– Он лентяй! – сказала неизвестно откуда взявшаяся госпожа Гулька и наставила на меня клюку.
– Заразный! – воскликнула мадам Канарейка.
– Вор! – сказал „Диамант и братья".
– Чем же он может быть? – стали думать они.
– Пусть он тряпки собирает, – предложил маленький мальчик в матроске, и все тотчас же закричали, какой он умный мальчик, и спрашивали, кто его папа.
Предлагали отдать меня собачнику, в баню веники делать, ведра выносить, мух отгонять, хрен натирать.
А тетка моя все толковала, что я – певец и такого певца еще не было и не будет.
– Когда он пел на свадьбе, ангелы на седьмом небе радовались, – говорила она. – Вы хотите быть на седьмом небе?
Господин Дыхес хотел быть на седьмом небе.
Он сел в мягкое кресло, заложив ножку на ножку, взял с вазы конфетку, икнул и стал сосать конфетку и слушать, то ковыряя в зубах, то дрыгая ножкой, особенно на переливах. И все ахали: как чувствует пение, какой знаток!
Я заливаюсь, а господин Дыхес сосет конфетку и то чавкает, то языком прищелкивает. Но вдруг он, пригнув голову, затих и даже конфетку перестал сосать, не шелохнется, не икнет и даже выпучил глаза. Тетка, сложив ручки в умилении, стояла и слушала и все оглядывалась: все ли сложили ручки в умилении?
Вдруг господин Дыхес закричал:
– Ай-яй-яй!
Тотчас все забеспокоились. „Слишком громкая нота!" – сказали одни. „Наоборот, слишком слабая", – сказали другие.
– Ай-яй-яй! – повторил господин Дыхес и, показывая на пятку, засмеялся.
Выяснилось, что у господина Дыхеса щекотнуло в пятке.
– Я все прислушивался, защекочет или не защекочет, – рассказывал Дыхес, необычайно возбужденный.
А они уже обсуждали, какое это предзнаменование, и рассказывали друг другу разные исторические случаи щекотания в пятках.
Заиграла музыка, заорали граммофоны, раскрылись двери, и торжествующая стряпуха внесла фаршированную щуку, которая была приветствуема одобрительным шепотом гостей.
– Гости! – грубым голосом сказал Дыхес. – Я уже вижу, вам хочется до щуки?
– Щука их уже волнует, – сказала мадам Канарейка и посмотрела сквозь стеклышко, желая разглядеть волнение.
Гости застенчиво улыбнулись, как бы хотели сказать, что это, может, и неприлично, и слабость характера, но щука их действительно волнует.
Дыхес выставил ножку, подхватил мадам Канарейку, которая уже стояла возле него, зная, что он сейчас кого-нибудь подхватит, и двинулся к щуке. А за ним и мосье Франсуа, как бы неся шлейф мадам Канарейки, Глюк и Цалюк, мадам Пури и мадам Тури, дама в тюрбане и дама в бурнусе, и член правления банка, все держа палец у виска.
С шумом рассаживались гости, улыбаясь щуке.
– Когда я сажусь за стол, – сказал господин Дыхес, завязывая белую салфетку, – я люблю, чтобы все, что стоит на столе, было красно, как оскобленная собака, и жирно, как свинья. – И концы салфетки зашевелились по бокам его розового лица, как два свиных уха.
Господин Дыхес выпил перцовой водки и, покрутив головой, посмотрел на гостей: „У-у-у, горько!" – и закусил медвяным тортом; потом налил лимонной водки и, выпив, тоже покрутил головой и опять взглянул на гостей: „Кисло" – и закусил уже миндалем; тут он придвинул графинчик с малиновой и, поглядев на гостей, грубо спросил:
– А что, гости, я думаю, вам тоже хочется? Гости задрожали.
– К счастью! – крикнул господин Дыхес, выпивая рюмку малиновой и закусив потрохами, приговаривая: – Люблю потроха!
– К счастью! – закричали гости, выпивая, кто – перцовую, кто – лимонную, а кто – малиновую, закусывая медвяным тортом, или миндалем, или потрохами, приговаривая: – Хороши у Дыхеса потроха!
– Слава тому, кто дал нам счастье дожить до этого дня! – воскликнул со слезами на глазах господин с брюхом и усами, намекая на Бога, но глядя на Дыхеса, и пока остальные выпили по рюмке перцовой, лимонной или малиновой, он выпил три раза – и перцовой, и лимонной, и малиновой.
Стали делить рыбу.
Тут вскочил Кукла в своей соломенной панамке я закричал торжественно:
– Господину Дыхесу голову, потому что он – голова!
– Господину Дыхесу голову, – повторило несколько голосов, и Рацеле улыбнулась голове, как бы надеясь, что голова передаст Дыхесу, что Рацеле ей улыбнулась.
– А господину Меньке хвост, потому что он – хвост! – прокричал ехидным голосом Кукла.
– Господину Меньке хвост! – закричали все, ликуя оттого, что он – хвост, а не они.
– А мне все остальное, – сказал Кукла, – потому что я люблю все остальное.
