— Говори. Посмотрим, станут ли тебя слушать.
Раснер мигом занял его место и протянул руку, чтобы восстановить тишину. Но шум все не затихал; от первых рядов, где узнали Раснера, его имя прокатилось до последних рядов, терявшихся в тени, под буками; слушать его не желали, — он был низвергнутым кумиром, один его вид раздражал прежних почитателей. Его благодушное красноречие, поток слов, текущих так легко, плавно, так долго очаровывавший людей, теперь называли тепленьким отваром из маковых головок — для усыпления трусов. Тщетно пытался он говорить в поднявшемся шуме, надеясь и на этом собрании выступить, как всегда, с успокоительной речью, убедить, что внезапным провозглашением новых законов мир переделать невозможно, надо подождать, пока произойдет необходимая социальная эволюция. — Его высмеяли, — освистали; поражение, которое он потерпел в «Смелом весельчаке», углубилось, стало непоправимым. Под конец в него стали бросать пригоршнями замерзшего мха, а какая-то женщина крикнула пронзительным голосом:
— Долой изменника!
Раснер все старался внушить, что шахта не может быть собственностью шахтера, как ткацкий станок для ткача, — нет, гораздо лучше добиться участия рабочего в прибылях, материальной его заинтересованности в успехе предприятия, где он будет как бы родным сыном.
— Долой предателя! — раздался тысячеголосый крик, и в оратора полетели камни.
Раснер побледнел, от отчаяния у него слезы выступили на глазах. Ведь это было крушение всей его жизни: двадцать лет товарищеской близости с рабочими и честолюбивые замыслы — все рухнуло из-за черной неблагодарности толпы. Он слез с пня, пораженный в самое сердце, не имея сил продолжать свою речь.
— Тебе смешно? — заикаясь, сказал он торжествующему Этьену. — Хорошо! Желаю и тебе это испытать! Так оно и будет… Слышишь?
И, словно решив сбросить с себя бремя ответственности за все беды, которые он предвидел, Раснер широко взмахнул рукой и ушел, шагая в одиночестве по безмолвному, белому от инея полю.
Его проводили улюлюканьем, и вдруг, ко всеобщему удивлению, на пень взобрался старик Бессмертный, пытаясь что-то сказать среди оглушительного гама и шума. До этой минуты и Мук и он сидели тихонько, с обычным своим задумчивым видом, как будто погрузившись в мысли о далеких днях. Вероятно, он поддался внезапному приливу словоохотливости, порою с такой силой ворошившему в его душе прошлое, что он часами изливал свои воспоминания в бессвязных речах.
Настало глубокое молчание, все слушали старика, бледного при лунном свете, как смерть; слушали с изумлением, которое все усиливалось, так как его длинные, никому не понятные истории не имели непосредственной связи с обсуждавшимися вопросами. Он говорил о своей молодости, о том, что двое его дядьев погибли под обвалом в Ворейской шахте, потом перешел к смерти своей жены, которую унесло воспаление легких; однако ж он не отступал от своей всегдашней мысли: не было и не будет никогда беднякам счастья. Вот, например, собралось в лесу на сходку пятьсот углекопов, потому как король не пожелал сократить многочасовой рабочий день, но тут же старик спутался и стал рассказывать о другой забастовке: он-то перевидал их на своем веку! Все забастовки приводили ворейских углекопов в этот лес — вот сюда, в Бабий лог, а других — в Угольную печь, а тех, кто подальше, — в Волчью яму. Иной раз, бывало, морозит, а иной раз жара стоит. А как-то вечером полил дождь, до того сильный, что так и разошлись люди по домам, ничего друг дружке не сказав. А все равно — пришлют королевские войска, начнут солдаты из ружей стрелять, и на том все и кончится.
— Мы, бывало, руку поднимаем — вот так — и клятву даем: не спустимся, мол, в шахту… Да, и я клятву давал… Да, давал клятву!
Люди слушали с чувством удивления и какой-то тяжелой неловкости, как вдруг Этьен, следивший за этой сценой, вспрыгнул на срубленное дерево и встал рядом со стариком. Он заметил Шаваля в первом ряду, среди друзей. Значит, где-то здесь стоит и слушает Катрин, и мысль об этом вновь его воспламенила: ему так хотелось стяжать при ней лавры успеха.
— Товарищи! — воскликнул он. — Сейчас вы слышали одного из наших старейших рабочих. Вот сколько он выстрадал. Помните, что так же страдать будут и наши дети, если мы не покончим с грабителями и палачами.
