Янко Есенский - Демократы

— Ты и об этом знаешь? Это позорно — подслушивать под дверью! Шагу нельзя ступить, чтобы домашний шпион за тобой не следил! Как не стыдно! До каких пор я буду держаться за твою юбку?! До каких пор ты будешь водить меня за ручку, чтоб я не упала? Трех нянек наймите, чтоб они с меня глаз не спускали!

— Ну-ну-ну! Не надо обижаться. Все вышло случайно, — унимала ее мать.

Желка не слушала. Она обхватила голову руками и запричитала:

— Меня травят гончими, как куропатку, которая поневоле должна взлететь, — тогда ее увидят и легко подстрелят.

Сравнение с куропаткой она взяла из письма художника, в котором он утверждал, что родительский надзор вреден девушке, потому что мешает развитию ее самостоятельности. Теперь, возмущенная слежкой, она ухватилась за эту мудрость. Ей стало жаль себя. Веки ее дрогнули, ресницы стали влажными. Она заморгала и крепко зажмурилась — чтобы слезы не раздражали глаз, она промокнула их широким рукавом ночной сорочки с голубыми лепестками, пробормотав плаксиво:

— Как не стыдно, как не стыдно…

И наконец, все же не удержавшись, расплакалась.

Желка была смущена, что ее застали за некрасивым занятием, которое, впрочем, только они, старики, считают некрасивым, а на самом деле все это пустяки. Противно, что за ней следят, хотят застукать и упрекнуть: «Ты украла!» Ничего она не крала. Брала, что давали, и сама давала, что могла. Губы — ее, сердце — тоже, она принадлежит только себе и может распоряжаться своим «имуществом», как ей заблагорассудится. А родители считают ее вещью, птицей в клетке, которой суют через проволоку конфетку, морковку, сыплют конопляные семена — поклевать, наливают воды в чашечку, а дверцу запирают, чтобы птичка не улетела, потому что, если она вылетит, ее тут же сцапает кот, растерзает и слопает… Пока птичка в клетке, с ней сюсюкают: «Ах, милая, дорогая пташечка!», а стоит ей выпорхнуть, — грубо хватают и запирают с воплями.

Она бросилась на диван, уткнулась в угол и захныкала:

— Что вы боитесь за меня? Я сама знаю, что делаю.

— Я даже не думала напоминать тебе об этом, — оправдывалась пани Людмила, — но ты не впутывай меня… Что ты принимаешь все так близко к сердцу? — успокаивала она Желку. Пани Людмила не предполагала, что слова ее произведут такое действие. — Я ничуть тебя не упрекаю, просто хотела рассказать, к чему приводит дурная привычка подмигивать. Как-то само сорвалось с языка. Ясно, что у тебя с Яником ничего серьезного. Я и отцу сказала — ты просто упражняешься, чтобы быть подготовленной, когда это понадобится. Это своего рода гимнастика любви, как есть гимнастика тела, рук, ног, шеи, дыхания, упражнения для глаз, ресниц, упражнения в искусстве моргания. — И, чтоб развеселить дочь, она подмигнула ей:

— Давай моргать!

Желка всхлипывала в углу дивана, все еще чувствуя себя куропаткой, которую выгнали из укрытия на свет божий, и одновременно птичкой, которую хотят держать в клетке. Душа жаждала мщения, она не знала, как отплатить родителям за их отвратительный поступок, и, мотнув головой, процедила:

— Все это серьезно. Вот назло серьезно.

Мать понимала, что в дочери говорит строптивость, и во что бы то ни стало старалась успокоить ее, остановить ее плач, и ничего не возразила.

— Серьезно так серьезно. Яник и мне симпатичен. Он скромный, решительный, приятный. Должность у него, правда, незаметная. Отец говорит, был бы он хотя бы советником…

— Он может стать и президентом и министром, у него все впереди, он молод, — своенравно возразила Желка.

— Он и держится хорошо, — вкрадчиво уговаривала мать, — так свободно, уверенно, с чувством собственного достоинства, гордо.

Желка взорвалась.

— Тюфяк он!

— Вот тебе на!

— Он меня боится, как огня: «Не обжечься бы!»

— Зелен виноград.

— Он даже на цыпочки за ним подняться не хочет, дурак!

Мать обрадовалась, что слезы высохли и не придется, как порой случалось, просить прощения. У нее так и чесался язык уесть Желку: «Я бы не стала целоваться с тюфяком», — но, во избежание нового взрыва возмущения, она проглотила эти слова. «Если Яник — «тюфяк», — с облегчением подумала она, — опасаться нечего, все несерьезно». Чтобы отвлечь Желку, она снова спросила:

— Моргать не будем?