Все засмеялись, но забрали все остальное и оставили Кукле самый скверный кусок, ближайший к хвосту. А служке, который только что объяснял, что щука над всеми рыбами рыба, не дали ни куска, и меламеду Алеф-Бейз, сколько ни произносил он „э", тоже не дали ни куска, и он глядел на пустое блюдо с разинутым ртом, произносящим „э"; а Цацель, не посмевший даже сесть за стол, ходил на цыпочках, все боясь, как бы не сказали, что он мешает есть щуку.
В это время раздались крики, и в залу, где ели и пили, ворвались косматые женщины с мыловаренного завода. Гости закривили носами, некоторые даже икнули, а мосье Франсуа тотчас замахал розовым платочком, и запахло фиалкой, ландышем и кипарисом.
– Я спрашиваю, зачем они пришли? – закричал Дыхес. – Что, я замков уже не имею на своих дверях, вышибал я не имею, скотов я не имею? – закричал он, с ненавистью глядя на красную рожу, стоявшую на пороге с поленом в руке. – Я рюмку водки спокойно выпить не могу? И вторую рюмку, и третью рюмку!…
– Не кричите, господин Дыхес, – сказала одна из женщин, – выслушайте евреев.
– Что, пахнет там плохо? – спросил он таким тоном, что ясно было – он уже знает заранее, зачем они пришли.
– Собачьим салом пахнет,– заплакала женщина с ребенком на руках. – Уже даже от ребенка пахнет собачьим салом, от бублика его пахнет.
– А что, духи, наверное, лучше пахнут? – снова спросил Дыхес.
– Лучше, господин Дыхес, лучше, – утирая слезы, ответила женщина.
– Ну, так если бы там пахло духами, я бы сам пошел туда понюхать, и все мои гости пошли бы. Правда, гости?
И гости засмеялись и сказали: да, они пошли бы.
– Кровью харкаем, кровью дышим, – шептала женщина.
Но ее не слушали, гости смеялись, запивая смех водкой и заедая щукой и мясом, густо намазывая горчицей, прибавляя еще хрен и рассол.
– Думаете, я не знаю, кто вам кусок красного мяса показал? Я знаю этого каторжника, уже Бульба за ним сегодня придет.
– Вы не поймаете Самсона! – закричали женщины…
Непонятный мне человек однажды появился у нас во дворе, в широкополой шляпе, какие у нас в местечке никто и не носил, в клетчатой куртке и неслыханно высоких ботинках, шнурованных до колен, длинноволосый, как поп; я даже пуговицу отстегнул, подумав, что это поп.
Чижик со своей голубятни сразу же стал рассматривать его шляпу, Юкинбом вышел и разглядывал клетчатую куртку, а Ерахмиель, высунув в окошко патлатую свою бороду, изучал его ботинки с интересом сапожника. Это был Самсон – сын соседки нашей, бабушки Менихи.
Самсон весь день ходил по местечку в своих неслыханных ботинках: то я видел его на гребле беседующим с мужиками, приехавшими на ярмарку, то у мельницы среди грузчиков, белых от муки, то среди краснокожих биндюжников, грубыми голосами расспрашивающих его, как и что; то в кузне Давида, молчаливо наблюдающим за огнем, как бы что-то вспоминая, то у ворот, среди женщин, мечтающих о курице на субботу.
Иногда сын бабушки Менихи уходил из города с мешком на спине, где был утюг, большие портняжные ножницы, мотки черных и белых ниток: все, что нужно для бродячего портного, которых много в те годы ходило по шляхам Украины от села к селу. Там в крестьянских хатах пели они песни еврейских портных, накладывая заплаты на свитки и шубы.
Я обычно провожал его в эти путешествия за город.
Приличный мальчик Котя предлагал мне пупочек из бульона, лишь бы я сказал, куда я ходил, но я молчал. Тогда он вынимал из кармана серебряный грецкий орех, в котором, казалось, заключено было все счастье мира, но я со слезами на глазах молчал, потому что Самсон велел молчать.
Возвращался он из путешествий, но мотки черных и белых ниток были целы.
– Я вышиваю красными нитками, – говорил он. Котя вертелся вокруг, выглядывая: целы ли мотки ниток, но вместо мотков я показывал ему фигу, а Котя, плача, бежал к маме и говорил, что я его ударил. Странные слухи передавались с уха на ухо.
– Он хочет царя сбросить и сесть на его место, – говорили одни.
– Он звездочет, – говорили другие…
– Он бомбист, он бомбы делает! – кричал сейчас Дыхес. – Кто хочет надбавки, со мной не имеет дела. Ша! Идите домой, ложитесь животом на печку, и пусть вам наш великий Бог даст надбавку. Что вы хотите – мои кишки вырвать? – заревел он вдруг и запрыгал на стуле. – Садитесь, пейте, грызите, рвите с Дыхеса.
– Ты хоть помри, – закричала на него женщина, и ребенок ее заплакал. – Но мы тоже кушать хотим. И мы выйдем через парадный ход и выломаем все двери!…
