато.
— Духи индейцев, — проговорил Джон. — Только я не верю в духов.
— Поверили бы, если б вас растила цветная нянька.
— А у вас была?
— Ну да, и голос у нее был мягкий, как дыня. У нас есть один старый негр, который в детстве был рабом. Самый милый из всех наших негров; ему скоро восемьдесят лет, волосы совсем белые.
— Ваш отец ведь уже не мог участвовать в Гражданской войне?
— Нет; два деда и прадед.
— А вам сколько лет, Энн?
— Девятнадцать.
— Мне двадцать три.
— Расскажите мне про свой дом в Англии.
— Теперь у меня там ничего и нет.
Он рассказал ей историю своей юности в сокращенном издании и решил, что она слушает замечательно. Потом попросил ее рассказать о себе и, пока она говорила, все думал, нравится ли ему ее голос. Она запиналась и проглатывала слова, но голос был мягкий и очень приятный. Когда она кончила свою немудрую повесть — она почти не уезжала из дому, — наступило молчание, потом Джон сказал:
— Еще только половина восьмого. Пойду взгляну на лошадей. А потом вы, может быть, поспите.
Он стал обходить курган и, добравшись до лошадей, постоял, поговорил с ними, погладил их морды. В нем шевелилось теплое чувство покровителя. Хорошая девочка, и храбрая. Такое лицо запомнишь, в нем что-то есть, вдруг он услышал ее голос, тихий, словно она не хотела показать вида, что зовет: «Джон! Ау, Джон!» Он ощупью пошел обратно. Она протянула вперед руки.
— Очень страшно! Шуршит что-то! У меня мурашки по спине бегают.
— Ветер поднялся. Давайте сядем спина к спине, вам будет теплее. Или знаете как — я сяду у стены, а вы прислонитесь ко мне и сможете уснуть.
Только два часа осталось, потом поедем при луне.
Они сели, как он предлагал, она прислонилась к нему, головой уткнулась ему в плечо.
— Уютно?
— Очень. И мурашки кончились. Тяжело?
— Ни капельки, — сказал Джон.
Они еще покурили и поболтали. Звезды стали ярче, глаза привыкли к темноте. И они были благодарны друг другу за тепло. Джону нравился запах ее волос — как от сена — у самого его носа. Он с удовольствием обнял бы ее и прижал к себе. Но он этого не сделал. Однако ему было нелегко оставаться чем-то теплым, безличным, чтобы ей только было к чему прислониться. В первый раз после отъезда из Англии он испытывал желание обнять кого-нибудь — так сильно он тогда обжегся. Ветер поднялся, прошумел в деревьях, опять улегся; стало еще тише. Ему совсем не хотелось спать, и казалось странным, что она спит — ведь спит, не двигается! Звезды мерцали, он стал пристально смотреть на них. Руки и ноги у него затекли, и вдруг он заметил, что она и не думает спать. Она медленно повернула голову, и он увидел ее глаза — серьезные, манящие.
— Вам тяжело, — сказала она и приподнялась, но его рука вернула ее на место.
— Ни капельки, только бы вам было тепло и уютно.
Голова легла обратно; и бдение продолжалось. Изредка они переговаривались о всяких пустяках, и он думал: «Занятно — можно прожить месяцы со знакомыми людьми и знать их хуже, чем мы теперь будем знать друг друга».
Опять наступило долгое молчание; но теперь Джон обхватил ее рукой, так было удобнее обоим. И он начал подумывать, что луне, собственно, и не к чему всходить. Думала ли Энн то же самое? Он не знал. Но если и думала, луне было все равно, так как он вдруг понял, что она уже тут, где-то за деревьями, — странное спокойное мерцание стало излучаться в воздухе, поползло по земле, исходило из стволов деревьев.
— Луна! — сказал он.