Желку еще колола обида, моргать ей не хотелось. Нужно было извлечь черную колючку обиды.

— Ну, ладно. Тогда разложу-ка «Медальон», — что выйдет? Будем знать, насколько серьезно твое увлечение.

Она обеими руками смешала лежащие на столе карты, собрала их и начала раскладывать.

— Лучше «Косу», — заказала Желка.

Мать улыбнулась:

— Легче сходится? — и добавила про себя: «Обошлось».

— Ах, все равно, сойдется — не сойдется.

— Тебе все равно — серьезно это или нет?

— Все равно.

— А надо ли, чтобы отец замолвил словечко за этого «тюфяка» в управлении?

По лицу Желки пробежала кислая усмешка.

— Если это ему поможет.

Она успокоилась, подсела к матери и, наклонившись, внимательно следила, чтобы в пасьянсе не было ошибки. Потом взглянула на ручные часы: о, скоро последние известия.

Когда «Коса» сошлась, Желка подошла к приемнику и включила его. Она искала Братиславу.

«…Фррр…динь…ууу…ааа…фьюуу-фьюуу…ооо…»

Она перестала крутить ручку.

«…Глава кабинета министров Франции Лаваль заявил…»

— Опять Абиссиния{94}, — сморщилась пани Людмила, — надоели эти вечные заявления. Один заявит одно, другой — другое, что ни минута — новое; совсем как у Фанки с ее женихом: все подмигивают, но что на уме — один бог знает. А пушки уже гремят.

«…Совет постановил собраться… Комитет из пяти членов… Комитет из шести членов… Из тринадцати членов… Пленум… Единственно возможное решение… Две возможности…» — гремело радио.

— Выключи, прошу тебя.

Желка щелкнула ручкой приемника и вернулась к столу. Наступила тишина, нарушаемая лишь шелестом карт.

Наступил тихий, спокойный вечер.

Председатель партии Фарнатый сидел на поручне огромного кресла, обитого плюшем в черные и красные ромбы, закинув ногу на ногу. Носком левой он постукивал по сверкающему паркету, а правую перехватил в подъеме. Он сидел, слегка ссутулясь, и вел беседу со своим другом, депутатом парламента Радлаком, человечком небольшого роста, но крепкого сложения. У Радлака были жидковатые светлые волосы, зачесанные назад, упругие мясистые щеки, а нос покрывали мелкие красноватые жилки. Узенькие щелочки его глаз светились коварством, а на толстых губах играла неискренняя улыбка. Но сейчас, когда к нему обращался председатель крупной политической партии, лицо его выражало лишь безграничную преданность, которую он изливал в льстивых словах.

Зная слабость Фарнатого, который придавал большое значение внешности и ценил вежливость особенно по отношению к собственной персоне, Радлак явился в сюртуке, чем хотел подчеркнуть свое уважение к пану председателю.

Радлака вызвали по важному политическому делу. Предстояло длительное совещание в сугубо интимной обстановке на частной квартире; последнее обстоятельство еще более подчеркивало необходимость длинного черного сюртука и перчаток.

Сквозь деревья под окнами в комнату пробивался свет полуденного солнца, и неверные тени листьев на бледно-голубой стене трепетали и меняли очертания. Они мелькали и на дипломе в позолоченной рамке: внутри венка из колосьев за упитанной белой лошадкой, впряженной в плуг, шел крестьянин; пониже было несколько каллиграфических строчек посвящения и подписи — судя по всему, какой-то почетный адрес.

Радлак стоя прихлебывал кофе из красной целлулоидной чашечки, держа ее за донышко и подставляя снизу ладонь, чтобы не накапать на ковер.

— Борьба за власть, — вещал председатель, глядя не на Радлака, а на носок своего ботинка, которым он вертел то вправо, то влево, — исключает всякую сентиментальность и давно изжитую христианскую мораль. Чего бы мы достигли, руководствуясь десятью заповедями господними? «Да не будет у тебя других богов перед лицем Моим!» Хороши бы мы были, если б поклонялись только господу богу и, следуя его заветам, жили бы, как он повелел нам устами Иисуса Христа: кротость, покорность, любовь, всепрощение, умерщвление плоти, добродетель! Наш бог — прежде всего власть. И лишь власть имущему дано право быть порой слабым, всепрощающим, любящим, смиренным. Господь призывает нас к этому, поскольку сам обладает властью и хочет сохранить ее. К власти ведут тысячи дорог и обходных тропинок беззакония и насилия, и, волей-неволей, мы выбираем их, если хотим прийти к власти.

— А в итоге провалимся в тартарары, — не выдержав, возмутился Радлак и поставил чашку на низенький круглый черный столик.