«Видишь ли ты там змею?» – «Где?» – «Большую серую змею, что свертывается на мхе?» – вскрикнул я. Крестьянин встрепенулся и опять затянул свою песню. «А вот здесь целое стадо волков, – заметил Анатоль, указывая на кустарник сбоку. – А на что похожа эта ель?» – «На высокую фигуру в священном облачении». – «Старец – не правда ли? – благословляющий старец». – «Вот через лес пробирается многочисленная армия, – заговорил я, указывая на черные стволы деревьев, между которыми медленно пробирался туман, – это Вар со своими легионами». – «Или Наполеон со старой гвардией, – вскричал Анатоль, – я вижу его серый мундир и длинные шинели его гренадеров!»
Много, много делали мы разных открытий; то смеялись, то прижимались друг к другу, смотря по тому, казалось ли новое явление смешным или страшным. «Взгляни направо, там на камне сидит сгорбленная старуха, – сказал я после некоторой паузы, – она как будто молится». – «Нет, она стряпает, – возразил Анатоль. – А тут вокруг скалы, – продолжал он шепотом, – какое одушевление; посмотри только на этих меленьких людей с длинными бородками, как они оживленно толкуют о чем-то и все что-то таскают, они положительно строят…» – «Да, они строят замок для…» – «Не для нас ли?» – Анатоль нежно и приятно обвил меня рукою. Я молчал, не знаю, почему я не нашел ответа.
29 апреля
Дорогая мать!
Ты желала бы, чтоб я набросал тебе картину наших духовных отношений, но я боюсь исказить истину в порыве фантазии. Всего вернее будет, если я стану ежедневно записывать то, что у меня останется в памяти по возвращении от Анатоля. Память моя, как и у всех восточных славян, блестящая; но я буду писать только то, что всего характеристичнее. Завтра начну свой дневник.
30 апреля
Между мною и Анатолем произошла первая ссора из-за серьезного предмета. Ты знаешь, как велика и искренна моя привязанность к родине, к своей нации и всему родному. Я читал прекрасные стихи, в которых так хорошо выражены все эти чувства, когда Анатоль вдруг неожиданно засмеялся. «Я не понимаю тебя, – сказал он, видя мое удивление, – у меня нет отечества, я всегда более жил за границей и часто переезжал с одного места на другое; не могу не сознаться, что Париж, Флоренция и Венеция со своими бульварами, каналами и дворцами несравненно более нравятся мне, чем наши города с их деревянными постройками, деревни с вечным запахом полыни и тимьяна и однообразные леса и степи».
Не могу выразить тебе, что я почувствовал в эту минуту: как будто Анатоль схватил своей маленькой ручкой мое сердце и остановил его биение. Потом он говорил так хорошо о космополитизме и, наконец, стал защищать монархический принцип! «Я согласен, – сказал я, – что монархия есть идеал государственного устройства, но он неисполним. Я подразумеваю монархию даже при власти первого из мужчин». – «Или первой из женщин! – вскричал Анатоль. – Я охотно занял бы место Екатерины Второй – о ней можно сказать, что она жила. Для нее пустынные степи превращались в плодоносные поля, как в сказке, вырастали в безлюдной стране целые города, дворцы и населенные деревни».
Я взглянул на Анатоля; он дошел до той точки, когда я перестаю понимать его.
2 мая
Нынче я принес Анатолю небольшую алебастровую статуэтку Аполлона Бельведерского. Он живо поблагодарил меня, а между тем я понял, что я не доставил ему истинного удовольствия. Как непонятен мне его взгляд на скульптуру и живопись! Я даже не решаюсь повторить всего, что слышал от него. Например, он сказал мне, между прочим: «Знаешь ли, что этот маленький Аполлон нравится мне более римского? Статуи, о которых так кричат, показались мне просто противны и все без исключения обманули мои ожидания». Сперва я захохотал, потом меня рассердил легкомысленный тон, с которым Анатоль говорил о столь великих произведениях искусства. «То же самое случилось и со знаменитыми картинами, – продолжал он, – языческих красавиц теперь не часто встретишь, мадонны скоро надоедают, а ландшафты – я всегда не мог их терпеть». – «Разве ты не любишь природы?» – перебил я его. «Природу еще пожалуй, – возразил Анатоль, – вернее же, что не люблю, но во всяком случае настоящий лес приятнее нарисованного, хотя бы ради его благовония. Лес и благовоние!» – «Но в настоящем лесу, – сказал я, – нет той поэзии, того понимания красоты природы, что в картине; не каждый сам найдет их, тогда как какой-нибудь Сальватор Роза или Рюисдаль впишет поэзию в свой лес». – «Кто не находит поэзии в настоящем лесу, – насмешливо вскрикнул Анатоль, – тот еще менее отыщет ее в картине». – «Ты прав», – спокойно сказал я.
