Преступление выделяется из всех человеческих поступков, оно авантюрно и эпично, — прежде всего потому, что представляет собой индивидуальный выпад личности против общества, силы организованной и обезличенной, а кроме того, потому, что в глубине души мы все ужасные анархисты. Преступник (в романе) неизбежно является носителем гордого и крайнего индивидуализма. Его положение в обществе и впрямь совершенно исключительно. Каждый эпический герой исключителен и одинок, независимо от того, действует ли он один, на свой страх и риск, или выступает предводителем и главарем других, что является, в сущности, лишь разновидностью независимого и индивидуалистического одиночества. Таким образом, человек должен быть либо сильной личностью, либо, на худой конец, преступником, дабы стать настоящим эпическим героем, но главное — он должен заявить о себе каким- либо значительным деянием, свершенным в одиночку.
Во-вторых, преступление авантюрно и эпично потому, что на преступника охотятся, как на дикого слона, тигра или медведя. Древнейшие человеческие инстинкты — охотничьи инстинкты: доисторический человек из Кроманьона или из Альтамиры[194] наверняка, кроме живописи и пластики, изобрел еще и эпическую поэзию, когда, высасывая мозг из кости, рассказывал, как ловко он поймал бизона и как выследил, шутка сказать, стадо мамонтов. В наши дни уже нельзя, сидя у костра, сочинять эпос о пойманной зайчихе или красочно описывать полную опасностей охоту на первобытного льва. Не те времена. Зато можно, сидя у камина, прочесть о том, как здорово Шерлок Холмс сцапал убийцу и как он выследил, шутка сказать, шайку грабителей, очистивших банк. Здесь налицо охота, ловушки, чтение следов, оставленных в пыли и грязи, слежка, погоня, побег, защита, окружение добычи, борьба врукопашную и все прочие коллизии из практики первобытной охоты. Детективная литература — самая древняя, она — наиболее сохранившееся доисторическое воспоминание об эпохе каменного века. Охотничье искусство древнее письменности.
Сыщик — это прачеловек, охотник и следопыт. Но сыщик еще и эпический индивидуалист, совершенно такой же, как и преступник, добыча сыщика. Как правило, он всеми силами души презирает коллективный аппарат полиции и берется за дело сам, без чьей-либо помощи. Он и полиция, являющаяся орудием организованного общества, постоянно вызывают друг у друга острое раздражение, доходящее чуть ли не до прямого столкновения. Сыщик всегда занимается не тем, чем полицейский. Он гениально одинок, часто даже — чудаковат и замкнут, он отшельник в этом огромном мире. Риск для него — спортивное и геройское наслаждение, он часто попадает в положение, когда жизнь его висит на волоске. Что же, у него железные нервы, твердокаменные мускулы, до отказа набитый патронами пистолет, да к тому же он умеет боксировать не хуже мастера легчайшего веса (поскольку он всегда сухопар). Он ревниво следит за тем, чтобы все сделать самому. Каждая афера для него — только лишь повод для личного успеха, и он стыдился бы одолеть противника грубым численным превосходством организованных людей.
Здесь необходимо коснуться особого мотива сопровождающего, который возникает во всех произведениях детективного характера. Да, сыщик эпичен в своем одиночестве, но в силу особых причин у него уже со времен Дюпена[195], героя Эдгара По, есть соратник, сопровождающий, личность несколько пассивная и преданная, которая ему иногда помогает, но чаще выступает в роли слушателя, забавляя его полным отсутствием детективных способностей, или, случается, — в роли летописца и певца его свершений. Я не могу исчерпывающе объяснить причины этого явления, но знаю, что Сагелские[196] короли всегда брали с собой в поход летописца и что настоящий эпический рыцарь, пусть он и не Дон-Кихот, просто немыслим без верного оруженосца. К тому же необходимо, чтобы кто-то наблюдал за детективом во время его работы и поражался его до поры, до времени необъяснимыми замыслами и поступками.
Тиль Уленшпигель. Если перебрать рассказы всех народов от экватора до самого полярного круга, мы повсюду встретимся с очень симпатичной фигурой смекалистого живчика, прошедшего огонь, воду и медные трубы, но проделавшего все это словно бы ради собственного удовольствия. Его остроумие экстравагантно и парадоксально, поскольку не служит целям коммерции, политики и прочих занятий, доходных и почтенных. Оно существует само по себе, как чистое любительство, как некое l'art pour l'artism[197] абсолютной прожженности, стоящее на грани между хулиганством и гениальной хитростью, шутовством и практической философией. Это вечный и общечеловеческий мотив Уленшпигеля. Самый древний и героический Уленшпигель — это не кто иной, как божественный Одиссей.
Мы не можем здесь подробнее развивать эту прекрасную тему. Мы лишь констатируем, что человек с незапамятных времен питает к хитроумию столь же глубокое и поэтическое чувство восхищения, как и к героическим деяниям, потому что в борьбе за жизнь прожженность и ловкачество ценятся не меньше, чем сила и мужество.
