Дидина вышла в слезах:
— Ох, покарай тебя господь за то, что ты издеваешься над моими страданиями! Будь оно все проклято!..
— Ой, боже ты мой, боже, Мелинте, как страшно я мучаюсь, и никак смерть за мной не приходит, чтобы всех нас спасти! Ведь с самой осени хвораю и маюсь, слезно бога молю пожалеть моих несчастных детишек, а то сердце на куски разрывается, как гляну, до чего они несчастные: голые, голодные… Ой, нет моей мочи больше, задыхаюсь я… Вот и руки уж похолодели!.. Ой, святая богородица!
В лачуге было душно, не продохнуть, стоял тяжелый запах пота, больная непрерывно стонала. Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь грязные оконца. В печи, в густых клубах дыма, шипело сырое полено. Двухлетний малыш, пристроившись возле ножки кровати, на влажном земляном полу, что-то весело лепетал, играя с пестрым котенком.
Мелинте Херувиму стоял около деревянной лавки, сложив на груди руки, чуть вытянув вперед шею, и с горькой жалостью смотрел на больную жену. На его иссохших, пожелтевших щеках перекатывались желваки всякий раз, когда от голода у него бурчало в животе, и он пугался, как бы это не услышала жена. Спустя некоторое время он спросил:
— Очень больно?
Лицо женщины чуть просветлело, будто голос мужа облегчил ей страдания, и она ответила, силясь улыбнуться:
— Не болит, только вот… Ой-ой, господи! — застонала она, извиваясь, как раздавленный червяк.
Через несколько секунд в дверь влетела раскрасневшаяся девочка лет пяти. Прямо с порога она принялась что-то сердито доказывать:
— Папка, Пэвэлук мне сказал… а я сказала… а он сказал…
— Иди, Ленуца, во двор, поиграй с ребятами, мамка твоя больна…
Девочка даже не дослушала и выскочила, вполне удовлетворенная. В сенях она закричала, да так, что каждое ее слово было отчетливо слышно в комнате:
— Пэвэлук, папка сказал…
Леонте Бумбу забежал домой, чтобы наспех рассказать жене о том, что он узнал от каких-то людей, которые проезжали в телеге, направляясь в Мозэчень: они будто бы повстречали в Телеорманском уезде толпы мужиков, которые ходят из деревни в деревню, выгоняют помещиков, забирают их поместья и сжигают усадьбы, чтобы хозяева не могли вернуться обратно…
Приказчик был встревожен возможным бунтом крестьян даже больше, чем барин. Хотя, советуясь с женой, он и говорил, что никогда никого не обижал, а, наоборот, помогал всем, кому мог, так что ему бояться нечего, он тут же добавлял, что если уж крестьяне пойдут напролом, то не посчитаются ни с кем. У Бумбу было в селе немало верных людей, которые держали его в курсе деревенских новостей и заверяли, что его там любят, как брата. Но на эти заверения он не слишком надеялся, потому что сам не раз заверял в том же старого Мирона Югу и знал, насколько это соответствует правде. Впрочем, даже без дополнительных сведений он ясно чувствовал, что крестьяне возбуждены и собираются что-то предпринять, хотя еще сами толком не знают, что именно. Если они пронюхают, что творят мужики в других уездах, вполне вероятно, что и они восстанут и бог знает какие учинят беззакония. Народ теперь так озлоблен, что от него всего можно ждать!.. Жена стала его успокаивать, — мол, господь милосерден и убережет их, но тут прибежал работник с барского двора и испуганно выпалил, что приказчика срочно зовет барин.
— Скажи, Леонте, чем заняты сейчас слуги? — спросил Мирон. — Что ж, мы тоже станем сидеть сложа руки, как эти болваны, и ждать революцию? Те дураки совсем опьянели из-за подстрекательства всяких негодяев, и надо подождать, пока хмель выветрится у них из головы. Но мы-то, Леонте, в своем уме! Займемся делом! Если уж невозможно начать работы в поле, то, по крайней мере, прикажи работникам привести в порядок огороды и парк, а то на дворе уже весна, и просто позор, в каком виде она нас застает.
— Так точно, барин, понял! — отчеканил приказчик, вытянувшись, как капрал перед генералом.
— К тому же не забывай, что здесь сейчас госпожа Надина, — продолжал Мирон Юга, — после обеда пожалует префект, а затем…
— Откуда ты, Тоадер? — спросил Серафим Могош.
— Был здесь рядом, в Вайдеей. Навестил свата Захарию, — ответил Тоадер Стрымбу, останавливаясь.
Потолковали о погоде, о земле, о нищете. Тоадер рассказал, что в Вайдеей ходят слухи, будто в других селах мужики уже прибрали к рукам все, что могли, прогнали господ и начали делить между собой землю — каждый берет, кому сколько требуется.
