— Ты любишь других женщин, признавайся. О, я их понимаю, — так и быть, извиняю их; ты соблазнил их, как соблазнил и меня. Ты мужчина! В тебе есть все, чтобы нравиться… Но мы опять будем любить друг друга, не правда ли? Мы будем любить? Смотри, я смеюсь, я счастлива!.. Говори же!
Она была пленительна; в ее прекрасных глазах дрожали слезы, как капли дождя после бури на синем цветке.
Он привлек ее к себе на колени и ладонью гладил ее блестящие волосы, на которых в отсветах сумерек горел, словно золотая стрелка, последний луч солнца. Она поникла головой; наконец он поцеловал ее веки, тихо, едва касаясь их губами.
— Но ты плакала? — сказал он. — О чем?
Она разразилась рыданием. Родольф принял его за вспышку любви; она молчала, и он счел ее молчание за последнюю робость стыда. Он воскликнул:
— Прости меня! Ты одна мне нравишься. Я был глуп и зол! Я тебя люблю и буду любить всегда!.. Что с тобою? Скажи мне.
Он опустился перед нею на колени.
— Ну так вот… я разорена, Родольф! Ты одолжишь мне три тысячи франков!
— Но… однако… — говорил он, тихо поднимаясь, между тем как лицо его принимало серьезное выражение.
— Ты знаешь, — продолжала она скороговоркой, — что муж мой поместил все свое состояние у нотариуса; он бежал. Мы наделали долгов, пациенты не платили. Ликвидация имущества, впрочем, еще не закончена, у нас еще будут деньги. Но сегодня, если я не достану трех тысяч франков, у нас все опишут и продадут; это должно произойти сейчас, сию минуту; и я пришла к тебе, рассчитывая на твою дружбу.
«А, — подумал Родольф, побледнев, как скатерть, — так вот зачем она пришла!»
Потом он сказал спокойно:
— У меня этих денег нет, дорогая госпожа Бовари!
Он не лгал. Если бы у него эти деньги были, он бы дал их, без сомнения, как ни неприятно принуждать себя к такому великодушию. Изо всех бурь, которые обрушиваются на любовь, просьба денег — самая охлаждающая и разрушительная.
Она смотрела на него несколько минут.
— У тебя их нет! — И повторила несколько раз: — У тебя их нет!.. Я не должна была унижаться до этого последнего позора. Ты никогда не любил меня! Ты не лучше других.
Она выдавала и губила себя.
Родольф прервал ее, уверяя, что сам он сейчас «в стесненном положении».
— Ах, как мне тебя жаль! — сказала Эмма. — Да, очень жаль!.. — И, устремив взгляд на карабин с дамасской насечкой, красовавшийся на стене среди другого оружия, воскликнула: — Но когда человек так беден, то он не оправляет в серебро своих ружей! Не покупает каминных часов с инкрустацией из черепахи! — продолжала она, указывая на часы Буль. — Ни хлыстов с вызолоченными свистками, — она дотронулась до них, — ни брелоков на часовую цепочку! О, у него все есть, все есть! Не исключая даже графинчика с ликером в спальне; ты себя любишь, живешь в довольстве, у тебя есть замок, фермы, леса, ты охотишься с борзыми, ездишь в Париж… Да взять бы хоть это, — вскричала она, хватая с камина его запонки, — взять малейшую из этих безделушек! За них можно выручить деньги!.. О, мне они не нужны, оставь их у себя! — И она отшвырнула запонки, золотая цепочка которых порвалась, ударившись об стену. — А я все отдала бы тебе, все бы продала, стала бы сама работать, собирала бы по дорогам милостыню за одну твою улыбку, за один твой взгляд, за то, чтоб услышать от тебя «благодарю»! А ты сидишь себе передо мною спокойно в кресле, как будто не причинил мне уже достаточно страданий! Без тебя, знаешь ли ты это, я могла бы прожить счастливо! Не твоя ли прихоть была за мной волочиться? Что это было? Пари? Но ты говорил, что любишь меня… Да сейчас, только что…
Ах, лучше бы ты меня выгнал! У меня руки не остыли еще от твоих поцелуев, и вот на ковре место, где ты на коленях клялся мне в вечной любви. Ты заставил меня поверить в нее: два года ты манил меня дивной, сладкой мечтой. Скажи, наши планы путешествия — ты их забыл!.. О, твое письмо, твое письмо! Оно растерзало мне душу!.. А теперь, когда я пришла к нему, богатому, счастливому, свободному, просить помощи, в которой не отказал бы первый встречный, когда я умоляю его и приношу ему вновь всю мою нежность, — он меня отталкивает, потому что это обойдется ему в три тысячи франков!
— У меня их нет! — ответил Родольф с тем совершенным спокойствием, которым, как шитом, обороняется глубоко затаившийся гнев.