5 мая
Мне кажется, что Анатоль утомился нашими отношениями, вернее, их поэтическим и духовным характером. Что иначе могли бы значить нетерпение, раздражительность и злость, которые я замечаю в нем с некоторого времени? Или он не считает злым, если ради своей забавы он разрушает все мои идеалы?
Нынче мы заговорили о путешествиях, и я сказал: «Все известные образцы искусства, которые я так ценю, знакомы мне только по снимкам, гравюрам и описаниям, и я завидую тебе, как и всем, кто видел их в оригинале». – «По правде сказать, – улыбаясь, возразил Анатоль, – в этом есть много напускного; собственно говоря, мы более путешествуем ради разнообразных впечатлений, для рассеяния и возбуждения нервов. Мы осматриваем соборы, баптистерии, ложи и галереи для того, чтоб сказать, что мы видели их. Я настолько честен, что откровенно признаюсь тебе, что при виде всех известных картин и статуй, как и во всех прославленных произведениях поэзии, я испытывал только одно разочарование. Обо всем этом слишком много было говорено. Кроме того, это наслаждение еще более отравляется скучающими англичанами, пресыщенными женщинами, проводниками, громко и машинально повторяющими заученный урок, путеводителями Бедекера, по большей части в красном переплете, и биноклями. В каждом городе меня более интересовали туалеты, чем Рафаэль и Канова».
11 мая
Или Анатоль обманул меня, или я сам себя обманул; постепенно ли это вышло наружу, или я прежде только не замечал этого, право не знаю. Как в любимой книге, например в «Вертере», я постоянно открываю новые прелести, так в моем бедном друге я ежедневно замечаю новые безобразия, а между тем у него все те же чудные голубые глаза, переполненные душою.
Теперь мы иногда играем с ним в четыре руки на фортепиано. Техника у Анатоля блестящая, и он правильно разбирает, с удивительною уверенностью. Я часто ошибаюсь, и он подсмеивается надо мною, но зато я всегда попадаю на смысл композиции, тогда как Анатоль играет Бетховена совершенно так, как и Оффенбаха. «Моцарт, – почти испуганно сказал он, когда нынче я предложил ему „Марту”, – нет, пусть он остается для церкви, лучше сыграем „Травиату”». Я встал и закрыл фортепиано. Анатоль казался с минуту обиженным, но вслед за тем заговорил о здешнем обществе, весьма остро и умно выставлял всех со смешной стороны, и замечания его были и смешны, и злы. «Как же можешь ты вращаться посреди этих людей и искренно улыбаться им?» – обиженно спросил я. «Боже мой! Я думаю, что иначе и быть не может, ведь это-то и называется светским навыком». – «Я называю это бесхарактерностью». – «Как мог ты произнести такое злое слово», – сказал Анатоль не вспыльчиво, но нежно и тихо, и глаза его наполнились слезами. Мне стало жаль его, и я попросил у него извинения; он сейчас же забыл это, и через несколько минут снова послышался его серебристый смех. А между тем у наших ног разверзлась пропасть, которая ежедневно становится глубже.
12 мая
Голос Анатоля восхитителен, трели его, что у соловья; нынче он и спел мне Соловья Алябьева; этим романсом он более примирил меня с собою, чем всеми ласковыми речами.
14 мая
Не знаю, почему нынче мы разговорились о театре? Анатоль видел всех знаменитых актрис в их лучших ролях; он рассказывал мне о Ристори и при каждой замечательной сцене вскакивал с места и представлял мне ее в действии. Так, сыграл он мне ссору королев из Марии Стюарт, знаменитую сцену «Vederemo» в Медее, воспроизвел правильное и сдержанное дыхание Ристори в монологе блуждающей Леди Макбет, и так верно, что я пришел в восторг. Но этот восторг не был продолжителен.
«В сущности, меня забавляет один балет, – сказал Анатоль, – балет с его волшебными декорациями и костюмами в Париже или в Италии. Фантазия моя ленива, и если не возбудить ее блестящей обстановкой, то у нее не будет никакой иллюзии. Не могу я забыть одной Люции Гран, которая танцевала с умом, душою и с поэзией, тогда как ноги ее оставались на втором плане. В балете Виллиса, где, с наступлением утра, она медленно спускается в свою могилу, а любовник ее тщетно старается удержать ее на земле, Люция Гран была так обворожительна, что лучше ее я ничего не видел в драматическом искусстве».
