– А, так вы по-настоящему хотите? – странным голосом сказал Ральф. – По-настоящему хотите бороться?
Внезапно он, наклонив голову, бросился на Даниеля. Тот ушел от удара и ухватил Ральфа за затылок. Он уже задыхался, а у Ральфа был совсем бодрый вид. Они снова схватились и закружились посреди комнаты. Во рту у Даниеля был острый и горький привкус: «Нужно с этим кончать, не то он меня одолеет». Он изо всех сил толкнул Ральфа, но тот устоял. Бешеная ярость охватила Даниеля, он подумал: «Я смешон». Он быстро нагнулся, ухватил Ральфа за ягодицы, приподнял его, швырнул на кровать и в том же броске упал на него. Ральф отбивался, пытаясь царапаться, но Даниель схватил его за запястья и прижал их к подушке. Они довольно долго оставались в таком положении; Даниель слишком устал и не мог встать. Ральф был пригвожден к кровати, беспомощный и раздавленный весом мужчины, солидного и зрелого. Даниель с наслаждением смотрел на парня: глаза Ральфа сверкали от ненависти, он был прекрасен.
– Ну, кто кого одолел? – отдышливо спросил Даниель. – Кто кого одолел, дружочек?
Ральф сразу же улыбнулся и через силу выдавил:
– Да вы силач, месье Лолик.
Даниель отпустил парнишку и встал на ноги. Он задыхался и был унижен. Сердце его яростно колотилось.
– Когда-то я был силачом. А теперь дыхания не хватает.
Ральф поднялся и поправил воротничок рубашки; он дышал ровно и попытался засмеяться, но избегал взгляда Даниеля.
– Дыхание – это пустяки, – сказал он. – Просто нужно потренироваться.
– Ты хорошо дерешься, – сказал Даниель, – но у нас разница в весе,
Оба смущенно хихикнули. Даниелю хотелось схватить Ральфа за горло и дать ему мощную оплеуху. Он надел пиджак; промокшая от пота рубашка прилипла к коже.
– Ну все, – сказал он, – я ухожу. Будь здоров.
– До свиданья, месье Лолик.
– Я кое-что для тебя припрятал, – сказал Даниель – Поищи хорошенько и найдешь.
Дверь закрылась. Даниель спустился по лестнице на ватных ногах. «Сначала вымыться, – подумал он, – прежде всего вымыться с головы до ног». Когда он выходил на улицу, в голову ему вдруг пришла мысль, от которой он застыл на месте: утром, перед тем как выйти, он побрился и оставил бритву на камине широко открытой.
Открывая дверь, Матье нажал на легкий, приглушенный звонок. «Утром я его не заметил, – подумал он, – наверно, его включают вечером, после девяти». Он искоса бросил взгляд сквозь стекло конторки и увидел тень: там кто-то был. Он не торопясь дошел до щита с ключами. Комната 21. Ключ висел на гвозде. Матье быстро взял его и положил в карман, затем сделал полуоборот и вернулся к лестнице. За его спиной открылась дверь. «Сейчас меня окликнут», – подумал он. Ему не было страшно: все было предусмотрено.
– Эй там! Куда идете? – раздался грубоватый голос. Матье обернулся и увидел худую высокую женщину в пенсне. Вид у нее был значительный и встревоженный. Матье улыбнулся ей.
– Куда идете? – повторила она. – Могли бы сначала спросить.
Боливар. Негра звали Боливар.
– Я иду на четвертый этаж, к месье Боливару, – спокойно ответил Матье.
– Ладно! Просто я видела, как вы возились у щита, – настороженно сказала женщина.
– Я смотрел, там ли его ключ.
– И что?
– Его нет. Значит, Боливар у себя, – сказал Матье. Женщина подошла к щиту. Один шанс из двух.
– Да, – сказала она с разочарованным облегчением. – Он у себя.
Матье, не ответив, стал подниматься по лестнице. На площадке четвертого этажа он на минуту остановился, потом вставил ключ в скважину номера 21 и открыл дверь.
Комната утопала в ночи. Красная ночь, пропахшая лихорадкой и духами. Матье закрыл дверь на ключ и подошел к кровати. Сначала он вытянул руки вперед, чтобы защитить себя от препятствий, но быстро привык к полумраку. Кровать была не убрана, на валике было две подушки, на них еще сохранились вмятины от тяжести двух голов. Матье стал на колени перед сундучком и открыл его; он почувствовал легкую тошноту. Ассигнации, которые он утром бросил, лежали на связке писем: Матье взял пять банкнот, он ничего не хотел красть для себя. «Что делать с ключом?» Он немного подумал и решил оставить его в замке сундучка. Вставая, он увидел справа в глубине комнаты дверь, которую утром не заметил. Он подошел к ней и открыл: это был туалет. Матье чиркнул спичкой и увидел в зеркале свое лицо, позолоченное пламенем. Он смотрел на себя, пока пламя не погасло, затем бросил спичку и вернулся в комнату. Теперь он четко различал мебель, одежду Лолы, ее пижаму, ее халат, ее костюм, аккуратно разложенные на стульях и висящие на плечиках; он зло засмеялся и вышел.
