Его отчужденность и ваш отъезд не делают наше маленькое общество веселее. Особенно же недостает вас малютке Воланж: она весь день так зевает, что вот-вот проглотит свои кулачки. А в самые последние дни она оказывает нам честь погружаться после обеда в глубокий сон.
Прощайте, красавица моя дорогая. Я неизменно остаюсь вашим любящим другом, вашей мамой, даже сестрой, если бы называться так позволял мне мой возраст. Словом, я привязана к вам самыми нежными чувствами.
Подписано Аделаидой за госпожу де Розмонд.
Из замка ***, 14 октября 17…
Письмо 113. От маркизы де Мертей к виконту де Вальмону
Считаю себя обязанной предупредить вас, виконт, что в Париже вами уже начинают заниматься, что ваше отсутствие замечено и о причине его уже догадались. Вчера я была на очень многолюдном званом ужине, и там самым определенным образом говорилось, что в деревне вас задерживает романтическая несчастная любовь; тотчас же на лицах всех мужчин, завидующих вашим успехам, и всех покинутых вами женщин изобразилась радость. Послушайтесь моего совета — не давайте укрепиться этим опасным слухам и немедленно приезжайте, чтобы своим присутствием прекратить их.
Подумайте, если хоть раз будет поколеблено представление, что перед вами нельзя устоять, вы вскоре увидите, что вам и действительно начнут гораздо успешнее сопротивляться, что соперники ваши тоже утратят уважение к вам и наберутся смелости для борьбы с вами, ибо кто из них не воображает, что он уж, во всяком случае, сильнее добродетели? В особенности же подумайте хорошенько, что из множества женщин, связью с которыми вы похвалялись, те, которых вы в действительности не имели, будут стараться рассеять заблуждение общества на свой счет, а другие сделают все, чтобы его обмануть. Словом, будьте уж готовы к тому, что вас, быть может, станут в такой же мере недооценивать, в какой доныне переоценивали.
Возвращайтесь же, виконт, не жертвуйте своей славой ребяческому капризу. С малюткой Воланж вы сделали все, как мы хотели, а что до вашей президентши, то уж, конечно, оставаясь в десяти лье от нее, вы ее из головы не выбросите. Уж не считаете ли вы, что она устремится за вами? Может быть, она и думать-то о вас забыла, а если и вспоминает, то лишь для того, чтобы порадоваться вашему унижению. Здесь же, по крайней мере, вы сможете найти случай с блеском проявить себя, в чем сильно нуждаетесь. А если бы вы стали упорствовать в желании продолжать свое нелепое приключение, то не вижу, чем возвращение может вам повредить… — даже напротив.
Право же, если ваша президентша обожает вас, о чем вы мне так много говорили, но что так мало доказывали, — единственным ее утешением, единственной радостью должна быть сейчас возможность беседовать о вас, знать, что вы делаете, что говорите, что думаете, знать, наконец, о вас все до мельчайших подробностей. Все эти пустяки приобретают цену из-за лишений, которые испытываешь. Это крохи хлеба, упавшие со стола богача: тот ими пренебрегает, но бедняк жадно подбирает их и поглощает. Так вот, бедняжка-президентша и питается теперь этими крохами. И чем больше она их получит, тем меньше будет стремиться насытиться остальным. К тому же, с тех пор как вы знаете, кто наперсница, вы можете не сомневаться, что в каждом письме от нее содержится по меньшей мере одна небольшая проповедь и все назидания, способные, по ее мнению, содействовать укреплению целомудрия и поддержанию добродетели[64]. Зачем же предоставлять одной средства для защиты, а другой — возможность вредить вам?
Я не сказала бы, что разделяю ваше мнение относительно ущерба, который вы якобы потерпели от перемены наперсницы. Во-первых, госпожа де Воланж вас ненавидит, ненависть же всегда проницательнее и изобретательнее, чем симпатия, а вся добродетель вашей старой тетки не заставит ее хотя бы один-единственный раз сказать что-либо дурное о любимом племяннике, ибо и добродетели свойственны слабости. А во-вторых, ваши страхи основаны на совершенно неверном наблюдении.
Неправда, что чем женщины старше, тем они жестче и строже. Между сорока и пятьюдесятью годами, когда женщины с отчаянием видят, как увядает их лицо, и с бешенством убеждаются, что надо отказаться от притязаний и наслаждений, которые им еще так дороги, они действительно почти всегда становятся желчными ханжами. Этот длительный промежуток времени им необходим для того, чтобы примириться с неизбежностью великой жертвы. Но как только жертва полностью принесена, они разделяются на две категории.
К первой относится большая часть женщин: это те, у которых не было ничего, кроме привлекательной внешности и молодости, — они впадают в тупую апатию, из которой их выводят лишь карты да какие-либо проявления благочестия. Такие женщины почти всегда скучны, зачастую ворчливы, иногда придирчивы, но редко бывают злы. Нельзя также сказать, строги они или нет: лишенные собственных мыслей и чувств, они повторяют безо всякого понимания и без разбора все, что слышат от других, сами же остаются полными ничтожествами.
