— Если он так боится крови, то спросите, зачем меня вызывал? — вопил Гаганов, всё обращаясь к Маврикию Николаевичу.
— Как же вас было не вызвать? — ввязался Кириллов. — Вы ничего не хотели слушать, как же от вас отвязаться!
— Замечу только одно, — произнес Маврикий Николаевич, с усилием и со страданием обсуждавший дело, — если противник заранее объявляет, что стрелять будет вверх, то поединок действительно продолжаться не может… по причинам деликатным и… ясным…
— Я вовсе не объявлял, что каждый раз буду вверх стрелять! — вскричал Ставрогин, уже совсем теряя терпение. — Вы вовсе не знаете, что у меня на уме и как я опять сейчас выстрелю… я ничем не стесняю дуэли.
— Коли так, встреча может продолжаться, — обратился Маврикий Николаевич к Гаганову.
— Господа, займите ваши места! — скомандовал Кириллов.
Опять сошлись, опять промах у Гаганова и опять выстрел вверх у Ставрогина. Про эти выстрелы вверх можно было бы и поспорить: Николай Всеволодович мог прямо утверждать, что он стреляет как следует, если бы сам не сознался в умышленном промахе. Он наводил пистолет не прямо в небо или в дерево, а все-таки как бы метил в противника, хотя, впрочем, брал на аршин поверх его шляпы. В этот второй раз прицел был даже еще ниже, еще правдоподобнее; но уже Гаганова нельзя было разуверить.
— Опять! — проскрежетал он зубами. — Всё равно! Я вызван и пользуюсь правом. Я хочу стрелять в третий раз… во что бы ни стало.
— Имеете полное право, — отрубил Кириллов. Маврикий Николаевич не сказал ничего. Расставили в третий раз, скомандовали; в этот раз Гаганов дошел до самого барьера и с барьера, с двенадцати шагов, стал прицеливаться. Руки его слишком дрожали для правильного выстрела. Ставрогин стоял с пистолетом, опущенным вниз, и неподвижно ожидал его выстрела.
— Слишком долго, слишком долго прицел! — стремительно прокричал Кириллов. — Стреляйте! стре-ляй-те! — Но выстрел раздался, и на этот раз белая пуховая шляпа слетела с Николая Всеволодовича. Выстрел был довольно меток, тулья шляпы была пробита очень низко; четверть вершка ниже, и всё бы было кончено. Кириллов подхватил и подал шляпу Николаю Всеволодовичу.
— Стреляйте, не держите противника! — прокричал в чрезвычайном волнении Маврикий Николаевич, видя, что Ставрогин как бы забыл о выстреле, рассматривая с Кирилловым шляпу. Ставрогин вздрогнул, поглядел на Гаганова, отвернулся и уже безо всякой на этот раз деликатности выстрелил в сторону, в рощу. Дуэль кончилась. Гаганов стоял как придавленный. Маврикий Николаевич подошел к нему и стал что-то говорить, но тот как будто не понимал. Кириллов, уходя, снял шляпу и кивнул Маврикию Николаевичу головой; но Ставрогин забыл прежнюю вежливость; сделав выстрел в рощу, он даже и не повернулся к барьеру, сунул свой пистолет Кириллову и поспешно направился к лошадям. Лицо его выражало злобу, он молчал. Молчал и Кириллов. Сели на лошадей и поскакали в галоп.
III
— Что вы молчите? — нетерпеливо окликнул он Кириллова уже неподалеку от дома.
— Что вам надо? — ответил тот, чуть не съерзнув с лошади, вскочившей на дыбы.
Ставрогин сдержал себя.
— Я не хотел обидеть этого… дурака, а обидел опять, — проговорил он тихо.
— Да, вы обидели опять, — отрубил Кириллов, — и притом он не дурак.
— Я сделал, однако, всё, что мог.
— Нет.
— Что же надо было сделать?
— Не вызывать.
— Еще снести битье по лицу?
— Да, снести и битье.
— Я начинаю ничего не понимать! — злобно проговорил Ставрогин. — Почему все ждут от меня чего-то, чего от других не ждут? К чему мне переносить то, чего никто не переносит, и напрашиваться на бремена, которых никто не может снести?
— Я думал, вы сами ищете бремени.
— Я ищу бремени?
— Да.
— Вы… это видели?
— Да.
— Это так заметно?
— Да.
Помолчали с минуту. Ставрогин имел очень озабоченный вид, был почти поражен.
— Я потому не стрелял, что не хотел убивать, и больше ничего не было, уверяю вас, — сказал он торопливо и тревожно, как бы оправдываясь.
— Не надо было обижать.
— Как же надо было сделать?
— Надо было убить.
— Вам жаль, что я его не убил?
— Мне ничего не жаль. Я думал, вы хотели убить в самом деле. Не знаете, чего ищете.
— Ищу бремени, — засмеялся Ставрогин.
— Не хотели сами крови, зачем ему давали убивать?
— Если б я не вызвал его, он бы убил меня так, без дуэли.
— Не ваше дело. Может, и не убил бы.
— А только прибил?