Коридор был пуст, но откуда-то доносились шаги и смех. По лестнице кто-то поднимался. Матье хотел было вернуться в комнату; но нет, ему было абсолютно безразлично, если его схватят. Он вставил ключ в скважину и запер дверь на два оборота. Когда он выпрямился, он увидел женщину, за которой шел солдат.
– Нам на пятый, – сказала женщина. Солдат сказал:
– Высоковато.
Матъе пропустил их, потом сошел вниз. Он весело подумал, что самое трудное еще впереди: нужно снова повесить ключ на щит.
На втором этаже он остановился и перегнулся через перила. Консьержка стояла на пороге входной двери к нему спиной и смотрела на улицу. Матье бесшумно спустился по ступенькам и повесил ключ на гвоздь, затем крадучись поднялся до площадки, подождал немного и шумно спустился по лестнице. Консьержка обернулась, и Матье, проходя мимо, попрощался с ней:
– До свиданья, мадам.
– До свиданья, – буркнула та. Матье вышел, он чувствовал ее взгляд, упиравшийся ему в спину, ему хотелось смеяться.
У м е р г а д – у м е р я д.
Он идет широкими шагами на ватных ногах. Он трепещет, во рту у него пересохло. Улицы слишком лазурные, погода слишком прекрасная. П л а м я б е ж и т в д о л ь ф и т и л я, в к о н ц е е г о п о р о х о в а я б о ч к а. Он поднимается по лестнице, шагая через ступеньку, ему трудно вставить ключ в замочную скважину, рука его дрожит. Две кошки улепетывают между ног: теперь он внушает им ужас. У м е р г а д.
Бритва здесь, на ночном столике, широко раскрытая. Он берет ее за рукоятку и разглядывает. Рукоятка черная, лезвие белое. П л а м я б е ж и т в д о л ь ф и т и л я. Он проводит пальцем по лезвию бритвы, чувствует на конце пальца кисловатый вкус пореза, он вздрагивает: его правая рука должна все сделать сама. Бритва тут не помощник, сама по себе она нейтральна, у нее вес сидящего на руке насекомого. Даниель делает несколько шагов по комнате, ему нужна помощь, какой-то знак. Но все неподвижно и молчаливо. Неподвижен стол, неподвижны стулья, они плавают в неподвижном свете. Он стоит один, и только он живой в этом ослепительно-лазурном свете. Ничто мне не поможет, ничто не произойдет. В кухне скребутся кошки. Он нажимает рукой на стол, стол отвечает на его нажатие ответным, таким же – ни больше, ни меньше. Вещи раболепны. Послушны, покладисты. Моя рука сделает все. От раздражения и тревоги он время от времени зевает. Больше от раздражения, чем от тревоги. Он один в обрамлении предметов. Ничто не толкает его к действию, но ничто и не мешает: нужно решаться самому. Его поступок – это пока нечто отсутствующее. Кровавого цветка у него между ног еще нет; красной лужицы на паркете тоже еще нет. Он смотрит на пол. Паркет одноцветный, гладкий, для пятна нет места. Я б у д у л е ж а т ь н а п о л у, н е п о д в и ж н ы й, с р а с с т е г н у т ы м и л и п к и м и б р ю к а м и ; б р и т в а б у д е т н а п о л у, к р а с н а я, з а з у б р е н н а я, н е п о д в и ж н а я. Он зачарованно смотрит на бритву, на паркет: если бы он только мог достаточно хорошо представить себе эту красную лужу и этот ожог, так, чтобы они реализовались сами собой, чтобы не нужно было делать это движение. Боль я выдержу. Я ее хочу, я ее призываю. Но это движение, это движение... Он смотрит на пол, затем на лезвие. Напрасно: воздух мягкий, комната мягко затемнена, бритва мягко блестит и мягко давит на руку. Движение, нужно лишь одно движение – и настоящее погибнет с первой же каплей крови. Моя рука, моя рука должна это сделать.
Он идет к окну, смотрит на небо. Задергивает шторы. Левой рукой. Зажигает свет. Левой. Берет бумажник. Вынимает пять тысяч франков. На письменном столе берет конверт, кладет туда деньги. Пишет на конверте: «Для месье Деларю, улица Югенс, 12». Кладет его на виду на стол. Встает, идет, уносит гада, прижатого к его животу, гад сосет его, он его остро ощущает. Да или нет. Он в ловушке. Нужно решаться. Для этого впереди вся ночь. Он один, наедине с собой. И так будет всю ночь. Его правая рука снова берет бритву. Он боится своей руки, он за ней следит. Она одеревенела. Он говорит: «Ну же!» И легкая щекочущая дрожь пробегает по его телу от поясницы до затылка. «Ну же, пора с этим кончать!» Если б можно было вдруг оказаться искалеченным, как оказываешься утром на ногах после звонка будильника, не зная, как и когда встал. Но нужно сначала сделать это непристойное движение, это движение у писсуара, расстегивать брюки долго и терпеливо. Неподвижность бритвы передается его ладони, его руке. Живое, теплое тело с каменной рукой. Огромная рука статуи, недвижная, ледяная, с бритвой на конце. Он разжимает пальцы. Бритва падает на стол.