Детективное произведение — это современное воплощение и героизация самоцельной и практической хитрости. Есть детективы (как Асберн Краг или инспектор Бил, Макензи, старина Грайс и многие другие), которые выполняют свою миссию с убийственной серьезностью, словно они государственные деятели или привратники в здании суда. Причиной является, по-видимому, то обстоятельство, что они состоят на государственной службе в полиции: работа чиновника не может выполняться с юмором и без некоторой доли угрюмости. Но вечный Уленшпигель, сам на славу потешающийся результатами своего ловкачества, склонный к юмору, к эффекту и mise-en-scene[198], этот слегка тщеславный артист, Боско[199] на сцене, артист, для которого важно не столько достижение цели, сколько способы ее достижения, — как это сделать, как удивить, как поавантажнее раскланяться под занавес, — он всегда сыщик-любитель, неофициальный призер, спортсмен в области криминалистики, короче — Шерлок Холмс, или Рулетабиль, или для разнообразия Арсен Люпен; вариантов и оттенков тут сколько угодно. У каждого из них своя галерка, свое артистическое тщеславие, своя снисходительная ухмылка; каждому его работа доставляет наслаждение, а особое удовлетворение — формальное совершенство в ее исполнении. Это виртуозы по части наблюдений, сопоставлений и других высоких умственных операций. И восхищение, которое мы испытываем к ним, столь же глубоко и заслуженно, как восхищение человеком на турнике.
Одной из старейших в мире детективных историй является опознание Одиссеем переодетого девушкой Ахиллеса среди дочерей Ликомеда. Если бы Одиссей был сыщиком-ремесленником, он опознал бы его сквозь замочную скважину или допросив прачек. Но будучи наделен живым умом, он прибег к знаменитому и великолепному психологическому трюку с мечом и украшениями. Обыкновенный ум довольствуется результатом, высший уленшпигелевский интеллект удовлетворяется самим процессом. Уленшпигель не просто стремится разгадать загадку, он хочет сбить с толку и одурачить самого Сфинкса. Пусть вас не вводит в заблуждение маска на лице гениального детектива; если вы столь же проницательны, как он, то сумеете разглядеть под ней выражение потешающегося, довольного собой плута, которому только что удалось перехитрить преступника, Скотланд-Ярд или вас самих.
В общем, традиционный Уленшпигель — это лишенный каких-либо уз, самоцельный интеллект; гений, который еще не решил, стать ли ему великим преступником или великим детективом.
Дух метода. Между двумя последними существует значительное различие как с точки зрения истории, так и в культурном уровне: Уленшпигель — человек момента и настроения, тогда как сыщик — методист. Свойственные ему от природы живой ум, охотничий нюх, наблюдательность, аналитические способности плюс опыт, горы проштудированной специальной литературы о различных свойствах сигарного пепла, по минералогии, по ботанике, о разновидностях восточного оружия, о мореплавания и о множестве других вещей, потрясающая универсальность его познаний (за вычетом всеобщей истории, астрофизики, церковной экзегетики и некоторых других узких отраслей знаний) — все эти замечательные достоинства, к которым я могу еще прибавить исключительную память, хладнокровие, железную логику и потрясающую точность, — все это, повторяю, подчинено строгой рациональности метода, соображениям порядка и взаимосвязи явлений. Честное слово, нет мозга более вышколенного и дисциплинированного, чем мозг детектива. Пусть это будет Дюпен или Холмс, они любят в минуту откровенности (смотри мотив сопровождающего) поговорить об аналитическом методе с увлечением университетского доцента. Даже такой озорной сыщик, как Рулетабиль, апеллирует «к последней капле своего разума», чтобы возобладать над хаосом и двусмысленностью фактов. Примитивный детектив, вроде Клифтона[200], бросается в криминальное дело, как собака в драку; полицейские служащие, скажем, Ганимар, Краг или Грайс, работают терпеливо и систематически, но без индуктивной фантазии, скорее как опытные практики, чем исследователи, движимые взлетом целенаправленной мысли. И все же отец современного детективного романа Эдгар Аллан По конструировал свой сыскной метод абстрактно-философским путем, синтезируя его из законов индукции, анализа, толкования текстов и логического правдоподобия. Классик среди детективов — Шерлок Холмс обогатил эти средства огромным арсеналом специальных знаний, естествоведческой экспертизой и непосредственным наблюдением, как бы впитав своим умом всю основательность и математическую трезвость позитивизма. Профессор Крэг Кеннеди и доктор Торндайк дополнили его арсенал современным лабораторным экспериментом, в котором метод прямого наблюдения совершенствуется, но в то же время и изживает себя, потому что измеряющие устройства и лабораторный опыт целиком заменяют умственный взор, обращенный к действительности и ищущий взаимосвязей. Таким образом, охарактеризованный выше процесс находит здесь свое завершение.