— Ох, что же это и у нас не начинается, я бы хоть взял малость господской кукурузы и накормил досыта детишек, а то очень уж мы бедовали зимой! — вздохнул Тоадер.
— А я бы от всего отступился, одного я только хочу — унтера нашего как следует проучить, отвесить ему две такие затрещины, чтобы и в гробу меня помнил! — процедил сквозь зубы Серафим, помрачнев, словно выпил отраву. — Вот только об этом я и думаю, Тоадер, а потом пусть хоть голову рубят!
Выездная коляска, в которую были впряжены лучшие кони, уже битый час стояла у подъезда, нагруженная до предела всевозможными чемоданами, узлами и свертками, а Козма Буруянэ все еще не решался выйти. Двое слуг и сторож Якоб Митруцою вертелись вокруг экипажа, помогая лучше уложить вещи…
Наконец появился арендатор вместе со всей семьей. Жена и дети, старательно закутанные, несли каждый по свертку или коробке. Приказчик Лазэр Одудие, доверенный человек Козмы, шел за ними с непокрытой головой, уважительно выслушивая обрушившийся на него поток указаний и приказов. Пока госпожа Буруянэ и дети устраивались в коляске между багажом, арендатор напоследок наставлял приказчика:
— Вот так-то, Лазэр… Надеюсь, тебе все понятно… Следи здесь за всем, а главное, не вздумай оставить дом без присмотра и околачиваться в корчме или бог знает где еще…
— Да что вы, барин, как можно? — запротестовал Одудие. — Вы меня разве не знаете?
— Ладно, ладно, только ты здесь за всем приглядывай, Лазэр! — повторил еще раз Козма Буруянэ, взбираясь на козлы, рядом с кучером.
— Понял, барин! — ответил, кланяясь, приказчик, но тут же недоуменно спросил: — Вы меня не обессудьте за вопрос, барин, но мне-то надо знать, потому как… Стало быть, вы уж сюда не вернетесь?
— Что ты за чушь городишь, Лазэр? — воскликнул арендатор. — Как так не вернусь? Почему?.. Откуда ты это взял? Что ж это я, пущу на ветер все свое состояние? Чего ради?.. Как тебе только взбрело такое в голову, Лазэр? Ни в коем случае! Я уж тебе говорил, что сегодня же вечером мы вернемся обратно домой! А может, я тебе действительно этого не говорил?.. Вечером возвратимся, чуть позднее, чуть раньше, как бог даст. Мы едем в Костешть, купим кое-какие вещички для детей, а то лето уже на носу, а в Питешти добираться далеко… Так что будь здоров, Лазэр… Поехали!
Кучер гикнул на лошадей. Коляска со скрипом сдвинулась с места, выехала из ворот и свернула направо. Как только она исчезла из виду, один из слуг рассмеялся:
— Ну, он-то укатил на веки вечные… Вернется, когда рак свистнет.
— Пусть подождет, пока я его позову! — пробормотал Якоб Митруцою.
— Хватит болтать, хватит, люди добрые! — вяло, как бы по обязанности, одернул их Лазэр Одудие.
— Каким тебя ветром к нам занесло, Лука?.. Присаживайся!.. Да подай ты ему, старуха, стул, что толчешься попусту, не свататься же он пришел! — засуетился Лупу Кирицою, встречая зашедшего к нему Луку Талабэ.
— Не беспокойся, тетка Параскива, я и так весь день сидел! — отнекивался Лука, усаживаясь.
Он пришел, чтобы потолковать с дедом Лупу о том, как же все-таки быть с поместьем Бабароага, из-за которого он не находил себе покоя ни днем, ни ночью. Пока речь шла о честной покупке имения (как у людей принято), Лука энергично хлопотал, бегал, лез из кожи вон. Он бы не отступился и сейчас, но теперь крестьяне уже вроде собирались самовольно вспахать помещичью землю, ни о чем заранее не сговариваясь, хотели просто захватить кто что сможет.
— Я, по правде говоря, дед Лупу, в такие дела не встреваю, не по душе мне это! Но приходят ко мне то один, то другой, говорят, что не след нам отступаться, раз уж взялись за это дело, должны довести его до конца… «Так-то так, — говорю я, — мы-то дело начали, но вы все по-своему повернули!» — «Верно, повернули, — говорят, — потому что наша правда верх взяла, а по правде все поместья должны быть нашими…» Я-то хорошо понимаю, не к добру это, но они никак не отстают и до того донимают, что я уж и сам не знаю, как быть.
— А я всем так прямо и говорю, что у меня своих бед хватает и в чужие дела я не полезу! — уклонился от ответа дед Лупу. — Я такие времена уже переживал, недаром весь седой! Все было точь-в-точь как сейчас! Болтали, болтали — сделаем то, сделаем это, а потом на нас же потоп и обрушивался!.. Нет, нет, Лука, не к добру все это!
