— Господи-Боже, ночь уж на дворе, а Сида все нет! Что же такое стряслось с мальчиком?
Я вижу, удача сама мне в руки просится, и говорю:
— Давайте я сбегаю в город и отыщу его.
А она:
— Ну уж нет. Оставайся здесь, хватит с меня и одного запропавшего. Если он не вернется к ужину, твой дядя сам за ним съездит.
Ну, к ужину он не вернулся, и после ужина дядя уехал.
Возвратился он около десяти, расстроенный, поскольку Тома даже следов никаких не сыскал. Тетя Салли ужасно разволновалась, но дядя Сайлас сказал, что тревожиться особо не о чем — мальчики они и есть мальчики, сказал он, вот увидишь, утром Сид объявится, живой и невредимый. Однако тетя ответила, что все равно посидит немного, подождет его, и свет зажжет, чтобы ему издали видно было.
А когда я спать отправился, она поднялась со мной и свечу прихватила, и уложила меня, и одеяло мое подоткнула, и так вокруг меня суетилась, что я почувствовал себя совсем мерзко, даже в глаза ей взглянуть не мог; а после она присела на краешек кровати и долго-долго разговаривала со мной, и все о том, какой чудесный мальчик Сид, ей, похоже, хотелось говорить о нем, говорить и не останавливаться; и все спрашивала меня, не думаю ли я, что он в лесу заблудился или, может, утонул, а вдруг он где-то лежит сейчас, вот в эту минуту, страдающий или мертвый, а ее рядом нет и помочь ему она не в силах — и замолчала, только слезы по щекам катятся, а я стал говорить ей, что с Сидом все хорошо, что утром он непременно домой вернется; и она сжала мою руку, а может, и поцеловала меня, и попросила повторить еще разок, и еще, потому что ей от этого легче становится, ведь вон сколько у нее бед всяких и горестей. А когда собралась уходить, взглянула мне прямо в глаза, твердо и ласково, и говорит:
— Я не стану запирать дверь, Том, да и окно с громоотводом, они тоже тут останутся, но ты ведь будешь хорошим мальчиком, правда? Ты не сбежишь? Ради меня.
Видит Бог, мне жуть как хотелось сбежать, выяснить, что с Томом, да я и собирался это сделать, но после таких ее слов не смог бы, даже если бы мне несколько царств за это дали.
Однако меня донимали мысли и о ней, и о Томе и потому спал я беспокойно. Ночью дважды спускался по громоотводу, огибал дом и видел, как она сидит со свечой у окна и на дорогу смотрит, а в глазах слезы; и так мне хотелось что-нибудь сделать для нее, но я же не мог, я мог только клясться себе самому, что никогда больше не причиню ей горя. А в третий раз я проснулся уже на заре и опять соскользнул вниз, смотрю, она так и сидит, свеча почти уж догорела, а тетя Салли спит, опустив на руку старую седую голову.
Глава XLII
Почему не повесили Джима
Дядя Сайлас уехал в город еще до завтрака, но так на след Тома и не напал, и вернулся; старики сидели за столом молча, думали о чем-то, и кофе их стыл, и не съели они ничего. В конце концов, старик говорит:
— Я тебе письмо отдал?
— Какое письмо?
— То, которое вчера в почтовой конторе забрал.
— Нет, не отдавал ты мне письма.
— Ну, значит, забыл.
Пошарил он по карманам, потом сходил туда, где письмо оставил, принес его и вручил тете Салли. А она и говорит:
— Господи, это же из Санкт-Петербурга, от сестры.
Я решил, что мне не повредит еще одна прогулка, но даже с места сдвинуться не смог. Впрочем, вскрыть письмо она не успела, уронила его и побежала на двор — заметила что-то. Ну и я в ту сторону посмотрел. И увидел лежавшего на матрасе Тома, и старого доктора, и Джима в ее ситцевом платье и со связанными за спиной руками и еще кучу всякого народа. Сунул я письмо за первую вещь, какая мне под руку подвернулась, и тоже на двор помчал. А тетя Салли бежит к Тому, плачет и вскрикивает:
— Ох, он умер, умер, я знаю, он умер!
Том повернул к ней голову, пробормотал что-то, — я сразу понял, что он не в себе, — а тетя всплеснула руками и говорит:
— Слава Богу, жив! А больше мне ничего и не нужно, — и поцеловала Тома и полетела, чтобы приготовить для него постель, к дому, рассыпая направо-налево — так быстро, как язык ее позволял, — приказы неграм и всем прочим, и все старались поскорее убраться с ее дороги.
