Мистер Чепстон тщетно подыскивал меткий ответ. Он несколько раз открывал рот, готовясь сказать нечто совершенно уничтожающее, но каждый раз воздерживался, чувствуя, что этого недостаточно. А потом Крис сделал вскользь какое-то замечание о пейзаже, показывающее, что он уже перестал думать об этом важном предмете. Мистер Чепстон недовольно хрюкнул. Крис испортил ему поездку. Глупо было предполагать, что скудоумный юный варвар способен оценить тонкость зрелого ума. Пытаться воспитать его или ему подобного — это все равно что метать бисер перед свиньями. Он воротит нос от паштета и предпочитает слабенькое шипучее вино благородному старому бургундскому. Фу! Мистер Чепстон вздрогнул от отвращения и решил отделаться от Криса при первой возможности.
Когда они добрались до Сан-Мартиньо — небольшого поселка на португальском побережье, Крис отказался ехать дальше без предварительного отдыха. Его нервы были издерганы движением; когда он ложился спать, воображаемые ландшафты продолжали мелькать перед его глазами: по утрам у него так кружилась голова, что он чуть не падал; мускулы у него болели оттого, что весь день приходилось сидеть скорчившись, и он чувствовал, что еще одна церковь — и он отправится в сумасшедший дом.
К его удивлению, мистер Чепстон согласился. Но, сказал он, ему хочется получить письма, которые ждут его в Лиссабоне, и поэтому он предложил съездить за ними, пока Крис будет отдыхать. Крису тоже хотелось получить письма, по крайней мере от Марты, и мистер Чепстон любезно согласился захватить их. После этого они расстались, и Крис отправился полежать часок до обеда, а мистер Чепстон — обдумать свой план.
Обед начался хорошо. Мистер Чепстон пребывал, по-видимому, в прекрасном расположении духа, как человек, сбросивший с плеч тяжелое бремя. Он любезно хихикал и корчил рожи и за второй бутылкой поведал Крису кое-какие университетские сплетни, которые должны были бы оставаться достоянием одних профессоров. Затем он совершил ошибку, показав Крису копию письма, отправленного им в его любимую газету.
Крис прочел внимательно. Это было одно из многочисленных писем на тему «конечно, что-нибудь можно сделать» для всеобщего мира. Чепстон сообщал человечеству, что он «со своим юным другом» благополучно проехал по трем странам, причем всюду их встречали с доброжелательством и учтивостью, и приводил примеры того и другого. «Разумеется», уверял он, именно эти качества могут «послужить основой международного сотрудничества». Он обходил молчанием одно обстоятельство, которое немедленно пришло в голову Крису, а именно, что все это «приветливое народонаселение» состояло из пограничных солдат, таможенных чиновников и полицейских, которым было дано распоряжение всемерно поощрять туризм, а также из содержателей гостиниц и гаражей, гидов, продавцов и лавочников, для которых вышеупомянутый туризм был немаловажным источником дохода. Ни Чепстон, ни Крис не входили ни в какое соприкосновение с народными массами или с их правительствами, а потому ничего не знали об их подлинных чувствах и политике. С таким же успехом можно было производить топографическую съемку из окна курьерского поезда.
— Думаете, они это напечатают? — спросил Крис, возвращая письмо.
— Почему же нет? — обиженно вскричал мистер Чепстон, уязвленный в своем авторском самолюбии.
— А какую это, по-вашему, принесет пользу?
Мистер Чепстон высокомерно указал, что письмо английского ученого в известной газете будет широко читаться за границей и без сомнения вызовет одобрительную оценку.
— А дальше? — спросил Крис. — Вы послали свой товар не на тот рынок, на какой нужно. Большинство людей, которые прочтут ваше письмо, и так убеждены в желательности мира. Остальные не обратят на него внимания. Ваше письмо всего лишь призыв к жалобной перекличке ягнят, в то время как волк уже точит зубы.
— Так что, по-вашему, я должен делать? — воскликнул мистер Чепстон с раздражением, неприличным пацифисту и джентльмену. — Возмущаться и сидеть сложа руки?
— Если вы искренни в своих рассуждениях, тогда отправляйтесь проповедовать их в какую-нибудь яро милитаристскую страну или попытайтесь убедить наших отечественных милитаристов. Вас, может быть, арестуют и расстреляют, и это будет великолепной рекламой для вашего дела.
— Смешно и глупо, — сердито сказал мистер Чепстон. — Как можно быть таким непрактичным?
— А вы все обдумали как следует? — настаивал Крис. — Существуют известные группы людей, опасные маньяки, если угодно, которым удалось внушить широким массам доктрину войны ради войны. Война перестала быть средством: она самоцель. Все ресурсы нации должны быть посвящены этой цели. Раньше или позже эта доктрина будет осуществлена на практике. Гегелевское насилие. Что вы с этим будете делать?