Энн не двинулась, и сердце его заколотилось. Вот как! Ей, как и ему, не хотелось, чтобы луна всходила! Медленно неясное мерцание наливалось светом, кралось между стволами, окутало их фигуры; и мрак рассеялся. А они все сидели не шевелясь, словно боясь нарушить очарование. Луна набралась сил и в холодном сиянии встала над деревьями; мир ожил. Джон подумал: «Можно ее поцеловать?» — и сейчас же раздумал. Да разве она позволит! Но, словно угадывая его мысль, она повернула голову и посмотрела ему в глаза. Он сказал:
— Я за вас отвечаю.
Послышался легкий вздох, и она встала. Они стояли, потягиваясь, вглядываясь в побелевший таинственный лес.
— Посмотрите, Энн, курган тот самый! Вот тропинка к тому овражку, где мы ели. Теперь-то мы найдем дорогу.
— Да, — Интонация была для него непонятной, Они подошли к лошадям, отвязали их и сели. Вдвоем они теперь, конечно, найдут дорогу; и они тронулись в путь. Ехали рядом.
Джон сказал:
— Ну вот, будет что вспомнить.
— Да, я никогда не забуду.
Больше они не говорили, только советовались о дороге, но скоро стало ясно, куда ехать, и они поскакали. Вот и луг, где играли в поло, — у самой гостиницы.
— Ступайте успокойте вашего брата. Я отведу лошадей и сейчас вернусь.
Когда он вошел в салон, Фрэнсис Уилмот, еще не переодевшись после поездки, сидел там один. У него было странное выражение лица — не то чтобы враждебное, но, уж конечно, и не дружелюбное.
— Энн прошла наверх, — сказал он. — Вы, по-видимому, неважно ориентируетесь. Я сильно беспокоился.
— Простите меня, пожалуйста, — смиренно сказал Джон, — я забыл, что лошади не знают местности.
— Что ж, — сказал Фрэнсис Уилмот и пожал плечами.
Джон в упор посмотрел на него.
— Уж вы не воображаете ли, что я отстал нарочно? А то у вас это на лице написано.
Фрэнсис Уилмот опять пожал плечами.
— Простите, — сказал Джон, — но вы, кажется, забыли, что ваша сестра — порядочная женщина, с которой не станешь вести себя, как последний мерзавец.
Фрэнсис Уилмот не отвечал; он отошел к окну и глядел на улицу. Джон был очень зол; он присел на ручку кресла, внезапно почувствовав страшную усталость. Сидел и хмуро смотрел в пол. Вот черт! Он и сестре устроил сцену? Если так…
Голос за его спиной произнес:
— Я, знаете, не то хотел сказать! Извините, пожалуйста, я просто очень беспокоился. Руку!
Джон вскочил, и они обменялись рукопожатием, глядя прямо в глаза друг другу.
— Вы, наверно, совсем вымотались, — сказал Фрэнсис Уилмот. — Пойдемте ко мне; у меня там есть фляжка. Я уж и Энн дал глотнуть.
Они поднялись наверх. Джон сел на единственный стул, Фрэнсис Уилмот на кровать.
— Энн говорила, что звала вас ехать к нам завтра. Надеюсь, вы не раздумаете?
— Я бы с наслаждением.
— Ну, вот и отлично!
Они выпили, поболтали, покурили.
— Спокойной ночи, — вдруг сказал Джон, — а то я здесь у вас засну.
Они опять пожали друг другу руки, и Джон, пошатываясь, отправился к себе. Он уснул мгновенно.
На следующий день они втроем поехали через Колумбию и Чарлстон в имение Уилмотов. Дом стоял в излучине красноватой реки, окруженный хлопковыми полями и болотами, на которых росли вечнозеленые дубы, унылые, обвешанные флоридским мхом. Прежние лачуги рабов, в которых теперь жили только собаки, еще не были снесены. Дом был двухэтажный, с двумя деревянными лестницами, ведущими на увитую систарией веранду; он сильно нуждался в покраске. Комнаты все были проходные, в них висели старые портреты умерших Уилмотов и де Фревилей, да бродили негры, переговариваясь тягучими, мягкими голосами.