Тома понесли в дом, старый доктор и дядя Сайлас пошли за ним, а я — за толпой, посмотреть, что она с Джимом сделает. Были в ней люди, сильно взъевшиеся на Джима, и этим очень хотелось повесить его в поучение прочим неграм, чтобы, значит, им не повадно было сбегать, на манер Джима, доставившего всем столько хлопот и продержавшего целую семью в смертном страхе многие дни и ночи. Однако другие говорили, нет, мол, не стоит, это ж не наш негр, а ну как объявится его хозяин, он же нас заплатить за него заставит. Желавшие повесить Джима малость поостыли, потому что люди, которым больше всех прочих хочется вздернуть негра, всегда оказываются теми, кому меньше всего хочется платить за него после того, как они вдоволь над ним натешатся.
Но уж ругали они Джима на все корки и время от времени кто-нибудь ему оплеуху отвешивал, однако Джим молчал и ни разу даже вида не подал, что знает меня. Отвели его в ту же самую хибару, переодели в прежнюю одежду и снова приковали, но только не к ножке кровати, а к большой железной скобе, которую вбили в нижнее бревно, — и сказали, что сидеть ему теперь на хлебе и воде, пока хозяин его не приедет, а коли хозяина долго не будет, так его с аукциона продадут. Лаз наш они засыпали и решили, что по ночам хижину станут сторожить двое вооруженных фермеров, а днем у нее бульдог будет сидеть, к двери привязанный. Ну а когда они со всеми делами покончили и принялись обкладывать Джима на прощание последними словами, подошел старик-доктор, посмотрел на то, что там творилось, и говорит:
— Не обходитесь с ним суровее, чем требуется, потому что он — негр неплохой. Я когда нашел мальчика, увидел, что без посторонней помощи мне пулю не извлечь, а он в таком состоянии был, что я не мог оставить его и поплыть за этой помощью; ему понемногу все хуже становилось, и хуже, и в конце концов, в голове у него помутилось, он меня даже подпускать к себе перестал, все повторял, что, если я разрисую плот мелом, он меня убьет, и другой дикий вздор лепетал, и я понял, что одному мне с ним не сладить, и сказал себе, но, правда, вслух, что просто обязан заручиться чьей-то помощью, и едва я это произнес, как откуда ни возьмись вылезает этот негр и говорит, что поможет мне, — и помог, и очень хорошо помог. Я разумеется, сразу сообразил, что он беглый, а значит податься мне некуда, придется при больном и день просидеть, и следующую ночь. Положеньице, доложу я вам! В городе у меня двое пациентов в простуде лежат, мне бы сплавать туда, проведать их, а нельзя, вдруг негр удерет, и тогда я виноват буду, а никакие лодки мимо — так близко, чтобы я до них докричаться мог, — не проплывают. Так и сидел я на том плоту сиднем до нынешнего утра, и должен вам сказать, лучшей няньки и более преданного, чем этот негр, слуги я за всю жизнь не встречал, а ведь он свободой своей рисковал, да и вымотан был сильно, я сразу понял, что в последнее время ему приходилось трудиться много и тяжко. Он мне понравился, и я вам вот что скажу, джентльмены, такой негр тысячи долларов стоит — и обращения заслуживает самого доброго. И мне он доставлял все, что требовалось, и мальчик на поправку шел так, точно он дома в постели лежал, — даже лучше, быть может, потому что там, на плоту, было покойно и тихо; ну а мне пришлось проторчать на нем, с больным и негром на руках, до сегодняшнего рассвета, только тогда я и увидел проплывавшую мимо лодку с какими-то людьми — и тут мне повезло, потому что негр сидел у тюфяка мальчика и спал, положив голову на колени, — ну, я тихонько поманил людей к себе, они подкрались к негру и схватили его, он даже проснуться не успел, так что все обошлось без больших неприятностей. Мальчик тоже спал, хоть и беспокойно, мы обмотали весла тряпками, чтобы не разбудить его, лодка взяла плот на буксир, и мы поплыли, тихо и мирно, а негр даже отбиваться не стал, и вообще не произнес ни единого слова. Нет, джентльмены, он негр хороший, такого я о нем мнения.
Кто-то и говорит:
— Да, доктор, должен сказать, вел он себя отменно.
Ну и остальные все малость смягчились, а уж до чего я был благодарен старому доктору, что он за Джима заступился, я и сказать не могу, и еще я порадовался тому, что не ошибся в нем, потому как мне с самого начала показалось, что сердце у старика доброе. В общем, все сошлись на том, что Джим вел себя превосходно, и заслуживает хорошего к нему отношения и даже награды. И все до единого пообещали, не сходя с места и от чистого сердца, что больше его хаять не будут.
А после вышли из хижины и замок на дверь повесили. Я-то надеялся, что они додумаются хоть пару цепей с него снять, уж больно тяжелые были эти цепи, или добавят к воде и хлебу мяса с овощами, однако такое им в голову не пришло, и я решил, что лучше сам этим займусь, поскорее передав тете Салли рассказ доктора, — после того, конечно, как получу причитавшуюся мне взбучку, ну, то есть, объясню, почему это я, рассказывая, как мы с Сидом гонялись в ту чертову ночь за фермерами, искавшими сбежавшего негра, запамятовал сообщить, что Сида подстрелили.