— Нужно это предотвратить.
— Помните, я вам как-то сказал, что людей можно назвать цивилизованными лишь постольку, поскольку они поддаются убеждению, а вы ответили, что в этом смысле современных людей еще нельзя назвать цивилизованными. Теперь я могу повторить ваши же слова.
Чувствуя, что ему необходимо обдумать это более подробно, оставшись одному, мистер Чепстон перевел разговор на церковную архитектуру. Несмотря на старания Криса уклониться, мистер Чепстон упрямо разглагольствовал на эту тему.
— Все это очень хорошо, — нетерпеливо вскричал Крис, — но я уверен, что вы ничего не понимаете в искусстве и архитектуре и что вам до них нет никакого дела.
— Я провел за их изучением больше лет, чем вы живете на свете, — негодующе сказал мистер Чепстон.
— Но они нравятся вам, только когда они мертвы и признаны всеми. А над всем современным вы издеваетесь.
— Потому что современность не создала ничего хорошего и яркого. Современного искусства, современной архитектуры вообще не существует. Упадочное подражательство, вот что это такое.
— А между тем современность будет вызывать восхищение чепстонов через двести или триста лет, если только все человечество не вымрет к тому времени от вашего «пацифизма». Да, вот я все время наблюдал за вами. Вы ищете одного: пыли времен. Когда вы ее находите, вы называете ее красотой. Но ведь красота архитектурного сооружения лежит в пропорции целого. Вы же восхищаетесь всегда какой-нибудь декоративной деталью.
— Это чистейшая неправда. Раньше чем посетить какой-нибудь великий собор, я обязательно перечитываю описание пропорций в авторитетной книге. Надеюсь, после стольких лет я понимаю в них больше, чем вы.
— А сами-то вы не можете сообразить, хороши пропорции или нет, после стольких-то лет? Зачем принимать на веру рецепты книг о готике? Беда ваша в том, что вы способны восхищаться только тем, чем принято восхищаться с точки зрения хорошего тона. Вам нужна рецептура, утвержденная веками. Поставить вас перед картиной или зданием, о котором ничего не сказано в ваших учебниках хорошего тона, и вы пропали. Вы еще не выбрались из допотопной эпохи символизма.
Спор продолжался, все более бессмысленный и резкий, и раздражение обоих собеседников выражалось в том, что каждый из них отстаивал пристрастную и неразумную точку зрения, пока наконец оба не легли спать, весьма недовольные друг другом. Крис переступил все границы приличия, заявив, что готическая архитектура скучна до черта, в ответ на что мистер Чепстон обозвал творчество сюрреалистов декадентским и во всяком случае шарлатанским. И Крис с таким же рвением стал защищать сюрреалистов, как мистер Чепстон — готических архитекторов, чьи имена были ему неизвестны. Таково цивилизующее влияние изящных искусств.
Когда Крис на следующее утро сошел к завтраку, мистер Чепстон уже уехал. Его это не огорчило. В последнее время мистер Чепстон действовал на него угнетающе, и Крис радовался возможности провести весь день на воле, без бешеной гонки по дорогам и без церквей. Но почти сейчас же он понял, как трудно обойтись без переводчика: ему не удалось втолковать гостиничным слугам, что он желает взять с собой на прогулку еды. Португальский язык мистера Чепстона принадлежал к той доморощенной разновидности, которая преподается в Англии, и его, как всякого классика, нередко ставил в тупик этот самый латинский из живых языков. Но все-таки он как-то обходился им. Крис же был совершенно беспомощен, и только после длительной жестикуляции и многих комических попыток и ошибок расторопный официант наконец сообразил, чего он хочет.
Небо было того густого синего цвета, какой бывает у португальского неба весной, и сильный ветер дул с Атлантического океана. Крис провел все утро, бродя по пескам большой плоской, закрытой со всех сторон лагуны, купался, лежал на солнце, потом съел взятый с собой завтрак. Позавтракав, он пошел по скалистому берегу в сторону Нашаре. Ветер наверху был почти ураганный, и огромные величественные валы сине-зеленого моря разбивались с внушительной равномерностью о подножия утесов, бурля и вскипая фонтанами белой пены. Под действием непрестанного напора воды и ветра известковые утесы превратились в хаос причудливо изваянных форм. Край обрыва был голый; ничто не могло жить на этой кромке земли над бушующим грохотом вод, где могучий ветер, насыщенный влажной соленой пылью, проносился над зазубренным гребнем утесов. И однако, совсем близко от берега, под прикрытием этого огромного барьера, были сосновые леса, виноградники, масличные рощи и поля пшеницы.
