Дома Зипек не застал никого. Это его разозлило. Он настроился показаться Лилиане и матери в новеньком парадном мундире последних польских юнкеров. Плюс к тому записка, что обе дамы на полднике у княгини и ожидают его там. Стыд и срам! А с другой стороны, может, оно и лучше, что он идет туда не по своей воле, а как бы по принуждению — так он не выдаст себя матери. Такие вот загваздранские, ребяческие, смердящие пеленками проблемы, сплетенные в одну «гирлянду» с орнаментами самого поразительного мгновения жизни — когда он наконец стал «кем-то», что символизировал темно-синий, с желтыми отворотами мундирчик. Роскошь «palazzo Ticonderoga» поразила его. Прямо-таки некая фортеция (знакомая по еще недавнему детству), внутренне преображенная в «эдредоновый, мандриловато-непристойный дифирамб» в честь изнеженных тел и душ, пребывающих в гнойном распаде, — иначе этого не передать. Сочетание жестких крепостных стен со сладострастной плавностью интерьеров уже на лестнице действовало, как половое слабительное. Их старый «дворец» в столице, где он бывал когда-то, в давние времена, показался ему жалкой конурой в сравнении с этим гнездом блаженно издыхающего разврата и векового глумленья над людским быдлом. Это привело его в бешенство. Как видно, молодая кровь нуворишей-Капенов закипела в нем и забурлила, резко большевизируясь на фоне нищеты, в столкновении с символом древнего, извечного, а ныне гибнущего прамогущества. Что с того, что мать была «урожденная» — а чтоб ей — бесстыдный бурдюк, полный хамских выделений этого «пана Юзефа» — чтоб его «в гроб через воронку заливали!» Он нимало не ощущал гнусности этих дерьмоватых снобистско-бластемических мыслей — лишь через минуту-другую ему предстояло шатнуться в противоположную сторону.
Тем более невыносимы были ему в этот миг дежурные восторги по поводу его красоты и мундира: гордость, бесстыдно светившаяся в глазах матери, и восхищенные глазки Лилианы («да он парень хоть куда, этот Зипка!»), и добросердечная, грустная, слегка ироничная улыбочка тех губ, которые умеют все. Дома смотрины прошли бы совершенно иначе. Здесь он был жалким мальчишкой. Вся его самоуверенность пошла к черту. Непонятно почему он чувствовал себя грязным, хотя был надраен [щеткой Зеннебальта (Бельско)], как кастрюля на шикарной кухне. Он увидел — как на сковородке, — насколько смешно бороться с ч е м - т о подобным княгине: она сильна и многолика, у нее в запасе столько непредвиденных средств уничтожения. Стоило ей разок похотливо чмокнуть всесильным своим язычищем, и он уже видел себя ошалелым зверьком, мечущимся в отвратном, унизительном, безвольном маятникообразном движении, — стоило ей разок презрительно скривить свои ядовитые мандибулы, и он погрузился бы в безнадежную, плаксивую тоску, жалобно взвыл бы этаким помоечным «трубадуром» (что может быть омерзительней, чем трубадур?), этакой цепной мартышкой-мастурбанткой! Лишь теперь, на фоне его «омундиренности» (которая только что была для него счастьем) и убожества, княгиня наконец предстала перед ним в своем подлинном величии — а! предстала черт-те чем — просто каким-то стихийным бедствием, вроде войны, бури, извержения вулкана, тайфуна или землетрясения — в этом величии она была даже беспола. (Отсроченное сексуальное извержение ударило по мозгам — Генезип локализовал в княгине отрицательный эквивалент своего «Minderwertigkeitsgefühl»[100].) И он — в нее!.. А, в это не-воз-мож-но-по-ве-рить! Этого не было и больше быть не может. Он никак не мог понять, чем объясняется гиперскачок, возведение в высший сан, «коронация этой бабищи в ином ряду величин». Ведь не правом рождения, не красотой как таковой (вне всякой зависимости от отношений, которые их связывали и разделяли), не влиянием в Синдикате Национального Спасения, само существование которого было под угрозой. Так чем же, черт возьми?
Помимо всего, что поддавалось определению, было в этой сверхбабе нечто ужасное: она стала для несостоявшегося метафизика единственным, пока что, воплощением тайны бытия, абсолютно угасшей в сфере непосредственного восприятия. Именно в ней, а не в нем, сквозь густой сумрак житейских хитросплетений таинственно проступала личность — громоздилась неприступной твердыней в бесконечных пространствах абсурда. Зачем? Да затем, чтобы быть, елки-палки! — и баста. А все прочее — умственные выкрутасы трусов и охломонов, которые социальными фикциями, возведенными в ранг потусторонних сил, маскируют беспросветный, ни к чему не сводимый ужас Бытия. Ужасаться можно и весело — но, увы, это удел только чистых циклотимиков.
