— Я все-таки думаю, что ты должен ему двинуть.
— Завоевав, таким образом, его любовь…
— Это повысит кассовый успех спектакля.
— …завоевав, таким образом, его любовь, я наведу разговор на судебный иск.
— Хорошая плюха по носу была бы совсем не лишней.
— Я скажу, что мне на глаза попался сегодняшний номер «Рецензий по четвергам» и что я вполне могу понять его желание оштрафовать журнал на кругленькую сумму, но: «Не забудьте, мистер Апджон, — скажу я, — что, когда еженедельная газета теряет значительную сумму денег, газете эти деньги нужно как-то восполнить, и восполнять их будут за счет увольнения молодых сотрудников редакции. Ведь вам не хотелось бы, чтобы я лишился работы, мистер Апджон?» Тут он спросит: «А разве вы работаете в „Рецензиях по четвергам“?» — «В настоящее время — да, — скажу я. — Но если вы возбудите этот иск, мне придется торговать карандашами на улице». Это самый важный момент. Взглянув ему в глаза, я вижу, что он думает о пяти тысячах фунтов, и мгновение, вполне естественно, колеблется. Но потом лучшая сторона его натуры берет верх. Его взгляд смягчается. На глазах выступают слезы. Он сжимает мою руку. Он говорит, что не хуже любого мог бы найти, на что истратить эти пять тысяч фунтов, но никакие деньги в мире не в состоянии заставить его нанести вред человеку, который столь стойко защищал его от этого негодяя Вустера, и в завершающей сцене мы идем вместе в буфетную Макпалтуса выпить по бокалу портвейна, возможно, даже обнявшись, и тем же вечером он пишет письмо своему адвокату с просьбой отозвать иск. У кого есть вопросы?
— У меня, во всяком случае, нет. Ведь он не знает, кто написал рецензию. Статья не подписана.
— Слава Главному, который строго следит, чтобы молодые не ставили подписи под заметками.
— По-моему, наш сценарий безупречен. Он вынужден будет отозвать иск.
— Честно говоря, и я так считаю. Теперь остается выбрать время и место, и Берти может приступать.
— Мне кажется, лучше всего действовать немедленно.
— Но сперва нужно найти Апджона.
— Он в кабинете мистера Траверса. Я видела его через стеклянную дверь, когда шла по саду.
— Превосходно. Тогда, Берти, если ты готов…
Вы, вероятно, заметили, что во время этого диалога я не проронил ни слова. Дело в том, что я оцепенел от предстоящего мне ужаса. В том, что этот ужас неизбежен, у меня не было ни малейшего сомнения, ибо там, где любой другой встретил бы это предложение твердым nolle prosequi,[95] я был связан по рукам и ногам кодексом фамильной чести Вустеров, не позволяющим, как всем известно, бросить друга детства в беде. Если для того, чтобы спасти его от необходимости зарабатывать себе на жизнь продажей карандашей на улице (хотя, мне кажется, что торговля апельсинами — гораздо более прибыльное занятие), необходимо размахивать пальцем перед носом у Обри Апджона и обзывать его последними словами, я буду размахивать пальцем и произносить соответствующие слова. В результате этого страшного испытания мои волосы побелеют до самых корней, а от меня останется лишь жалкая тень, но я должен через все это пройти. Почему? — «А потому что потому! Кончается на „у“», как мы любили отвечать в детстве.
Так что я просто сказал «Ладно» довольно хриплым голосом, и попытался не думать о том, как выглядит лицо Апджона без усов. Дело в том, что я буквально цепенел при мысли о голой верхней губе, которой он — еще во времена оно — отвратительно подергивал во время разговора. Я смутно припоминаю, что по пути на арену Бобби назвала меня своим маленьким героем, а Селедка заботливо осведомился, не сел ли у меня голос, но никакие восторги по поводу геройства и заботы о голосовых связках не могли восстановить душевного равновесия Бертрама Вустера. Короче говоря, когда я повернул ручку двери и нетвердой походкой вошел в кабинет, я чувствовал себя как робкий новичок, выходящий на ринг против чемпиона в тяжелом весе. Я был не в силах забыть, что Обри Апджон, которому в течение многих лет приходилось усмирять разъяренных родителей, и крутой нрав которого стал притчей во языцех в Брамли-он-Си, так вот, Обри Апджон не из тех, кто позволит безнаказанно размахивать пальцем у себя перед носом.