Она ушла. Стены тряслись, потолок давил ее. Опять проходила она по длинной аллее, спотыкалась о кучи сухих листьев, развеваемых ветром. Добралась до рва у решетки парка, переломала себе ногти о замок — так торопилась отомкнуть калитку. Прошла сотню шагов дальше, остановилась, запыхавшись, чуть не падая. И, обернувшись, еще раз взглянула на безучастный замок с его парком, садами, тремя дворами и всеми окнами фасада.
Она замерла в каком-то оцепенении, не сознавая, не чувствуя ничего, кроме биения крови в артериях, которое показалось ей оглушительною музыкой, наполнившей всю окрестность. Земля под ее ногами была зыбкой, как вода, а борозды представлялись ей огромными, темными, катящимися на берег волнами. Далекие воспоминания, затаившиеся мысли и образы — все, что покоилось на дне души, вдруг ворвалось в сознание, как тысячи ракет фейерверка. Она увидела своего отца, кабинет Лере, свою комнату в городе, какую-то местность. Безумие овладело ею, она испугалась, и ей удалось, хотя лишь отчасти и смутно, опомниться. Причины своего ужасного состояния — вопроса о деньгах — она уже не могла восстановить в памяти: она страдала только от любви. Вспоминая о ней, она чувствовала, что душа ее уходит из тела — так раненные насмерть ощущают в агонии, как жизнь покидает их вместе с кровью, вытекающей из ран.
Темнело; летали вороны.
Ей привиделось, что в воздухе вспыхивают огненные шарики, как маленькие раскаленные ядра, сплющиваются и кружатся, кружатся и тают на снегу, на ветках дерев. В каждом шарике было лицо Родольфа. Их становилось все больше, они приближались, проникали в нее; все исчезло. Она узнала огни в домах, засветившиеся вдали, сквозь туман.
Тогда вдруг раскрылось перед ней ее положение, словно какая-то пропасть разверзлась. Грудь ее почти разрывалась от учащенного дыхания. Чрез миг, в порыве героизма, влившего в нее почти радость, она бегом спустилась с горы, пробежала по мосткам через пастбище, по тропинке, по аллее, миновала рынок и остановилась перед аптекой.
В аптеке никого не было. Она хотела войти, но на звонок появились бы люди; и, скользнув в калитку, затаив дыхание, ощупывая стены, она подошла к порогу кухни, где на плите горела свеча, Жюстен, в жилете без сюртука, выносил блюдо.
«А! Они обедают. Подождем».
Он вернулся. Она стукнула в окно. Он вышел к ней.
— Ключ! Ключ от верхнего чулана, где…
— Что с вами? — И он посмотрел ей в лицо, удивленный ее бледностью, — так резко выделялось оно светлым пятном в темноте ночи. Она показалась ему необыкновенно прекрасной и величественной, как призрак; не понимая, чего она требует, он предчувствовал, однако, что-то ужасное.
Но она продолжала быстро сладким, вкрадчивым шепотом:
— Мне нужен ключ. Дай мне его!
Перегородка была тонкая, и из столовой доносился стук вилок по тарелкам.
Она уверяла, что ей надо извести крыс — они не дают ей спать.
— Я должен доложить барину.
— Нет, нет! Не ходи! — И равнодушно прибавила: — Не стоит его звать, я ему потом сама скажу. Пойдем, посвети мне!
Она прошла в коридор перед лабораторией. На стене висел ключ с ярлыком: «Склад».
— Жюстен! — раздался нетерпеливый голос аптекаря.
— Пойдем наверх!
Он последовал за нею.
Ключ щелкнул в замке, и она потянулась прямо к третьей полке, так верно руководила ею память, схватила синюю стеклянную банку, вырвала пробку, запустила руку в горлышко сосуда и, вытащив полную пригоршню белого порошка, начала его прямо есть.
— Стойте! — крикнул он, бросаясь к ней.
— Молчи! Услышат!..
Он был в отчаянии, хотел звать на помощь.
— Ни слова! Если ты скажешь, все обрушится на твоего хозяина! — И она пошла домой, внезапно успокоенная, почти светлая, словно исполнила некий долг.
Когда Шарль, потрясенный вестью об описи, вернулся домой, Эмма только что ушла. Он кричал, плакал, доходил до обморока, но она не возвращалась. Где она могла быть? Он посылал Фелисите к аптекарю, к господину Тювашу, к Лере, в гостиницу «Золотой Лев» — всюду, а в промежутки душевной агонии видел перед собой гибель своего доброго имени, нищету семьи, разбитую будущность Берты. Что же случилось, в чем причина? Ни слова! Он прождал до шести часов вечера. Наконец не выдержал и, вообразив, что она уехала в Руан, вышел на большую дорогу, прошел с полверсты, никого не встретил, еще подождал и вернулся домой.
Она была уже дома.
— Что случилось?.. В чем дело?.. Объясни мне!..
