Было уже поздно, когда мы остановились на берегу реки у входа в сад.
— Здесь мы живем, — сказал Демиан, — приходи поскорей. Мы очень ждем тебя.
В радостном возбуждении я отправился в свой далекий обратный путь сквозь холодную ночь. Тут и там шумели студенты, которые, шатаясь, расходились по домам. Прежде, бывало, вид таких развеселых компаний вызывал во мне еще более острое чувство одиночества, и тогда я либо ощущал себя совсем обездоленным, либо глядел на них с откровенным презрением. Но никогда еще у меня не было такого спокойного сознания тайной силы, никогда я еще не видел так ясно, что все это меня не касается, и весь этот мир для меня растворился вдали. Я вспомнил чиновников из своего родного города, исполненных достоинства стариков, которые с любовью вспоминали годы юности, проведенные в пивных, для них это были райские времена; былую «свободу» студенческих лет они превращали в культ, подобно тому как поэты и прочие романтики превращают в культ свое детство. Всегда одно и то же, всегда они ищут «свободу» и «счастье» где-то позади себя из боязни, что им могут напомнить об их собственной ответственности, об их собственном пути. Употребив несколько лет на пьянство и кутежи, каждый из них находил прибежище в обычной жизни, становился серьезным господином на государственной службе. Да, все у нас совершенно прогнило, и это дурацкое существование студентов было еще не самым глупым и не самым плохим среди многого другого.
Но когда я, добравшись наконец до моей отдаленной квартиры, собирался лечь спать, эти мысли улетучились без остатка, и всем своим существом я погрузился в ожидание исполнения великой надежды, которую мне посулил этот день. Стоит мне захотеть — хоть завтра, — и я смогу увидеть мать Демиана. Пусть студенты сидят в пивных и украшают свои лица татуировками, пусть мир продолжает загнивать, предчувствуя свой конец, что мне за дело до этого! Я ждал теперь, что судьба явится мне в новом облике.
Я крепко спал и поздно проснулся. Новый день начинался для меня как торжественный праздник, каких я не знал с Рождества моих детских дней. Я был охвачен беспокойством, но не боялся. Я чувствовал, что для меня начинается важный день; я видел и чувствовал, что мир вокруг переменился, что он полон ожидания, торжественных ассоциаций. Даже тихо струящийся осенний дождь был торжественно прекрасен и полон праздничной музыки. Впервые в жизни внешний мир был в чистом гармоничном созвучии с миром моей души, а ведь только тогда и наступает праздник души, только тогда и стоит жить. Ни один дом, ни одна витрина, ни одно лицо на улице не раздражало меня; все было так, как должно было быть, не было только ощущения повседневности и обыденности; полная ожидания природа, затаив дыхание, готовилась встретить судьбу. Маленьким мальчиком я видел мир таким в дни праздников, на Рождество и на Пасху. Я даже не знал, что этот мир может еще быть таким прекрасным. Я привык жить обращенным внутрь себя, примиряться с тем, что я теряю ощущение внешнего мира, что поблекли яркие краски жизни и что это неизбежное следствие безвозвратной утраты детства, что за свободу и возмужание души приходится платить отказом от прекрасных грез. И вот теперь я увидел, что все это было только куда-то задвинуто, покрыто мглой, что и теперь еще, став свободным и отказавшись от детского счастья, я способен увидеть сияющий мир и наслаждаться, когда душа содрогается от детского восторга.
Наконец наступил час, когда я отправился в предместье, где этой ночью у калитки сада распрощался с Максом Демианом. За высокими деревьями, мокрыми от дождя, стоял маленький домик, светлый и уютный; сквозь стеклянную стену видны были цветы, сквозь блестящие стекла окон — темные стены комнат, картины и полки с книгами. Дверь вела прямо в маленький теплый холл, старая служанка в черном платье и белом фартуке молча впустила меня и взяла мое пальто.
Она оставила меня в холле одного, я осмотрелся и сразу почувствовал себя в атмосфере своих снов. На темном деревянном простенке, высоко над дверью, висела в черной раме под стеклом знакомая картина — моя птица с желто-золотой головой ястреба, которая стремится выбраться из яйца — мировой сферы. Я остановился, пораженный. Меня охватила радость, и сердце наполнило щемящее чувство, словно в этот момент все, что я увидел и пережил когда-то, вернулось ко мне как некий ответ, как исполнение желаний. В мгновение ока передо мной прошло великое множество образов: родительский дом со старым каменным гербом над входом; мальчик Демиан, срисовывающий литон, я сам — маленький мальчик, испуганный, запутавшийся в сетях злобного шантажиста Кромера; затем я — юноша, рисующий за столом своей маленькой гимназической комнаты птицу, чтобы утолить тоску души, запутавшейся в себе самой, — и все это, все, что было до сих пор, вновь зазвучало во мне и получило согласие, одобрение, утвердительный ответ.