Речь его была грозной; еще никогда он не говорил с такой неистовой яростью. Одной рукой он поддерживал старика Бессмертного, он выдвигал его как знамя нищеты и скорби, он страстно взывал об отмщении. Короткими, энергичными фразами он описал историю семейства Маэ, — начиная от первого углекопа Маэ; он показал, что вековая работа на шахте изнурила всю эту семью, что Компания Монсу, отняв у нее и силы и здоровье, теперь обрекла ее на существование еще более голодное, чем сто лет назад, а этой нищете он противопоставил толстобрюхих, откормленных хозяев, всю шайку акционеров, которые целое столетие живут, не ведая труда, словно содержанки, и кутят напропалую. Разве это не возмутительно? Тысячи людей, и отцы и дети, надрываются на каторжной работе под землей для того, чтобы правление давало взятки министрам да чтобы потомственные аристократы и буржуи задавали пиры или жирели бы дома, сидя у камелька! Недаром Этьен прочел и даже изучил книгу о болезнях углекопов — теперь он описывал их с ужасающими подробностями: белокровие, золотушные язвы и опухоли, поражение бронхов, астма, которая душит больного, жестокий ревматизм, сковывающий его тело. Несчастных углекопов обращали в машины, держали их в рабочих поселках, как скот в загонах, крупные акционерные компании мало-помалу закрепощали их, узаконивали это рабство, грозили закабалить всех трудящихся страны: пусть миллионы рабочих рук создают богатства для одной тысячи бездельников. Но теперь шахтеры не такой темный народ, как прежде, они не хотят жить по-скотски и умирать раздавленными в недрах земли. Из глубины шахт поднимается целая армия бойцов, семена гражданского сознания прорастут, и в один прекрасный день всходы пробьются сквозь корку земли, и под ярким солнцем созреет обильная жатва. И тогда посмотрим, посмеют ли измываться над шестидесятилетним стариком, назначая ему пенсию в сто пятьдесят франков за сорокалетнюю работу в забоях, где он погубил свое здоровье, ведь он харкает углем и нажил себе водянку. Да. Труд потребует отчета у капитала — у этого безликого божества, невидимого рабочему человеку, восседающему где-то в таинственном своем капище, жиреющего от пота и крови бедняков, которые откармливают его, а сами дохнут с голоду. Они ворвутся туда, они наконец увидят лицо этого идола при свете пожаров, и он захлебнется в собственной крови, этот гнусный боров, это чудовище, пожирающее человечье мясо.
Оратор умолк, но рука его, все еще протянутая вперед, указывала на врага, таящегося где-то вдали, рассеянного по всему свету. И на этот раз толпа ответила такими громовыми криками восторга, что их услышали даже в Монсу, и богатые обыватели с тревогой посмотрели в сторону Вандама, — не случилось ли там беды, не произошло ли нового страшного обвала?
Взлетели ночные птицы и закружили над лесом в бездонном светлом небе.
Этьен закончил свою речь:
— Товарищи! Какое же решение вы примете?.. Будете ли продолжать забастовку?
— Да! Да! — взвились голоса.
— А какие меры вы примете? Если завтра трусы возобновят работу, мы, несомненно, потерпим поражение.
Как дыхание бури, понеслись выкрики:
— Смерть предателям!
— Итак, вы решаете призвать их к выполнению долга, напомнить им клятвенное их обещание… Вот что мы могли бы сделать — пойти к шахтам: пусть изменники, увидев нас, образумятся, пусть Компания поймет, что мы единодушны и скорее умрем, чем уступим.
— Правильно! К шахтам! К шахтам!
С самого начала своей речи Этьен искал взглядом Катрин среди бледных женских лиц в гудевшей перед ним толпе. Нет, ее нигде не было. Зато Шаваль все время торчал у него перед глазами. Он язвительно ухмылялся и пожимал плечами; его терзала зависть, Шаваль рад был бы продать себя хоть за частицу такой популярности.
— А если, товарищи, найдутся среди нас доносчики, — продолжал Этьен, им не поздоровится, мы их знаем… Да, да… Я вот вижу вандамских углекопов, а ведь они не прекратили работы на своей шахте.
— Ты это про кого говоришь? Про меня? — вызывающим тоном спросил Шаваль.
— Про тебя или про кого другого… Но раз ты заговорил, так вспомни пословицу: сытый голодного не разумеет… Ты-то работаешь на Жан-Барте…
Его прервал насмешливый голос:
— Ну да, работает!.. За него жена работает…
Шаваль густо покраснел и выругался:
— Убирайтесь вы к черту! Или запрещается работать?
— Да, запрещается, — крикнул Этьен. — Когда товарищи терпят лишения ради общего блага, запрещается быть эгоистом, лицемером и вставать на сторону хозяев! Если бы забастовка охватила все шахты до единой, мы давно стали бы господами положения… Раз на копях Монсу забастовали — в Вандаме ни один человек не должен был спуститься в шахту. Мы нанесли бы хозяевам решающий удар, если бы работа остановилась во всем краю, не только здесь, но и у господина Денелена… Понял? В забоях Жан-Барта только предатели рубят уголь… Да, да… все вы там предатели.