Во время моих приездов в «Бринкли-Корт» я редко заходил в кабинет дяди Тома, потому что он всякий раз хватал меня за рукав и начинал бубнить про старинное серебро, зато если мы встречались в нейтральных водах, он иногда касался и других тем, поэтому я исходил из принципа, что самому лучше не нарываться. Прошло больше года с тех пор, как я последний раз навещал его святилище, и я успел забыть, что его кабинет поразительно похож на берлогу Обри Апджона в Малверн-Хаусе. Вот почему, увидев Апджона за письменным столом, совсем как в прежние годы, когда он посылал за мной, чтобы в очередной раз вернуть на кремнистую стезю добродетели, я почувствовал, что остатки мужества окончательно покинули меня. К тому же я вдруг обнаружил изъян в разработанной нами схеме, а именно: нельзя просто так ввалиться в комнату и начать осыпать человека скверными словами ни с того, ни с сего; надо сперва как-то подготовить почву. Иначе говоря, необходим хоть какой-то предварительный обмен репликами, как на официальных переговорах.
— Привет! — сказал я. Такое вступление показалось мне ничуть не хуже любого другого. Думаю, что все государственные деятели примерно так начинают ответственные встречи, проходящие в сердечной и дружественной обстановке.
— Читаете? — спросил я.
Он оторвался от книги — я успел заметить, что это роман мамаши Артроуз — и слегка дернул верхней губой.
— Вам не откажешь в наблюдательности, Вустер. Я и в самом деле читаю.
— Интересная книжка?
— Чрезвычайно. Жду не дождусь, когда смогу без помех продолжить чтение.
Я человек очень чуткий и тотчас понял, что обстановка на предстоящих переговорах будет далека от сердечности. Ни в его словах, ни во взгляде, который он на меня бросил, не было ничего похожего на дружбу. Всем своим видом он, казалось, хотел сказать, что я занимаю в комнате пространство, которое может быть использовано с гораздо большей пользой.
Тем не менее я продолжил артподготовку:
— Я вижу, вы сбрили усы.
— Сбрил. Надеюсь, вы не считаете, что это была ошибка?
— Вовсе нет. Я сам в прошлом году отрастил усы, но потом пришлось от них избавиться.
— В самом деле?
— Под давлением общественного мнения.
— Понятно. Что ж, с удовольствием послушал бы ваши воспоминания, Вустер, но в данный момент я жду звонка от моего адвоката.
— Я думал, вы уже.
— Простите?
— Тогда, на озере, вы уже ходили разговаривать с адвокатом.
— Пока я шел к телефону, ему надоело ждать, и он повесил трубку. Напрасно я позволил тогда мисс Уикем увести меня из дома.
— Она хотела показать вам большую рыбину.
— Это я понял.
— Кстати, о рыбе. Вы, я думаю, не ожидали встретить здесь Селедку?
— Какую селедку?
— Сельдинга.
— А, Сельдинга, — сказал он, и в его голосе я не уловил даже тени интереса. Разговор начал вянуть, и тут распахнулась дверь и в комнату впорхнула дуреха Филлис — видно было, что она прямо-таки подпрыгивает от нетерпения.
— Ах, простите, — пролепетала она. — Ты занят, папа?
— Нет, дорогая.
— Могу я с тобой кое о чем поговорить?
— Разумеется. Прощайте, Вустер.
Я понял, к чему он клонит. Мое присутствие нежелательно. Мне ничего не оставалось, как исчезнуть через стеклянную дверь, и как только я оказался в саду, на меня пантерой набросилась Бобби.
— Какого дьявола, Берти? — сказала она театральным шепотом. — Что за ахинею ты нес про какие-то усы? Я думала, он давно уже погребен под грузом оскорблений.
Я возразил, что Апджон пока не дал мне повода перейти к делу.
— Какого еще, черт тебя побери, повода?
— А такого. Должен же я как-то повернуть разговор в нужном направлении, верно?
— Дорогая, я понял, что Берти имеет в виду, — сказал Селедка. — Ему требуется…
— Point d'appui.[96]
— Чего? — спросила Бобби.
— Ну, вроде исходного рубежа для атаки. Она возмущенно фыркнула.
— А по-моему, он просто трусливый червяк. У него ноги похолодели от страха.
Мне ничего не стоило поставить ее на место, обратив внимание на тот факт, что у червяка не может быть ног — ни холодных, ни раскаленных докрасна, только неохота было с ней препираться.
— Убедительная просьба, Селедка, — с ледяным достоинством произнес я, — попроси свою приятельницу во время дискуссии держаться в рамках приличий. Ничего у меня не похолодело. Я храбр, как лев, и готов на ратный подвиг. Просто пока я ходил вокруг да около, ввалилась Филлис и заявила, что ей нужно поговорить с Апджоном.
Бобби снова фыркнула — на это раз безнадежно.