После двух недель дисциплинарного гнета Зипек теперь с чувством неизъяснимой муки наслаждался атмосферой «раздирания ран». (Фон, фон был неподходящим — на «podchodiaszczem»-то фоне все можно вынести.) Он наблюдал таинственные непознаваемые сущности, как диковинных животных в зверинце или чудовищных рыб в аквариуме — сквозь решетки и трехдюймовые стекла. Никогда ему не войти в эту клетку, не постигнуть сути того, как эти бестии воспринимают мир, никогда не плавать в соку этих чудищ, как в собственном. Реальность была скучна, как безнадежное ожидание осеннего паука, раскинувшего сеть в покинутом мухами помещении, — пробиться сквозь реальность можно было только в соитии с этой ведьмой. Но сие запрещено самолюбием, которого ему нипочем не одолеть. Страшное дело — не владеть своими амбициями и видеть, как на ладони, что эта сила разрушает всю жизнь (одну-единственную, как понимал он в редкие минуты ясновидения) ради бесплодных фикций, чье бытие даже в мире понятий сомнительно. И что с того? Даже, даже, говорю я вам, если б он сумел все это преодолеть, что бы было тогда? Как это употребить, что с этим сделать, как закрепить (прежде всего о том и речь)? Вы спрашиваете: «Что именно — это?» — «Ну, сущность жизни, ее мимолетное, почти неуловимое очарование, то, чего на свете все меньше (нынче только безумцы кое-что знают об этом): сущность жизни не сводится ни к полнокровности, ни к свершению, ни к самоотвержению, но лишь она придает им высшую ценность — отблеск непостижимой тайны». (Все это некогда изрек по пьяни Бенц.) Суть утекает сквозь стиснутые когти, исчезает прямо из-под восторженной хари скота в тужурке или мундирчике, вновь швыряя его в бессмысленное коловращение буден. Об этом знают и самые закоренелые шизотимики. Фиксаж для сути пока не изобрели и вряд ли когда изобретут. Можно вообще этой сути не чувствовать и нимало от того не страдать. Но чем тогда отличается человекоскот от животного?
Выросли горы проблем — чтобы хоть как-то их решить, надо прожить сотни лет. Никто не использует эти триллионы или квинтильоны возможностей, заложенных в каждом, — есть паскудная одномерная жизнь, в д о л ь которой человек, собственно, и катится, как по рельсам — (понятное дело, с метафизической точки зрения, при всех недовольствах — о, сам-то он небось был бы рад стать монстром с сотней мозгов и миллионом щупалец) — и в т о ж е в р е м я идет, как по канату над пропастью: максимальное порабощение, но зато (именно зато) — максимальный риск, причем не только на войне, под ураганным огнем, но и в укромном салончике или в спальне, среди роскоши, тишины, комфорта и иллюзий счастья, которое, впрочем, недостижимо — по крайней мере для шизоидов. С такими (или подобными) мыслями в духовной скатке или вещмешке Зипек вошел в гостиную, где его ожидала «семейка», ненавистная ему в ту минуту вплоть до того, что хотелось всех поубивать. Именно по контрасту с этой влянью, медузой и каракатицей, с этой вышколенной блядью из метафизических борделей самой Астарты. Раскорячась в трясине чувственной ауры, она восседала на шатком креслице, но в духовном измерении возносилась, как недоступная скала, запиравшая выход из ущелья вечного унижения и вечного «срама» (именно так — ужасно!!), — одинокий абрис на потустороннем небе вечных тайн (личности, пола, смерти и бесконечности) был залит блеском ее закатного, однако tout de même[101] незаурядного, поистине неженского э н т и л л е к т а (как она говорила). Омоложенная (в магическом салоне «Андрейя»), нестерпимо красивая и мерзкая в красоте своей, и как никогда ему «дорогая» — неуничтожимый и дичайшим наслаждением символ общей «скорби о жизни» и его постыдного детства [несмотря на шевроны так называемого (в шутку) «portupiej-junkiera» (Коцмолухович питал к России прямо-таки нездоровое пристрастие)] и несмываемого безграничного позора. Он уже знал, что упал на рельсы, — свободы, обретенной по окончании школы, как не бывало.
Мать нежно обнимала его, а он в этот миг ее ненавидел («не» с глаголом слитно — это исключение): и за то, что она была его матерью (смела быть! ни капельки не уважая его как взрослого), и за Михальского — этого не избыть, вечно будут отклонения. Если бы хоть она сама была чиста и приняла его естественно, как ни в чем не бывало, он — глава семьи — мог бы на нее опереться. Но все было обгажено и осмеяно. Он видел это в ухмылке чудовищной дамы своего глупого сердца — далекой, как туманность Андромеды. Все было подстроено какой-то дьявольской рукою так, чтобы сбить его с толку и подвергнуть тяжкому унижению. Он едва поздоровался с подскочившей к нему, как воробушек, сестрой — и ее тоже у него вырвали: тот счастливец, Стурфан Абноль, который весь мир видел где-то — в одном метафизическом гипердерьере. Кроме этого мундирчика, в котором он задыхался, ничто ему не принадлежало — нищий, сучье семя! Разве возможно бы все это было, если б старый мудрый каверзник не выкинул свой предсмертный фортель. Он, Зипек — глава семьи — мог сам все сделать — тут было бы величие. А так — ему подрубили последний внутренний трамплин для какого-либо поступка. Он был марионеткой (то бишь «иринонеткой») и двигался в воздухе, словно в густом дегте.