— Не ваше дело. Несите бремя. А то нет заслуги.
— Наплевать на вашу заслугу, я ни у кого не ищу ее!
— Я думал, ищете, — ужасно хладнокровно заключил Кириллов.
Въехали во двор дома.
— Хотите ко мне? — предложил Николай Всеволодович.
— Нет, я дома, прощайте. — Он встал с лошади и взял свой ящик под мышку.
— По крайней мере вы-то на меня не сердитесь? — протянул ему руку Ставрогин.
— Нисколько! — воротился Кириллов, чтобы пожать руку. — Если мне легко бремя, потому что от природы, то, может быть, вам труднее бремя, потому что такая природа. Очень нечего стыдиться, а только немного.
— Я знаю, что я ничтожный характер, но я не лезу и в сильные.
— И не лезьте; вы не сильный человек. Приходите пить чай.
Николай Всеволодович вошел к себе сильно смущенный.
IV
Он тотчас же узнал от Алексея Егоровича, что Варвара Петровна, весьма довольная выездом Николая Всеволодовича — первым выездом после восьми дней болезни — верхом на прогулку, велела заложить карету и отправилась одна, «по примеру прежних дней, подышать чистым воздухом, ибо восемь дней, как уже забыли, что означает дышать чистым воздухом».
— Одна поехала или с Дарьей Павловной? — быстрым вопросом перебил старика Николай Всеволодович и крепко нахмурился, услышав, что Дарья Павловна «отказались по нездоровью сопутствовать и находятся теперь в своих комнатах».
— Слушай, старик, — проговорил он, как бы вдруг решаясь, — стереги ее сегодня весь день и, если заметишь, что она идет ко мне, тотчас же останови и передай ей, что несколько дней по крайней мере я ее принять не могу… что я так ее сам прошу… а когда придет время, сам позову, — слышишь?
— Передам-с, — проговорил Алексей Егорович с тоской в голосе, опустив глаза вниз.
— Не раньше, однако же, как если ясно увидишь, что она ко мне идет сама.
— Не извольте беспокоиться, ошибки не будет. Через меня до сих пор и происходили посещения; всегда к содействию моему обращались.
— Знаю. Однако же не раньше, как если сама пойдет. Принеси мне чаю, если можешь скорее.
Только что старик вышел, как почти в ту же минуту отворилась та же дверь и на пороге показалась Дарья Павловна. Взгляд ее был спокоен, но лицо бледное.
— Откуда вы? — воскликнул Ставрогин.
— Я стояла тут же и ждала, когда он выйдет, чтобы к вам войти. Я слышала, о чем вы ему наказывали, а когда он сейчас вышел, я спряталась направо за выступ, и он меня не заметил.
— Я давно хотел прервать с вами, Даша… пока… это время. Я вас не мог принять нынче ночью, несмотря на вашу записку. Я хотел вам сам написать, но я писать не умею, — прибавил он с досадой, даже как будто с гадливостью.
— Я сама думала, что надо прервать. Варвара Петровна слишком подозревает о наших сношениях.
— Ну и пусть ее.
— Не надо, чтоб она беспокоилась. Итак, теперь до конца?
— Вы всё еще непременно ждете конца?
— Да, я уверена.
— На свете ничего не кончается.
— Тут будет конец. Тогда кликните меня, я приду. Теперь прощайте.
— А какой будет конец? — усмехнулся Николай Всеволодович.
— Вы не ранены и… не пролили крови? — спросила она, не отвечая на вопрос о конце.
— Было глупо; я не убил никого, не беспокойтесь. Впрочем, вы обо всем услышите сегодня же ото всех. Я нездоров немного.
— Я уйду. Объявления о браке сегодня не будет? — прибавила она с нерешимостью.
— Сегодня не будет; завтра не будет; послезавтра, не знаю, может быть, все помрем, и тем лучше. Оставьте меня, оставьте меня наконец.
— Вы не погубите другую… безумную?
— Безумных не погублю, ни той, ни другой, но разумную, кажется, погублю: я так подл и гадок, Даша, что, кажется, вас в самом деле кликну «в последний конец», как вы говорите, а вы, несмотря на ваш разум, придете. Зачем вы сами себя губите?
— Я знаю, что в конце концов с вами останусь одна я, и… жду того.
— А если я в конце концов вас не кликну и убегу от вас?
— Этого быть не может, вы кликните.
— Тут много ко мне презрения.
— Вы знаете, что не одного презрения.
— Стало быть, презренье все-таки есть?
— Я не так выразилась. Бог свидетель, я чрезвычайно желала бы, чтобы вы никогда во мне не нуждались.
— Одна фраза стоит другой. Я тоже желал бы вас не губить.
— Никогда, ничем вы меня не можете погубить, и сами это знаете лучше всех, — быстро и с твердостью проговорила Дарья Павловна. — Если не к вам, то я пойду в сестры милосердия, в сиделки, ходить за больными, или в книгоноши, Евангелие продавать. Я так решила. Я не могу быть ничьею женой; я не могу жить и в таких домах, как этот. Я не того хочу… Вы всё знаете.