Вторую категорию, гораздо более редкую, но поистине драгоценную, составляют женщины, обладавшие характером и заботившиеся о том, чтобы давать пищу своему уму, а потому умеющие создать себе жизнь даже тогда, когда им уже нечего ждать от природы: они принимаются украшать свои духовные качества, как раньше украшали свою внешность. Такие женщины обычно весьма здраво рассуждают, а ум у них твердый, веселый и изящный. Чары внешней прелести они заменяют привлекающей к ним добротой, а также оживленностью, которая тем пленительнее, чем они старше; таким образом и удается им в какой-то мере сблизиться с молодежью, заслуживая ее любовь. Но в таких случаях они весьма далеки от того, чтобы, как вы говорите, быть жесткими и строгими: привычка к снисходительности, длительные размышления о человеческих слабостях, в особенности же воспоминания о своей молодости, — единственное, что привязывает их к жизни, — делают их скорее даже чрезмерно терпимыми.
Словом, я хочу сказать вам, что постоянно стараюсь бывать в обществе старух, ибо очень рано поняла, как важно им понравиться, и среди них мне встречалось немало таких, к которым меня влекли не только соображения выгоды, но и склонность. Тут я останавливаюсь, ибо теперь вы загораетесь так быстро и в то же время увлечения ваши так целомудренны, что я опасаюсь, как бы вы не влюбились внезапно в свою старую тетушку и не сошли бы вместе с нею в могилу, где, впрочем, уже давно пребываете. Возвращаюсь поэтому к делу.
Несмотря на то что вы, по-видимому, в восторге от своей ученицы, я не могу представить себе, чтобы она занимала хоть какое-нибудь место в ваших планах. Она оказалась под рукой, и вы ею овладели: превосходно! Но ведь это же не может быть увлечением. По правде сказать, даже и обладание тут не полное: ведь вы завладели только ее телом. Я не говорю о сердце ее, ибо не сомневаюсь, что оно вам глубоко безразлично; но даже и помыслы ее заняты отнюдь не вами. Не знаю, заметили ли вы это, но у меня есть доказательство в последнем полученном от нее письме[65]. Посылаю вам его, чтобы вы сами могли судить. Обратите внимание, она всегда говорит о вас — «господин де Вальмон»: все мысли ее, даже те, которые пробуждены вами, в конце концов устремлены к Дансени, а его-то она не величает «господином»; он всегда просто Дансени. Этим она отличает его от всех других и, даже отдаваясь вам, близость ощущает только к нему. Если такая любовница кажется вам обольстительной, если наслаждения, которые она вам дарит, вас привлекают, вы действительно скромны и нетребовательны! Если вам хочется сохранить ее — согласна: это даже соответствует моим планам. Но мне кажется, что все это не стоит даже пятиминутных хлопот и что надо все же проявить некоторую власть и, к примеру, не допускать ее увидеться с Дансени до тех пор, пока вы ее не заставите хоть немного позабыть его.
Прежде чем я перестану заниматься вами и перейду к себе, должна вам еще сказать, что прием, к которому вы, по вашим словам, намереваетесь прибегнуть, — болезнь — хорошо известен и очень распространен. Право же, виконт, вы не особенно изобретательны! Я, как вы сейчас увидите, тоже иногда повторяюсь, но стараюсь при этом разнообразить хотя бы подробности, а главное — меня оправдывает успех. Я намереваюсь еще раз попытать счастья и затеваю новое приключение. Признаю, что трудностей здесь не представится и славы будет немного. Но, по крайней мере, это меня развлечет, — а я умираю от скуки.
Не знаю уж почему, но после приключения с Преваном Бельрош стал мне просто невыносим. Он до того усугубил внимание, нежность, поклонение, что нет сил терпеть. Сперва гнев его показался мне забавным. Пришлось, однако, успокоить его, ибо предоставить ему свободу действий означало бы — скомпрометировать себя. Но урезонить его не было никакой возможности. Поэтому я решила проявить побольше чувств, чтобы легче было с ним справиться. Но он принял все за чистую монету и с тех пор бесит меня своей беспрерывной восторженностью. Особенное раздражение вызывает его оскорбительное доверие ко мне и уверенность, что теперь я принадлежу ему навсегда. Я чувствую себя поистине униженной. Недорого же он меня ценит, если считает себя достойным того, чтобы я остановила на нем свой окончательный выбор! Однажды он даже заявил мне, что я-де и не могла бы полюбить никого, кроме него. Ну, уж на этот раз потребовалось все мое благоразумие, чтобы я сразу же не разуверила его и не рассказала, как все обстоит на самом деле. Ведь вот чудак: подавай ему исключительные права! Охотно признаю, что он хорошо сложен и внешность у него довольно привлекательная, но в конце концов он в любви не более чем ремесленник. Словом, пришло время нам расставаться.