Со слезами на глазах я смотрел на свою картину и вслушивался в себя. Затем, оторвав взгляд от картины, я увидел, что в дверях стоит высокая женщина в темном платье. Это была она.
Я не мог сказать ни слова. Лицо ее, подобно лицу ее сына без отпечатка времени и возраста, было исполнено одухотворенной воли. Эта величественно-прекрасная женщина улыбалась мне. Ее взгляд означал приветствие, исполнение мечты, это было возвращение домой. Я молча протянул к ней руки, она взяла их в свои ладони, крепкие и теплые.
— Вы Синклер, я сразу вас узнала. Добро пожаловать!
Звук ее низкого теплого голоса я впитывал в себя, как сладкое вино. Я решился поднять глаза и увидел спокойное лицо, бездонные черные глаза, свежие полные губы, высокий благородный лоб, отмеченный все тем же знаком.
— Как я рад! — сказал я и поцеловал ее руки. — У меня такое чувство, словно я всю жизнь был в пути и наконец возвратился домой.
Она улыбнулась теплой улыбкой матери.
— Домой мы не вернемся никогда, — сказала она приветливо. — Но там, где пути друзей пролегают рядом, там мир на какое-то время может показаться родиной.
Она высказала то, что я сам ощущал по дороге сюда. Ее голос и слова очень напоминали голос и слова ее сына. И все-таки это было другое. Более зрелое, теплое, уверенное. Но подобно тому, как Макс никогда не казался мальчиком, так и она не выглядела матерью взрослого сына. Молодыми и прекрасными казались ее лицо и волосы, золотистая кожа без намека на морщины, цветущий рот. Она стояла передо мной еще более величественная, чем в моих мечтах, и то, что она была рядом, — было счастьем, то, что она смотрела на меня, — блаженством.
Итак, это был тот новый образ, в котором мне явилась моя судьба: в нем больше не было одиночества и отчуждения и не было сладострастия. Я не принимал решений, не давал обетов; я достиг своей цели, высшей точки пути, отсюда открывалась далекая, прекрасная перспектива, дороги в страны, полные обещаний, осененные густой листвой близкого счастья, я был счастлив от сознания того, что эта женщина живет на свете, что я могу пить ее голос, дышать ее близостью. Чем бы она ни стала для меня — матерью, возлюбленной, богиней, — лишь бы она была здесь, лишь бы мой путь проходил рядом!
Она показала на мою картину.
— Вы не могли доставить нашему Максу большей радости, — сказала она задумчиво. — И мне тоже. Мы ждали вас с тех пор, как получили эту картину, мы знали, что вы на пути к нам. Когда вы были маленьким мальчиком, Синклер, мой сын как-то пришел из школы и сказал: там есть один мальчик, у которого знак на лбу. Он должен стать моим другом. Это были вы. Вам приходилось нелегко. Но мы вам доверяли. Однажды во время каникул вы снова встретились с Максом. Вам было тогда лет шестнадцать. Макс мне об этом рассказывал.
Я перебил ее:
— О, и об этом он вам говорил! Это было для меня самое тяжелое время.
— Да, Макс мне сказал: теперь Синклеру предстоит самое тяжелое. Он делает еще одну попытку сбежать в человеческую общность, стал даже завсегдатаем пивных. Но это ему не удастся. Его скрытый знак втайне его жжет. Разве это было не так?
— О да, так, именно так. Потому я и нашел Беатриче. А потом наконец у меня вновь появился учитель. Его звали Писториус. Только тогда я понял, почему в детстве был так привязан к Максу, почему не мог от него оторваться. Моя дорогая, дорогая Мать, тогда я часто думал, что должен покончить с собой. Неужели для каждого этот путь так тяжел?
Она погладила меня по голове движением легким, как дуновение.
— Всегда очень трудно родиться. Вы же знаете, как трудно птице выбиться из яйца. Вспомните и спросите себя, был ли этот путь действительно таким тяжелым? Только тяжелым? Не был ли он также и прекрасным? Могли ли вы найти путь более прекрасный и легкий?
Я покачал головой.
— Это было тяжело, — сказал я, словно грезя наяву, — это было тяжело, пока мне не приснился сон.
